Сергей Строев

Коронавирус, капитализм и демократия, и чего от всего этого ждать

В ранее опубликованной статье «Две эпидемии: биологическая и информационная» мы уже проанализировали эффективность, целесообразность и адекватность мер по борьбе с распространением коронавирусной инфекции, принимаемых государственными и местными властями, и пришли к выводу об их полной неэффективности и бессмысленности. Внешне создаётся впечатление нарочитого издевательства и осознанного вредительства, словно бы все карантинные мероприятия принимаются с таким расчётом, чтобы наносить максимальный урон экономике, при этом ни в коем случае не препятствуя распространению эпидемии. Собственно, этот вопиющий бюрократический маразм, демонстративность имитационности и проформности противоэпидемических мероприятий, проводимых по принципу «на отвяжись» и «для галочки» во многом и порождает массовое ковид-диссидентство. Протест широких слоёв населения против эпидемиологических мероприятий в значительной степени вызван именно очевидной бессмысленностью этих мероприятий, что и служит дополнительным источником разнообразных «теорий заговора» (см. «Природное явление, случайная утечка или диверсия?») или, по меньшей мере, благоприятной для их распространения психологической почвой.

На самом деле осознанного заговора и целенаправленного вредительства здесь, скорее всего, нет. Концепция заговора подразумевает пусть и злонамеренную, но при этом всё же проектность происходящих процессов, то есть их осмысленную, более или менее успешную реализацию в соответствии с чьим-то рациональным планом и замыслом – иными словами, управляемость системы. На практике же мы сталкиваемся с диаметрально противоположной проблемой: с тотальным отказом управленческих систем и с отсутствием в системе управляющего субъекта как такового. Мы имеем возможность во всей наглядности наблюдать совокупность чисто рефлекторных, автоматических реакций управленческого аппарата, воспроизводящихся вне всякой связи с рациональной постановкой задачи и планом по её реализации. Перед нами фактически стоит проблема сложного механизма, которым никто не управляет в проектном смысле, то есть отсутствует как таковая фигура персонального или коллективного хозяина, заботящегося о системе в целом и осмысленности её действий. Каждый элемент системы стремится лишь приспособиться к безлично и безо всякого целеполагания реализующимся стихийным процессам и влияет на эти процессы не проектно, а исключительно рефлекторно, автоматически, либо в соответствии со своими сугубо частными интересами.

Современная система государственного управления включает три принципиальные категории участников, которые можно с некоторой степенью условности обозначить как «бюрократов», «политиков» и «бизнес». Проще всего с бюрократами. Бюрократы – это профессиональные неизбираемые чиновники-управленцы, выполняющие в системе технические функции. В «демократических» государствах бюрократы не могут претендовать на собственно властные полномочия и являются лишь техническими исполнителями, поэтому не просто лишены самостоятельной инициативы, но и отбираются по принципу отсутствия инициативы. Важно то, что бюрократ, во-первых, сам не принимает решений и избегает всякой ситуации, связанной с ответственностью за самостоятельные решения, а, во-вторых, в отношении государственной системы является не хозяином, а наёмным работником, пусть и высокопоставленным. Это означает, что бюрократ никогда не заинтересован в интересах дела и не мыслит категориями государственных, национальных или общественных интересов. Задача бюрократа в любой системе сводится к тому, чтобы формально исполнять свои обязанности так, чтобы ни за что не нести личную ответственность, то есть на каждое своё действие или бездействие иметь ясный и однозначный закон, должностную инструкцию или письменный приказ начальства. К каким последствиям приведёт исполнение данного приказа, протокола или инструкции, бюрократа совершенно не касается. Его не интересуют ни экономические потери (это ведь не его экономические потери), ни смертность населения (это не его население, он не хозяин), а только возможность гарантированно оставаться на своей хорошо оплачиваемой должности, строго формально исполняя действия, предписанные протоколом. И это ещё речь о хорошей, практически идеальной бюрократии. Потому что бюрократия неидеальная помимо законов, инструкций и приказов руководствуется ещё и личными интересами коррупционного характера, которые, разумеется, к общественным интересам тоже не имеют никакого отношения.

Вторая группа, имеющая отношение к реализации власти – это «бизнес» или «капитал». В т.н. «демократических» странах именно эта группа имеет к реальной власти отношение гораздо большее, чем «бюрократы» и «политики», хотя это отношение и носит несколько закулисный, формально не институированный характер. Однако, во-первых, «капитал» не имеет никакого отношения ни к государственным, ни к общественным, ни к национальным потребностям. Он всегда исходит из своих, сугубо корпоративных интересов. А, во-вторых, он не един. Финансовые и финансово-промышленные кланы находятся по отношению друг к другу в состоянии острой конкуренции и борьбы, готовой в любой момент выплеснуться в открытую войну – тем более сейчас, в условиях глубокого раскола мировых капиталократических элит. Поэтому власть капитала проявляется не как проектное управление со стороны единого центра принятия решений, пусть даже эти решения были бы корпоративно своекорыстны, а как острая борьба или война между множеством субъектов, каждый из которых преследует сугубо свои цели, чаще всего связанные с причинением ущерба конкурентам. Ну, собственно, это мы и наблюдаем: любой кризис, включая эпидемию, воспринимается бизнесом как удобный предлог для развязывания экономических войн, подрыва положения противника и захвата новых рынков и ресурсов, что ситуацию для системы в целом лишь ухудшает. Ждать с этой стороны каких-то мер в смысле реализации общественных интересов, скажем, организации борьбы с распространением инфекции, было бы сущей нелепостью.

Третья группа – это «политики». Политики получают свои должностные полномочия и связанные с этими полномочиями статусные и материальные преимущества в результате выборов на ограниченный и притом обычно короткий срок, исключающий возможность долгосрочного стратегического планирования. Любой политик вынужден исходить из того, что впереди у него в ближайшие четыре, три, а то и полгода предстоящие выборы. Это сводит разнообразие его образа действий по большей части к трём вариантам. Либо политик сам совершенно искренне разделяет мнения, настроения и текущие желания большинства избирателей; либо он осознаёт их пагубность, но умеет под них искусно мимикрировать так, что отличие от первого варианта никак вообще не проявляется; либо он идёт против текущих настроений и хотелок широких народных масс – и тогда неизбежно на ближайших выборах теряет свои полномочия и ресурсы, выбывая из актуальной политики как таковой. Это значит, что компетентные специалисты, радеющие об интересах дела, при демократической системе организации власти закономерно отстраняются от возможности принятия и реализации решений на уровне автоматически реализующегося механизма отрицательного естественного отбора. В результате управленческие ресурсы, то есть полномочия принятия решений, сосредотачиваются преимущественно в руках тех, кто либо вполне искренне в силу крайней слабости своих интеллектуальных функций, либо имитационно в силу осознанного расчётливого цинизма и корыстного эгоизма выражает текущие сиюминутные настроения и требования широких масс населения.

Обратим при этом внимание на то, что широкие народные массы всегда и в обязательном порядке некомпетентны абсолютно в любом вопросе. Даже если бы уровень интеллекта и эрудиции каждого отдельно взятого гражданина был бы высок, каждый, будучи высококлассным специалистом в своей области, не может на сколько-нибудь приемлемом уровне разбираться во всех вопросах. Это значит, что абсолютно по любому вопросу количество профанов многократно превосходит количество грамотных специалистов, а демократически усреднённое мнение будет заведомо некомпетентным. В реальности же в любой стране и в любом обществе подавляющее большинство населения имеет крайне низкий интеллектуальный и образовательный уровень и вовсе не обладает культурой научного критического мышления, поэтому усреднение голосов всегда даёт многократный перевес антиинтеллектуальному большинству над интеллектуальным меньшинством. Прибавим к этому законы массовой психологии, то есть подверженность толпы «вирусным» информационным и эмоциональным заражениям – и мы получим полную картину демократического «дурдома на самоуправлении». Отсюда и ситуация, когда решения о проведении «антиэпидемических мероприятий» принимаются политиками, исходя не из соображений эпидемиологической эффективности и целесообразности, а из оценки текущего (крайне нестабильного и постоянно меняющегося) количественного соотношения масс, охваченных безрассудной инфантильной беспечностью («не хотим ничего знать про эти ваши эпидемии, хотим развлекаться, тусоваться в клубах и свободно ездить по заграницам») и столь же бессмысленной и безрассудной паникой («ну, сделайте же что-нибудь, не важно что, главное что-нибудь делайте, не сидите же на месте, сложа руки, когда люди умирают!»).

В этом и состоит исчерпывающе рациональное объяснение той не просто нецелесообразности, а прямо-таки антицелесообразности действий властей, которая со стороны так напоминает осознанный вредительский умысел. Почему границы в течение первых двух месяцев распространения «пандемии» не были закрыты, хотя в этом был тогда не только резон, но и реальная необходимость? Потому, что население массово не успело испугаться, и, политик, который бы решился на свой страх и риск закрыть границы, пошёл бы, тем самым, против текущих настроений массового избирателя, и, следовательно, очень быстро перестал бы быть политиком. Почему границы, невзирая на колоссальные и ничем не оправданные экономические потери, были закрыты тогда, когда в этом уже не было никакого рационального с эпидемиологической точки зрения смысла? Потому что со стороны запаниковавшего массового избирателя оформился явственный запрос на «сделайте хоть что-нибудь», и политик, который не продемонстрировал бы в этот момент лихорадочно бурную деятельность «по спасению жизней», опять-таки пошёл бы против уже изменившихся настроений масс и тоже потерял бы вскоре возможность принимать какие-либо решения. То, что действия властей были бессмысленны эпидемиологически и самоубийственны экономически, не имеет значения (ведь массовый избиратель в этих вопросах не разбирается и оценить заведомо не может), их логика, рациональность и целесообразность соотносятся просто с совершенно иной целью: соответствовать запросу масс на принятие неких «мер», как можно более «решительных» и как можно более заметных. Так именно такие «решительные» и безусловно всем заметные меры политиками и были приняты. Исходя из этой же логики легко найти ответы и на другие аналогичные вопросы, например: почему карантины на Западе вводились весной и не вводятся осенью, хотя заболеваемость осенью выше? Очень просто. Весной спрос на такие мероприятия со стороны запаниковавших масс превысил недовольство тех, кого эти меры экономически разоряли, а к осени население отчасти привыкло, страхи перед вирусом пошли на убыль, а экономическое недовольство возросло. Политики в обоих случаях закономерно приняли решение, исходя не из логики борьбы с распространением инфекции, а из логики соответствия текущему балансу общественных хотелок. Почему по-прежнему ограничивается выезд за границу, но при этом государство не решается ввести эффективные запреты и штрафы в отношении лиц, совершенно демонстративно и принципиально нарушающих масочный режим в общественных местах? Очень просто, политики опять-таки исходят не из эпидемиологической и не из экономической целесообразности, а из предположений, что вызовет больше недовольства у их потенциального электората, балансируя на конфликте «масочников» и «антимасочников».

Здесь можно, конечно, возразить, что демократия, в том числе и в западных «демократических» государствах, – это только ширма для обмана публики. Реально при демократии власть принятия конкретных решений находится не у массы населения (иначе бы в силу некомпетентности масс государство погибло бы сразу), а у политической элиты, а выборы – это только формальная процедура легитимизации власти. Так-то оно так, но не совсем. Главное качество демократической системы – её соревновательность. Две, три или больше фракции элиты борются между собой, пытаясь переманипулировать конкурентов на ниве политтехнологического околпачивания электоральной массы. В итоге у кормушки в любом случае оказывается та или иная фракция профессиональных политиков, но вот решения им приходится принимать, всё-таки исходя из цели понравиться заведомо некомпетентному в абсолютно любом вопросе большинству. То есть при демократии успешный политик – это обязательно популярный политик, а, следовательно, проводник текущих хотелок широких масс населения, которые всегда противоречат реальным объективным интересам этого самого населения, поскольку оно в силу отсутствия у него коллективного разума и качества субъектности лишено способности свои интересы адекватно осознавать и выражать.

Возможно здесь и другое возражение, состоящее в том, что в авторитарной диктатуре, каковой является, например, РФ, и в которой демократические институты чисто декоративны, ситуация с эпидемией складывается ничуть не лучше и даже хуже. Однако здесь будет полезно вспомнить, что диктатура – это чрезвычайная форма правления, изобретённая древними римлянами. В чём её суть? Во-первых, диктатор – это экстраординарная, но абсолютно легальная, то есть законная должность. Во-вторых, эта должность временная. Более того, сугубо кратковременная. В классическом случае диктатор избирался для решения одной конкретной задачи и чаще всего срок диктатуры не превышал полугода. В-третьих, диктатор назначался консулами по решению сената. Это очень важно. В условиях чрезвычайной опасности диктатор не избирался народными массами, а назначался на ограниченный срок, но с почти неограниченными властными полномочиями, что позволяло ему без оглядки на сиюминутные мнения и желания народных масс (и даже сената) принимать и реализовывать заведомо непопулярные решения. В этом как раз и вся суть диктатуры – в возможности реализации необходимых, но при этом заведомо непопулярных мер, исходя из потребностей решения возникшей задачи по существу без оглядки на общественное мнение. Да, непопулярность решения – это не гарантия его правильности, но популярным эффективное и ответственное решение не может быть в принципе. Особенно в критической ситуации. Власть в интересах народа никогда не может соответствовать его текущим хотелкам. Власть – это всегда насильственное принуждение, а принуждение никогда не может быть ни приятным, ни популярным. Никто не любит ни строгих учителей, ни требовательных начальников, только вот при добреньких и нетребовательных всё разваливается. Та же система правления, которую имеем на сегодня мы, к диктатуре не имеет ни малейшего отношения. Это классическая тирания в самом прямом и буквальном историческом смысле. Ещё со времён «Государства» Платона известно, что тирания является продуктом окончательного вырождения демократии и ею же порождается, неся все присущие ей пороки и уродства и добавляя к ним ещё и свои собственные. Процедуры демократии при тирании выхолощены и профанированы, однако, так же, как и демократия, тирания опирается на заигрывание с массами, на соответствие тирана текущим похотям толпы, в которую деградирует народ. Практически любая тирания со времён Античности и вплоть до наших дней включительно является популистской, потому и легитимизирует себя через ритуал выборов (пусть даже из одного кандидата), плебисцитов и прочих «голосований за поправки», сколь бы фарсовый вид они ни принимали.

Содержательной альтернативой демократии является вовсе не тирания, а аристократия в исходном смысле этого слова – власть не родовитых «аристократов», а просто наилучших, то есть наиболее компетентных. То есть система организации политической власти, в которой каналы вертикальной социальной мобильности открываются для человека в меру его интеллекта, эрудиции, волевых и организаторских качеств, а не в меру способности угождать и нравиться толпе, а народ не развращён иллюзией того, будто он является или должен являться источником власти. К сожалению, это легко представить как отвлечённую картину, но куда как сложнее предложить практический путь, которым можно из реалий демократии (а, тем более, популистской тирании) было бы вернуться в реалии нормального здорового общества.

Впрочем, идеальная картина просвещённого авторитаризма в случае с эпидемией (например, того же коронавируса) выглядит достаточно очевидной: компетентные специалисты-профессионалы (вирусологи, инфекционисты, эпидемиологи, совместно с экономистами) свободно, с учётом всех аргументов и точек зрения, но сугубо в рамках профессионального сообщества обсуждают ситуацию, вырабатывают общую экспертную позицию и на её основе определяют оптимальные правила и стратегию борьбы с эпидемией. Затем государство как аппарат принуждения строго и в обязательном порядке, заставляет всех граждан и подданных эти правила неукоснительно соблюдать, независимо от того, кто каких мнений на этот счёт придерживается и во что верит или не верит, поскольку речь идёт не о частных, а об общественных интересах. Примечательно, что при всех пороках и очевидных недостатках своей общественной и государственной системы наибольшую эффективность в борьбе с эпидемией, притом находясь в наиболее неблагоприятных условиях (очаг возникновения, а, значит, невозможность защититься государственными границами, отсутствие запаса времени на принятие решений, скученность и перенаселённость), продемонстрировал Китай, где государственные власти имеют счастливую возможность принимать и реализовывать свои решения практически без оглядки на мнения и настроения народных масс.

Таким образом, эпидемия COVID-19 выявила и весьма наглядно продемонстрировала полную недееспособность как демократических режимов, так и популистских тираний в условиях даже минимального стресс-теста. Остаётся только радоваться, что этот стресс-тест прошёл почти в режиме учебной тревоги и ограничился фактически разновидностью ОРВИ. При том уровне управленческой импотенции и функциональной деградации государственных структур, которая была продемонстрирована, страшно даже представить себе, что бы произошло, если бы эти же самые структуры столкнулись с по-настоящему опасной пандемией или любой другой угрозой.

Но помимо паралича демократических и популистско-демагогических режимов COVID-19 выявил также полную несостоятельность западной (американской и западноевропейской) системы здравоохранения, навязанной в результате ряда «модернизаций» и «оптимизаций» также и постсоветской России. Фундаментальная разница между советской и западной системами здравоохранения и медицины состоит в том, что советская в большей степени была системой общественного здравоохранения и включала мощные организационные механизмы, позволяющие проводить масштабные массовые медицинские мероприятия. Западная система – в большей степени выстроена как рынок коммерческих медицинских услуг, она рассчитана на платёжеспособный спрос и потому клиентоориентирована и персонализирована, организована не как система общенациональной безопасности, а как индивидуальный сервис, то есть сфера услуг. На первый взгляд может показаться, что вся разница сводится исключительно к равномерности или неравномерности распределения благ: при советской системе распределение получается более эгалитарным и усреднённым, в западной – богатые могут позволить себе гораздо более качественное медицинское обслуживание, а бедные – лишь минимум. В рамках такого сравнения можно было бы погрязнуть в бесконечном обмене аргументами, как чисто моралистического, так и эволюционного содержания, на тему вредности или благотворности такого рода дифференциации и неравенства. Однако COVID-19 очень наглядно показал, что ключевая, наиболее фундаментальная разница лежит вообще не в плоскости сравнения между «одним – получше, другим – похуже» и «всем – примерно поровну», а состоит в том, что индивидуальная клиентоориентированная медицина не способна успешно справляться с ситуацией быстро распространяющихся эпидемий, потому что эпидемия по самой своей природе является проблемой не индивидуальной, а общественной. Не будучи способна справиться с распространением эпидемии среди бедных, клиентоориентированная медицина, как следствие, в такой ситуации не может спасти и богатых, потому что невозможно эпидемиологически изолировать их от бедных. В случае эпидемии вся нация оказывается «в одной лодке», и решить проблему можно либо для всех, либо ни для кого. Клиентоориентированная медицина, не способная бороться с эпидемией на уровне проведения массовых организационных мероприятий и ограниченная только непосредственно индивидуальным лечением конкретного больного, не может эффективно спасти, в том числе, даже и своих платёжеспособных клиентов, вынужденных находиться в заражённой массе.

И здесь вновь можно и нужно обратить внимание на Китай – страну, разумеется, давно уже не социалистическую, во многом в её нынешнем состоянии фашистскую, однако сохранившую со старых социалистических времён заимствованную советскую систему здравоохранения. Ориентированность на поддержание не столько индивидуального, сколько общественного здоровья, организационная способность к проведению массовых мероприятий и их обязательно-принудительный характер (принцип «здоровье индивида не является его частной собственностью, а принадлежит обществу, как и сам индивид») в условиях эпидемии, то есть чрезвычайной ситуации (пусть даже в случае всего лишь с COVID-19, т.е. практически «в учебном режиме») очень наглядно продемонстрировала свои преимущества перед клиентоориентированной западной системой здравоохранения, неспособной к организации больших масс населения в рамках осуществления программ общественного здоровья и профилактики в целом, а также карантинных мероприятий в частности.

Итак, вирусная инфекция COVID-19 вполне реальна, но информационная, организационно-политическая и экономическая «тень», которую она отбрасывает, во-первых, явно гипертрофирована и неадекватна масштабу реального события, а, «во-вторых» полностью его заслоняет – настолько, что крайне затруднительно получить адекватное представление о собственно биологической эпидемии как таковой. Информационное и эмоциональное заражение (эпидемия коронопсихоза) по своим законам само напоминает распространение заразной вирусной инфекции, но информационный вирус оказался намного контагиознее и вирулентнее биологического. Распространение паники и неадекватность проводимых в порядке «борьбы с эпидемией» местными и государственными властями мероприятий в совокупности по своим деструктивным последствиям многократно превысили тот урон, который нанесла собственно инфекция как таковая.

Специфика «пандемии COVID-19» как социального феномена (явная непропорциональность социальной реакции реальному уровню биологической угрозы) определяется, на наш взгляд, двумя совокупно действующими факторами. Во-первых, современное информационное общество резко повысило плотность информационных контактов, скорость и интенсивность коммуникации, нивелировало изолирующий фактор физических расстояний, во многом заменило управляемую вертикально-иерархическую модель распространения информации на гораздо менее управляемую и более спонтанную горизонтально-сетевую. Это создало идеальные условия для мгновенного массового распространения психических заражений, происходящих по принципу распространения информационного вируса. Во-вторых, постиндустриальный характер экономики и социальной структуры в наиболее развитых странах сформировал такие условия, в которых труд подавляющего большинства населения объективно не является необходимым, а в ряде случаев – даже и просто полезным. Этот факт мы уже неоднократно отмечали в ранее опубликованных работах. Для полного обеспечения общества сельскохозяйственными и промышленными товарами по мере автоматизации производства и повышения производительности труда требуется всё меньший и меньший процент населения, занятого в реальном секторе экономики, связанном с материальным производством. В случае здорового развития информационного общества, высвобождающиеся трудовые ресурсы задействовались бы преимущественно в сфере информационного производства (прежде всего, фундаментальная и прикладная наука, IT в широком смысле, инженерно-технические разработки, развитие «рынка идей», сфера образования, в том числе непрерывного), что привело бы к дальнейшему и притом взрывному и постоянно ускоряющемуся росту производительности труда в производственном секторе, замыкая петлю положительной обратной связи. К сожалению, в реальности «свободные руки» из сферы материального производства вытесняются не столько в сферу науки, технологии и образования, сколько в бессмысленно разрастающийся управленческий аппарат как государственный и муниципальный, так и корпоративный, что не только не повышает, но и заметно снижает качество и эффективность принятия и реализации управленческих решений; в стремительно растущие сферы полностью и заведомо бессмысленной непроизводительной занятости (т.н. Bullshit Jobs, «экономика ерунды», «бредовая работа»); в экономику взаимных услуг (один второму «профессионально» вычёсывает собаку, второй первому работает «психологом», терпеливо выслушивая про «детские травмы» и при этом «не обесценивая чувств» в процессе); а также откровенно в маргиналитет (профессиональные безработные на пособии, «социальные активисты» и «свободные художники» на грантах). Такая структура экономики и общества позволяет одну часть населения перевести на удалённую работу из дома, а другую – без малейшего урона для реального производства вообще отправить в бессрочный отпуск, и, таким образом, на сколь угодно продолжительный срок запереть и тех и других по домам в порядке карантина или «самоизоляции». Ни в аграрном, ни в индустриальном обществе это было бы просто экономически неосуществимо: потребности производства жизненно необходимых продуктов в любом случае заставили бы людей выйти на работу – а в условиях, когда все выходят на работу, и это очевидно не ведёт к массовому мору, гипертрофированные фобии постепенно угасли бы сами собой. Однако в нынешних условиях экономическая возможность содержать подавляющее большинство и так не нужных для реального производства людей в условиях социальной изоляции позволяет мифу о «страшной эпидемической угрозе» циркулировать и воспроизводиться гораздо дольше. Таким образом, одним из ключевых факторов, позволяющих осуществлять меры социальной изоляции, является фактическая экономическая бессмысленность одной части населения и чисто информационный характер занятости другой.

Наконец, возникает вполне естественный вопрос о том, к каким последствиям приведёт сама эпидемия и, в особенности, связанные с ней социальные и политические перестройки. В более пафосном варианте этот вопрос формулируется как попытка «предугадать очертания постковидного мира», который якобы претерпит совершенно фундаментальное переформатирование на всех уровнях, начиная от характера экономической, политической и правовой системы и заканчивая уровнем культурной антропологии и структур повседневности. На эту тему уже выступали многочисленные «эксперты» и «аналитики», начиная от политологов и экономистов и заканчивая всяческими философами и социальными антропологами. Здесь, однако, нужно ясно понимать, что жанр публичной якобы «аналитики» и «экспертизы» в действительности не имеет никакого отношения в просчёту и предсказанию наиболее вероятных вариантов развития событий. На самом деле вся «аналитика», ориентированная на публичность и массового читателя, имеет только одну цель – ту же, что и многосерийные мыльные оперы. Публике нужен предмет для досужих разговоров, и в этом плане ей что эпидемия коронавируса, что перестановки в правительстве, что «Дом-2» – всё совершенно в одной цене. Именно поэтому массовому обывателю глубоко безразлично, кто из «аналитиков» случайно угадает, а кто нет. Когда будущее потеряет ореол таинственности и загадочности и станет серым, унылым и скучным настоящим, никто и не вспомнит, кто и что насчёт него предсказывал, никто не полезет искать забытые старые публикации в поисках несбывшихся предсказаний. Все эти предсказания будут отброшены и забыты, поэтому и сейчас от них требуется вовсе не реалистичность, а развлекательность, максимально яркая нарисованная картина, вызывающая наиболее острые эмоции: страх, надежду, изумление, отвращение. В этом вся суть: «аналитик» может десятилетиями пророчествовать, не угадать вообще ни разу – и при этом быть уважаемым, популярным, востребованным и неплохо зарабатывающим «экспертом». А может, наоборот, предсказывать с завидной точностью, но тогда наверняка он как раз будет совершенно не популярен. Почему? Да потому что обозримое будущее с вероятностью более 90% будет таким же серым, нудным и тошнотворно унылым, как и настоящее. Другому будущему просто неоткуда взяться. Кому интересно слушать или читать прогноз о таком будущем? Нет, публике нужна не наиболее вероятная картина, а наиболее невероятная. Одним – про Возрождение Великой Державы (Каждое Слово С Большой Буквы), другим – про то, что вот-вот путинщина падёт, и наступит сплошная демократия, третьим нужны страшилки про надвигающийся мировой Апокалипсис, четвёртым – сказки про грядущий мировой коммунизм. Вот за это публика готова платить, и её совершенно не смутит, что «прогноз» не сбудется ни через 10 лет, ни через 20. От «политического аналитика» (не говоря уже про «философов» и «социальных антропологов») сегодня требуется вовсе не талант аналитика, а талант сказочника – своего для каждой целевой аудитории. Никто и не ждёт, идя на балет «Лебединое озеро», встретить там настоящих лебедей; каждый, кто покупает билет, более или менее представляет себе, что такое балет, и сколь мало он имеет отношения к орнитологии. Соответственно, картины «постковидного мира», нарисованные «экспертами», по большей части слишком яркие, слишком гротескные, слишком возбуждающие эмоции и воображение, чтобы быть реалистичными. Они больше напоминают фантастику в жанре космооперы, нежели трезвый реалистичный прогноз.

Чего от развития событий ожидаем мы?

1. Эпидемия и «борьба» с ней очевидным образом уже стали козырной картой в резко обострившейся схватке между группировками расколовшейся мировой элиты: условно говоря, между национальным производственным капиталом («империалисты») и транснациональным финансовым («глобалисты»), причём эту одну и ту же карту пытаются разыграть в своих интересах обе стороны. Возможно, что в качестве фонового фактора «пандемия» обострила борьбу и подлила масла в огонь, хотя, разумеется, противостояние сложилось гораздо раньше и совершенно от неё независимо.

2. Закрытие границ, резкое сокращение туристических потоков и затруднение международной торговли с распадом сложившейся системы трансграничных товарных потоков и производственных цепочек могут усилить и, по всей видимости, уже усилили наметившиеся ранее тенденции деглобализации, то есть распада единого общемирового экономического пространства на относительно изолированные и автономные зоны или кластеры. Это может не только изменить характер мирового разделения труда и мировой валютной системы, но и иметь колоссальные политические последствия, связанные с возвращением от единой универсальной всемирной сетевой системы управления обратно к совокупности конкурирующих геополитических субъектов, напоминающих империалистические державы первой половины XX века. Тенденции к распаду мира на экономически самодостаточные и политически суверенные зоны (наднациональные «империи») тоже наметились задолго до «пандемии», но станет ли «пандемия» спусковым крючком для их реализации, зависит от исхода схватки, обозначенной в предыдущем пункте, то есть от столкновения «глобалистов» и «империалистов», пытающихся воплотить явно несовместимые проекты и образы будущего.

3. И на Западе, и в РФ и сама эпидемия, и, в гораздо большей степени, карантин и режим самоизоляции активно способствовали разорению мелкого и среднего бизнеса, а, следовательно, сокращению т.н. «среднего класса», выступающего социальной базой институтов гражданского общества. Соответственно усилилась поляризация между очень богатыми и очень бедными. Однако эта поляризация не является антагонистической. Напротив, именно деклассированное люмпенство является основной социальной опорой транснациональной финансовой олигархии, его прикормленной и ручной «клиентелой» (в древнеримском смысле слова). Ослабление и расслоение разоряющегося среднего класса, в том числе мелких и средних частных собственников, ускоряет процесс демонтажа буржуазной демократии, права и национальной государственности с переходом к неправовой корпоратократической диктатуре (глобально-всемирной или в пределах каждого из нескольких отдельных «имперских» новообразований), во многом исторически аналогичной позднеримскому доминату. Этот процесс тоже шёл и до «пандемии», шёл бы и без неё. «Пандемия» дополнительно подтолкнула, усилила и ускорила его, но отнюдь не радикальным и не революционным образом.

4. Стоит обратить внимание на взрывной рост долларовой массы, напечатанной для поддержки американского населения и частного бизнеса в условиях вызванного эпидемией падения производства и спроса на товары и услуги. Доллар в 2020 году создавался из пустоты с такой скоростью и в таких количествах, что это может иметь серьёзные, долгосрочные и вполне глобальные экономические и, как следствие, социально-политические последствия (с этим, кстати, связано и резкое подорожание золота, цена на которое 6 августа 2020 года достигла рекордного за всю историю значения в 2078,3 доллара за тройскую унцию). С одной стороны, фактически безвозмездная раздача напечатанных денег населению поддержала его платёжеспособность и, следовательно, в некоторой степени смягчила и замедлила разорение мелкого бизнеса и обнищание т.н. «среднего класса». Однако, с другой стороны, она закрепляет в качестве прецедента ту тенденцию, которую мы в течение нескольких лет отмечали в статьях серии «Итоги года»: рынок как система эквивалентного обмена поступательно заменяется административной системой политически мотивированного внеэкономического изъятия и распределения. Опять-таки тенденция эта оформилась задолго до «пандемии», но на её фоне в 2020 году этот процесс настолько усилился и ускорился, что количество может перейти в качество.

5. Безусловно «пандемия» стала очень удобным поводом для ограничения гражданских прав и свободы личности или, как минимум, для того, чтобы протестировать возможности ввода режима их ограничения или даже отмены, а также реакцию населения на такого рода действия. Опыт оказался вполне успешным и показал, что в случае необходимости под предлогом чрезвычайной ситуации гражданские права и свободы отменить или существенно ограничить можно не только на мировой периферии, но и в развитых «демократических» странах «Первого мира», а население атомизировано, разобщено, деморализовано и внушаемо в достаточной степени, чтобы не оказывать организованного сопротивления. Впрочем, о разрушении институтов буржуазной демократии, гражданского общества, национальной государственности и права как категории (включая право частной собственности, неприкосновенности жилища, тайны приватной информации, свободы политических и религиозных убеждений, свободы слова и собраний и т.д.) мы писали уже неоднократно. Важно лишь обратить внимание на то, что уничтожение и попрание гражданских прав и свобод, права собственности и неприкосновенности частной жизни вовсе не означает установления некоего идеального тоталитарного порядка. Напротив, произвол вполне может сочетаться с хаосом и иметь бессистемный характер, на что, впрочем, мы тоже уже указывали, отмечая, что размен прав и свобод на безопасность и тепличные условия существования неизбежно закончится тем, что отказавшиеся от своей политической субъектности бывшие граждане (ставшие просто массами населения) будут лишены и тех благ, на которые променяли свободу, поскольку тем самым лишили себя гарантий соблюдения сделки. Иначе говоря, с одной стороны, в обмен на высокий уровень комфорта, безопасности и защищённости сложившаяся система социально-политических отношений по существу лишила человека не только права, но и фактической возможности совершать выбор и проявлять себя в качестве субъекта свободной воли в поступке, о чём мы уже подробно писали. С другой стороны, сейчас, когда вся система прежних гарантий неприкосновенности личности, приватности и тайны личной жизни, неприкосновенности жилища и частной собственности стремительно и катастрофически рушится даже в самом ядре мировой цивилизации, а уж, тем более, на её периферии, это отнюдь не сопровождается возвращением прежнего естественного «права свободного вооружённого белого мужчины» на самозащиту и установление приемлемого порядка собственными силами. «Мягкий концлагерь» сменяется не прежней жестокой свободой, а специфической системой, сочетающей хаос и анархию с неограниченным произволом и диктатом над человеком со стороны безличных субъектов силы и власти.

6. Частью противоэпидемических мер стал перевод значительного количества работников на удалёнку, то есть возможность работать со своего домашнего компьютера без физического выхода на рабочее место с оперативной телекоммуникационной связью. Возможность удалённого режима работы была заложена в структуре постиндустриального информационного общества, и постепенный перевод сотрудников на дистанционный режим уже был тенденцией, которой мешала лишь косность корпоративных традиций и менталитета руководителей. Введение режима карантина или «самоизоляции» способствовало слому этого искусственного барьера и ускорению начавшегося ещё до эпидемии перехода. По всей видимости, после окончания эпидемии произойдёт некоторый откат назад: часть работников, переведённых на удалёнку, вернётся к офисному режиму работы, но лишь часть, другие уже не вернутся. Без сомнения удалённый (дистанционный) режим работы имеет массу преимуществ и удобнее как самому работнику (можно работать в более комфортных условиях, не тратить время и силы на транспорт, можно работать вообще из другой страны – более комфортной климатически и с более низким уровнем цен), так и работодателю (можно экономить на приобретении, аренде и текущем обслуживании офисной недвижимости). Однако массовый перевод работников на удалённый режим может иметь и свою оборотную сторону.

Стоит напомнить, что классики марксизма считали важной предпосылкой пролетарской революции фактор концентрации фабрично-заводского промышленного пролетариата, синхронизации его труда и формирования в условиях массового производства своего рода «трудовых армий». По этой причине они особо выделяли именно промышленный пролетариат из числа других категорий лично свободных наёмных работников, лишённых собственности на средства производства и продающих только свой труд, и считали фабрично-заводских рабочих, а не сельский пролетариат и не трудовую интеллигенцию авангардом классовой борьбы как в экономическом, так и в политическом её аспекте. Попытки современных эпигонов марксизма в условиях постиндустриального общества искусственно расширить понятие пролетариата на все категории наёмных работников наглядно демонстрируют их полное непонимание этого фундаментального отличия: офисные наёмные работники и трудовая интеллигенция (когнитариат), в отличие от фабричного рабочего класса, не имеют тенденции к концентрации, синхронизации и массовости и, соответственно, обладают совершенно иным менталитетом («классовым сознанием»), им присущи иные формы организации, и бездумно приписывать им без учёта их специфики качества, формы борьбы и историческую роль классического пролетариата, как они описаны в марксизме, безграмотно и попросту глупо. Об этом мы писали уже неоднократно, начиная с 2003 года. Постиндустриальный переход, связанный с резкой деконцентрацией наёмных работников при изменении характера их труда, сразу же резко снизил возможности трудящихся отстаивать в борьбе с работодателями свои классовые интересы – как чисто экономические, так и политические. Эта тенденция отразилась в кризисе и упадке социалистических и коммунистических партий и рабочего движения по всему миру, в утрате трудящимися их прежних социальных завоеваний и прав, в широком наступлении капитала на права наёмных работников и в феномене т.н. неолиберализма (тэтчеризм, рейганомика), пришедшем на смену кейнсианству. Очевидно, что массовый перевод работников на удалёнку резко усилит эти тенденции распыления и атомизации трудящихся, а, значит, ещё более снизит их возможности отстаивания своих экономических и политических прав, подорвёт возможности уже не только рабочего движения в политическом плане, но банального профсоюзного движения и возможности организации даже чисто экономической стачки.

Однако дело не исчерпывается одним только углублением деконцентрации наёмных работников и его переходом в стадию атомизации. Выше мы уже отметили, что переход на удалённый режим работы в принципе позволяет работнику зарабатывать в стране «Первого мира» (где пока ещё относительно высок уровень оплаты труда и социальных прав и гарантий), а физически жить и тратить деньги где-нибудь в «Третьем мире», где низки цены на жильё и продукты питания. Но проблема в том, что дальнейшее развитие этой же системы позволяет работодателю нанимать работников непосредственно из «Третьего мира», причём по расценкам именно этих стран. Это может позволить капиталу не только провести обвальный демпинг цен на труд, но и обнулить всё трудовое законодательство развитых стран, защищающее права работника, да и вообще все социальные завоевания трудящихся, нанимая работников там, где соответствующие нормы трудового законодательства никогда не существовали, и выбросив своих слишком дорогих и требовательных к условиям трудового договора работников на улицу. Правда, естественной привилегией работников из развитых стран «Первого мира» (а также бывшего «Второго», то есть, прежде всего, из России в историческом смысле, включая не только РФ, но и Белоруссию, Украину и русское население других постсоветских государственных образований) остаётся сейчас и будет оставаться ещё какое-то время в будущем более высокий уровень образования, технической грамотности, навыков и культуры труда. Однако постепенно этот разрыв сокращается. Китай, Индия, Иран, страны Юго-Восточной Азии поставляют на мировой рынок труда всё более квалифицированную рабочую силу. Переход к дистанционному образованию ускорит преодоление сохраняющегося пока разрыва, заметно снизив качество образования в развитых странах, но сделав его более доступным для молодёжи стран «Третьего мира», по крайней мере, для дисциплинированных, мотивированных и трудолюбивых азиатов. В перспективе массовый переход к дистанционному характеру работы как новой норме может стать мощным фактором глобализации рынка труда, демпинга рабочей силы и рабочего времени, прекаризации наёмных работников, разрушения социальных гарантий, закреплённых в трудовом законодательстве. Реализуется ли эта угроза и, если да, то в какой форме и в какой степени, опять-таки зависит от исхода схватки между расколовшимися мировыми элитами, и от того, какой из проектов будущего возобладает: глобалистский или неоимпериалистический (возможность реализации альтернативных социалистических и националистических проектов будущего на данный момент минимальна, поскольку не просматривается политических субъектов, в них заинтересованных и способных их воплотить).

Повторим при этом, что все тенденции, о которых идёт речь, наметились задолго до «пандемии», «пандемия» лишь стала фактором, влияющим на борьбу вокруг них, отчасти фоном, а отчасти и инструментом этой борьбы, возможно, значимым и существенным, но едва ли радикально меняющим их направленность и даже скорость развития. Будущее, имеющее явные очертания антиутопии, несомненно, надвигается, но надвигается постепенно и потому не очень заметно. На уровне бытовой повседневности по завершении или самой вирусной эпидемии или хотя бы ажиотажа вокруг неё человечество, очевидно, вернётся по большей части к прежнему образу жизни, и едва ли между «доковидным» и «постковидным» миром на самом деле возникнет некий заметный разрыв непрерывности и какое-то принципиально новое качество. Мы не ожидаем, в частности, ни расселения под предлогом эпидемической опасности крупных городов и массовой миграции городского населения в сельскую местность с его равномерным распределением по территории, ни одномоментного радикального изменения бытовых привычек и характера повседневного социального общения (вроде пресловутой «утраты тактильности социальных контактов» или, тем более, вообще отказа от непосредственного общения вживую и полного его перевода в интернетовский и телекоммуникационный режим), ни даже какого-то резкого и внезапного перевода человечества в режим тотального электронного концлагеря. При этом давно наметившиеся тенденции к дальнейшей виртуализации (в том числе и общения), социальной атомизации, распаду социальных связей и к разрушению гражданских прав и свобод (включая приватность и право на тайну и неприкосновенность частной жизни), по-видимому, сохранятся и продолжат постепенно усугубляться, хотя и без какого-то заданного эпидемией COVID-19 резкого скачка. Однако осуществить глобальную радикальную проектную трансформацию в том виде, в каком её представляют себе сторонники теории заговора, сегодня попросту некому: в мире нет единого управляющего субъекта, силы и возможности противников во многом уравновешивают и сковывают друг друга. Реальная опасность исходит как раз с другой стороны: явно усиливается и ускоряется деградация систем управления и принятия решений, и мы имеем гораздо больше шансов столкнуться не с управляемой имитацией хаоса в рамках реализации чьего-то зловещего плана мирового переустройства, а с реальным, «честным», никем не управляемым хаосом, с глубоким сначала политическим и экономическим, а затем культурным и технологическим откатом и наступлением, может быть, в несколько смягчённой форме, очередных «Тёмных веков», в большей или меньшей степени аналогичных эпохе XI – IX веков до н. э. и V – X веков н. э. Во всяком случае, история с COVID-19 наглядно выявила резкое, буквально катастрофическое падение устойчивости современных обществ к любым стрессовым факторам и чрезвычайным ситуациям, их способности к мобилизации и адекватному реагированию на угрозы. Показала хрупкость, уязвимость, паралич и бессилие управленческих систем как на уровне собственно способности к противодействию биологическим и информационным эпидемиям, так и в целом. В этом плане не только РФ, но и США, и страны Европы продемонстрировали свою глубокую организационную деградацию и бессилие по сравнению с уровнем 30-х – 80-х годов XX века.

Бумажная версия статьи: Строев С.А. Итоги 2020: пандемия коронопсихоза. // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Июль–декабрь 2020. Т. 13, № 3–4 (57–58). С. 46–69.

Поделиться