Глава VIII

Империализм и революция

 

Империализм и периферия

 

Направление эволюции капитализма в конце XIX века вызывало у большинства социал-демократов оптимизм. Концентрация производства и капитала росла, и это, казалось, облегчало грядущий переход к социализму. Пролетариат Западной Европы, прежде всего Германии становился все более зрелым, и предполагалось, что вскоре он под руководством социал-демократии возьмет власть в нескольких наиболее развитых странах и станет управлять миром, направляя по опробованному пути прогресса менее развитые народы (колониальная система создала рабочую модель такого будущего). Крестьянская периферия мира была обречена на индустриальную переделку.

В то же время капитализм как экономическая система становился все стабильнее, в развитых на тот момент капиталистических странах рос уровень жизни – в том числе и рабочих. Выводы, которые были сделаны Бернштейном, хотя и критиковались публично центристами, вытекали из этой тенденции – эволюция капитализма ведет к улучшению положения работников и развитию элементов, которые считались эксклюзивными признаками социализма. Следовательно – достичь целей социал-демократии можно без всякой революции. Укрепление капитализма – это и есть путь к социализму. Как писал В. Чернов, в начале ХХ века для марксистов «Социалистический переворот представлялся детищем экономического полнокровия»^[1084]. Марксистская школа воспевала «положительную «объективную историческую миссию» капитализма, видела в нем великого «собирателя» рабочих в крупных центрах, воспитателя их в трудовой дисциплине», в то время как народники обращали внимание на его деструктивные стороны, на создание и приумножение им «противопоставленной обществу, озлобленной, физически и духовно сиротской и выбитой из колеи стихии «охлоса» – капиталистической резервной армии труда…»^[1085] Бакунин и Ленин видели в этой стихии шанс социалистического взрыва. Чернов – угрозу социалистическому конструированию. «Оптимистически настроенные доктринеры старой школы упорно недооценивали удельный вес этого общественного элемента, переоценивая удельный вес устойчивого, уравновешенного, классово-сознательного квалифицированного пролетария»^[1086].

Каутский еще в начале века считал, что «пролетарская революция в противоположность буржуазной будет проведена «мирными» средствами экономического, законодательного и морального характера, а не средствами физического насилия»^[1087]. То, что для Маркса было исключительным шансом, Каутскому казалось единственно возможной дорогой. Эта уверенность вытекала из экономического детерминизма. Ведь социальное потрясение ведет к падению производства, а социализм должен базироваться на более развитом производстве, чем капитализм. Каутского не смущает, что то же можно сказать и о соотношении феодализма и капитализма, но Великая французская революция привела к длительному падению как производительности труда, так и концентрации производства. Лишь по завершении цикла буржуазных революций в середине XIX в. индустриальное развитие возобновилось с новой силой. Однако Каутский обходит этот исторический опыт, надеясь на мирный переворот. «И когда говорилось о пролетариате как о могильщике и вместе наследнике капитализма, то предполагалось, что у него будет богатое, а не расстроенное в конец наследство, невольно вызывающее «насмешку горькую обманутого сына над промотавшимся отцом»^[1088]», – комментирует В. Чернов. Для большинства германских социал-демократов переход от капитализма к социализму не должен привести к сбоям экономической эволюции. Получается какая-то сугубо верхушечная революция, еле заметный переворот. А ведь речь идет, по Марксу, о наиболее глубинном преобразовании в истории человечества.

Для левых социал-демократов (как и ранее для анархистов) это был тревожный сигнал. Социализм не может возникнуть без революции, так как классовые интересы буржуазии несовместимы с социалистическими целями. Переход к социализму имеет смысл в том случае, когда капитализм вошел в состояние кризиса, когда общество осознало негодность капиталистической системы. Но развитие капитализма пока приводит к его укреплению, к ослаблению предпосылок революции и, следовательно, настоящего социализма. Из этого следует, что прогресс идет «не туда» (вывод, ранее сделанный народниками). Капитализм получает новые ресурсы развития. Этим как нельзя лучше объясняется рост правого ревизионизма – капитализм может подкупать часть рабочего класса («рабочая аристократия») и, следовательно, его вождей. Эти слои чувствуют себя лучше, и накал классовой борьбы снижается. Почему это становится возможным (что исключал тезис Маркса об абсолютном обнищании рабочих)? Ленин связывает причины победы оппортунизма над рабочим движением с империализмом, но оставляет это положение в качестве проблемы, а не вывода: «Это основной вопрос современного социализма»^[1089]. Он сохраняет актуальность и в начале XXI века. В чем причина непрекращающегося перерождения социалистических и коммунистических движений. В империализме, внешнем для социализма факторе, или внутри социалистической идеологии? В самом марксизме? В самом социализме? В индустриализме? В утопичности учений, направленных на качественное изменение общества?

Ответ правых ревизионистов – рост производительности труда, экономический прогресс стал возможен в рамках капитализма, который тем самым приближается и даже перерастает в социализм. Утопично все, что не соответствует этой тенденции. Но левые социалисты напоминают, что социализм – это нечто большее, чем набор социальных благ. При капитализме социальные блага являются всего лишь рычагом управления обществом – их можно вводить для успокоения рабочих и отбирать, когда этого требуют интересы бизнеса. Введение социальных благ с этой точки зрения – вовсе не путь к социализму, надежды правых социалистов утопичны. Более того, позиция правых – не плод заблуждений. Ревизионизм является надстройкой над социальной политикой «подкупа рабочего класса», которая в свою очередь стала рассматриваться Лениным как часть более широкой системы – империализма.

* * *

 

Слово «империализм» ввел в оборот социал-либерал Д. Гобсон, опубликовав книгу под этим названием («Империализм. Исследование»). Явление, о котором, пишет Гобсон, связано прежде всего с возникновением новых колониальных империй (откуда и название). Но колониальный империализм вытекает из новых черт в развитии капитализма. Гобсон обратил внимание на то, что за фасадом успехов стран Запада нарастают социальные проблемы, сохраняется массовое недопотребление. Это заставляет капитал искать внешние рынки и выбрасывать во внешний мир излишки рабочей силы. Гобсон указывал на неизбежную убыточность колоний, которая в будущем заставит отказаться от них. Предвосхитив выводы Д. Кейнса, Гобсон, видел решение проблемы в стимулировании внутреннего спроса.

Тема новых явлений в развитии капитализма была развита марксистами, ведь экономика – их «конек». Р. Гильфердинг, развивая идеи Маркса и Гобсона в «Финансовом капитале» (1910), а вслед за ним Р. Люксембург в «Накоплении капитала» и В. Ленин в работе «Империализм как высшая стадия капитализма» показали, что сущность империализма (то есть новой стадии развития капитализма) заключается в создании не колониальных, а глобальных экономических империй. Капитализм вошел в новый монополистический этап, для которого характерно возвышение банкократии, экспансия и милитаризация. Марксистская мысль дозрела до понимания тенденций, на которые еще в 70-е гг. указал М. Бакунин.

Между марксистами разгорелась дискуссия. Р. Люксембург, пытаясь решить логические противоречия марксова «Капитала», пришла к выводу, что нарисованная Марксом модель капитализма – это всего лишь «научная фикция», необходимая для проведения абстрактного научного исследования. Реальный капитализм так развиваться не может, он не в состоянии сам создавать расширенный рынок для себя, а вынужден в силу перепроизводства искать новые рынки. Поддержав, таким образом, выводы Гобсона с помощью марксисткой аргументации, Люксембург делает вывод о том, что по мере распространения по миру капитализм (империализм) подходит к пределам своего роста. Развитие капитализма не может продолжаться само по себе, без периферии. Чем меньше остается периферии, тем острее борьба за ресурсы, тем ближе подходит капитализм к своей гибели. Здесь Люксембург очевидно предвосхищает идею о «пределах роста», которая стала одной из основополагающих для «зеленого» движения последней четверти ХХ века. О. Бауэр раскритиковал Люксембург с точки зрения марксистской ортодоксии. Капитализм может существовать сам по себе, он падет под ударами внутренних противоречий между трудом и капиталом, а не из-за дефицита ресурсов и внешних рынков^[1090]. Люксембург опиралась на непосредственно наблюдаемую реальность, а ортодоксы – на схему «Манифеста коммунистической партии» и «Капитала».

Однако, даже если оставить в стороне чисто экономический спор о формировании рынков, эта полемика имела практический политический характер. Если права Люксембург, то снятие остроты классового конфликта в развитых капиталистических странах – вполне естественный процесс, и революция станет результатом не организации рабочего класса в развитых странах, а, напротив – военного конфликта и сопротивления «окраин» империалистической экспансии. Люксембург сосредоточила свое внимание на первой проблеме, активно выступая против шовинизма и войны, но недооценила аспект национально-освободительных антиимпериалистических движений.

Ленин поддержал часть критики Бауэра и его сторонников в адрес Люксембург. Для ортодокса марксиста «Капитал» не может быть научной фикцией. Но выводы Люксембург были близки поискам самого Ленина, и в своей работе об империализме он стремится совместить оба подхода (уже не пытаясь разрешить марксовы «теоремы Ферма», заложенные в «Капитале»). Империализм – это предельное состояние капитализма, дальше он развиваться не может по внутренним причинам. Но в силу этого системного кризиса он ищет резервы в экстенсивном развитии. Соответственно, падение империализма должно стать результатом внутреннего кризиса, поддержанного толчком, который периферия произведет в отношении развитых капиталистических стран.

* * *

 

Пределом роста империализма стал раздел мира, после чего глобальное межимпериалистическое столкновение стало вопросом времени. Этот грядущий конфликт империалистических интересов, на который возлагал надежды Бакунин, стал теперь упованием левых социал-демократов. Империализм ведет к одновременному росту прочности конструкций Системы и к накоплению ее противоречий. Итог такому процессу может быть один – взрыв. Но сумеет ли он разрушить систему, и что получится в результате?

Если капитализм устоит, справится с внутренними противоречиями (хотя бы на время), образуется мировой трест, он же – мировое государство. Писатель Д. Лондон выпускает антиутопию «Железная пята». Каутский характеризует эту угрозу с помощью понятия «ультраимпериализм», Гильфердинг рассматривает как «всеобщий картель», считая, впрочем, что такая предельная точка вряд ли будет достигнута. Бухарин обращает внимание на то, что может произойти сращивание мирового треста с мировым государством, и образуется государственный капитализм – сверхэксплуататор: «отдельные сферы концентрационного и организационного процесса подгоняют одна другую и создают сильнейшую тенденцию к превращению всего национального хозяйства в одно гигантское комбинированное предприятие под началом финансовых королей, монополизирующее национальный рынок и являющееся предпосылкой организованного социалистического хозяйства»^[1091]. Марксист не может не считать эти процессы предпосылкой для глобального социализма. Но Бухарин не приводит никаких доказательств этого. В реальности империализм мог вести не только к социализму, но и к капиталистической глобализации и государственно-индустриальной системе тотального господства, позднее известной кактоталитаризм.

Ленин и Люксембург ожидают, что империализм рухнет раньше, чем дойдет до предела своих возможностей – слишком остры противоречия. Начало Мировой войны воспринималось как доказательство тому. Для левых принципиально важно, чтобы энергия этого взрыва не была поглощена межнациональным кровопусканием и связанной с ним шовинистической консолидацией наций. Спасти мировую систему капитализма в момент военного кризиса может только раскол рабочего класса и социалистического движения по национальным границам. Отсюда тесная связь борьбы за революцию с борьбой против войны.

* * *

 

Трагедия социал-демократии заключалась в том, что она не смогла стать действенной альтернативой шовинизму. Империалистический мир раскалывался, Интернационал по идее должен был в этой решающей ситуации стать силой, противостоящей безумию войны. Он должен был действовать как целое перед лицом враждующих империалистических блоков.

Но провозгласившие интернациональные лозунги социал-демократы по мере их интеграции в национальные социально-политические системы были настроены все более националистически.

Даже один из обличителей шовинизма Жан Жорес сам выступал против ввоза иностранных рабочих во Францию. Это нарушает права национального рабочего класса. Интересы нации Жорес ставит выше международной классовой солидарности. Он выступает с «идеей отечества, по которой оно организовано вне разделений, вне частных интересов»^[1092]. По мнению Жореса, каков бы ни был классовый антагонизм, он не может «покушаться на саму идею отечества, на единство отечества в том виде, как оно установлено»^[1093]. Именно так рассуждал Муссолини, когда после Первой мировой войны решил порвать с Социалистической партией и основать фашистское движение, сплачивающее нацию и подавляющее социальные конфликты.

Сам Жорес не пошел по этому пути. Выступая за консолидацию нации на основе социалистической централизации, он отрицал подавление движения трудящихся и натравливание одного народа на другой. В его понимании социалистическим нациям уже нечего будет делить. Поэтому внутриполитический национализм сочетается у Жореса с активным интернационализмом, он возвращается к старой идее Герцена, Фогта и Бакунина о Европейской лиге мира, объединяющей социалистов и демократов. Жорес считает, что именно социализм в период предвоенного кризиса должен стать «объединяющим центром цивилизации» (что в дальнейшем позволит ему стать центром консолидированной цивилизации).

Но национализм и пацифизм продолжают тянуть Жореса в разные стороны, и своими колебаниями он символизирует колебания всего Второго интернационала по вопросу о войне. Жорес – обличитель шовинизма. Тот же Жорес воспевает систему империалистических блоков: «Мы можем надеяться на устойчивость этого режима мира, поскольку Европа ныне организована в две системы союзов, которые, не сталкиваясь, уравновешивают друг друга и сдерживают содержащиеся в них возможные влечения к скрытому шовинизму или обычно возрождающиеся опасные национальные претензии. Эти две великие системы союзов постепенно развиваются в духе укрепления мира, они сближаются, и начинает появляться первая организация Европы, подготавливающая более широкий союз, европейский союз труда и мира»^[1094].

В действительности складывание коалиций было прямой дорогой к мировой войне, и никакого единения между блоками достигнуто быть не могло. Национальная консолидация середины XIX века, вызванная формированием индустриальных отношений с их нуждой в стандартизации культуры хотя бы на национальной уровне, к концу XIX века трансформировалась в глобальную борьбу за то, какая группа наций будет определять мировые стандарты. Индустриализм перерос национальные рамки географически, но он становился все более этатизированным (что соответствовало и тенденции социального государства), причем не только в регулировании социальных отношений, но и в расчистке пространства для хозяйствования. Выход, найденный в разделе мира на колониальные резервации и сферы влияния, оказался недолговечным. Транснациональным корпорациям, связанным с различными национальными государствами, было тесно на своей части мира. Для органического сближения между блоками должно было быть достигнуто сближение коммерческих интересов враждующих корпораций. А это могло быть результатом поглощения одних корпораций другими, что невозможно без смертельной борьбы. Растущие индустриальные национальные организмы готовились к решающей схватке за мировое господство, за право небольшой группы государств определить стандарты нового мирового порядка. Альтернативой этому столкновению могла быть лишь смена социальной системы – как в ее монополистической, так и в ее национал-этатистской составляющей.

* * *

 

Национал-шовинизм западной социал-демократии, заметный на местном уровне в 90-е гг., камуфлировался на конгрессах Интернационала, где живо обсуждались пути предотвращения войны. Но осуждение войны – это одно, а принятие мер ее предотвращения – другое.

Анархисты и близкий им по взглядам Д. Ньювейнгуйс выдвинули идею всеобщей стачки в случае начала войны. Идея эта вытекала из синдикалистской стратегии революции путем всеобщей стачки, и потому социал-демократы отнеслись к ней отрицательно.

На Цюрихском конгрессе 1893 г. Плеханов остроумно показал, что всеобщая стачка обезоружит прежде всего народы с развитым рабочим движением. Немцы, как более развитый народ, будут разгромлены российским деспотизмом, а этого нельзя допустить. Поскольку французы и немцы считали более культурной каждый свою нацию, Плеханов дал им замечательный аргумент, чтобы в случае войны сплотиться именно вокруг своего правительства.

В качестве компромисса, чтобы резолюции о мире не выглядели совсем голословными, решили всегда голосовать против военных бюджетов. Но логика Плеханова позволяла отказаться и от этой меры.

Беззубость интернационализма Второго интернационала не могла не вызвать протестов в его рядах.

Постепенно ортодоксы Второго интернационала по вопросу о войне оказались правее Жореса, который еще недавно находился на правом фланге по вопросу о вхождении социалистов в правительство. Жорес, который допускал министериализм ради защиты демократии, теперь обличал Каутского и Геда, считавших возможным союз с правящей элитой ради защиты нации: «неужели министериализм станет допустимым при условии его дополнения национализмом, неужели пролетариат может пожертвовать классовой борьбой ради сотрудничества в обороне той самой родины, которая управляется и особенно эксплуатируется буржуазным классом?»^[1095] Посмотревшись в зеркало социал-шовинизма, нарастающего во Втором интернационале, Жорес с омерзением отшатнулся и от своих прежних взглядов, заметно сдвинувшись влево. В 1905 г. он выступил против вхождения социалистов в новое правительство, что привело к отколу мильерановского правого крыла от объединенной социалистической партии, лидерами которой стали Жорес и Гед.

Позиция Жореса в отношении войны также становится более революционной. В случае ее начала Жорес призывает повернуть события «к завоеванию независимости и свободы народов, к освобождению пролетариата»^[1096]. Эта позиция стала общей платформой Жореса и Ленина в Интернационале. Такой союз, еще недавно казавшийся немыслимым, как мы увидим, нашел опору и в еще одной совместной позиции – революционном министериализме Ленина.

На Штутгартском конгрессе Интернационала в 1907 г. Ленин, Люксембург и Мартов представили поправку к резолюции Бебеля, которая предлагала использовать ситуацию начала войны, для «крушения господства класса капиталистов»^[1097]. Благодаря косвенной поддержке Жореса эта поправка прошла. Таким образом, связь войны и грядущей революции была поставлена в повестку дня. Ленин и Жорес призывают в случае войны повернуть винтовки, полученные трудящимися, против правящих режимов, свергнуть их и образовать революционные правительства. Но это – тактика, приемлемая в условиях революционного кризиса, вызванного войной. Это – картина итога войны. А что делать в начальный момент войны, можно ли предотвратить братоубийство, которое скорее всего вызовет не революцию, а реакцию? На этот вопрос не находят ответа ни Ленин, ни Жорес.

Второй интернационал не поддержал очередное предложение ответить на объявление войны всеобщей стачкой (в 1907 г. оно исходило от Г. Эрве). Других методов действенного протеста против войны предложено не было.

Это предопределило «крах» Второго Интернационала. Он провозглашал необходимость бороться с угрозой войны, да так и не сумел найти против нее сколько-нибудь действенных средств. И хотели ли вожди Интернационала найти эти средства? 31 июля 1914 г., за день до начала войны Жорес был убит, но и он накануне войны не выступил с призывом к всеобщей стачке. Ленин после начала войны выдвинул лозунг превращения империалистической войны в гражданскую, то есть – восстания. Аналогичные лозунги провозгласили только революционные синдикалисты и анархисты. Подавляющее большинство социал-демократов по сути капитулировало перед своими правительствами. 4 августа социал-демократы начали голосовать за военные кредиты, то есть за эскалацию войны. Затем они вошли в правительство – не только правые социал-демократы, но и центристы плоть до Геда. Как писал Чернов, «пролетариат разных стран последовал «по пятам» – каждый за своей буржуазией – во всеобщую кровавую свалку»^[1098]. Этот морально-политический крах социал-демократии предопределил дальнейший раскол социалистического движения.

* * *

 

Война обострила противоречия и социальные бедствия, но революция все еще запаздывала. В одних странах, по мнению Ленина, все ее предпосылки налицо, в других – нет. Поэтому Ленин уверен, что мир стоит накануне социалистической революции, но полагает, что она будет состоять из «долголетних битв, из нескольких периодов натиска»^[1099] (эта модель куда лучше учитывает опыт буржуазных революций, чем модель одноактного социалистического переворота, предложенная Каутским). В ходе одного из таких «натисков» «возможна победа социализма первоначально в немногих или даже в одной, отдельно взятой, капиталистической стране»^[1100]. Затем эту фразу написали на своем знамени коммунисты – сторонники построения социализма в одной стране. Но что значит – победа социализма? Вспомним, что слово «социализм» имеет два значения – общественный строй и социально-политическое движение, стремящееся к достижению этого строя. Из контекста видно, что во время первой мировой войны Ленин пишет о победе социализма как движения.

Ленин ничего не пишет здесь о построении социализма в одной, тем более – не самой развитой (как Россия) стране. Тема социализма в одной Германии уже освоена германскими социал-демократами, но Ленин не поддерживает ее. Он имеет в виду победу сторонников социализма, социальный переворот: «социальный переворот не может быть объединенным действием пролетариев всех стран»^[1101]. От «победы социализма» в одной стране до социализма, как общества, сменившего капитализм – долгий путь «осуществления социализма». Он тоже будет проходит неравномерно, хотя уже явно не силами «одной страны». И здесь приоритет – у развитых стран: «социализм осуществят объединенными действиями пролетарии не всех, а меньшинства стран, дошедших до ступени развития передового капитализма»^[1102].

Но как раз в этих развитых странах революционное движение пока все еще слабо. Война оказалась затяжной и привела (пусть на время) к внутреннему укреплению режимов. Парадокс – страны готовы к революции, но социал-демократия интегрирована в Систему. Нужно найти не только объяснение такой интеграции, но и выход из положения. Вглядываясь в процессы эволюции империализма в ходе войны, можно было обнаружить два фактора.

Во-первых, это варваризация, на которую указывает Люксембург, то есть способность «перезревшего» общества откатываться назад и тем отступать от грани революции. Во-вторых, милитаризация общества обернулась милитаризацией «пролетарской армии», которая теперь контролируется путем воспроизведения основных форм господствующей системы в системе формально оппозиционной. Движение пролетариата организовано по образу и подобию империалистической машины.

«Зрелый» рабочий класс не годится для совершения революции – это мучительная проблема для левых социал-демократов. Они чувствуют ее, но боятся заявить о ней прямо. Отсюда трагическая мысль Люксембург о том, что если пролетариат не выполнит свой долг, то мир обрушится в варварство. Германский пролетариат не выполнит «долг». Германия с вышколенным дисциплинированным пролетариатом и передовой промышленностью станет центром мирового варварства в 1933-1945 гг.

Чтобы остановить варваризацию и милитаризацию, необходимо добиться прекращения войны. Эту задачу ставили перед социалистическим движением левые социалисты, собравшиеся в сентябре 1915 г. в Циммервальде. Ленин также активно участвует в антивоенном движении циммервальдийцев, но для него смысл протеста против войны – это борьба не за прекращение кровопролития, а за изменение его характера. Война – не только беда и варваризация, но и шанс нанести удар ослабленному врагу. Необходимо развернуть мобилизованные империализмом вооруженные массы, превратить империалистическую войну в гражданскую, разрушить Систему ее же оружием, которое она вложила в руки обездоленных масс.

По мнению левых социалистов война несет не только варварство, но и прогресс. Происходит усиление государственного капитализма, то есть образование «железной пяты» не на глобальном, а на национальном уровне. Но, как отмечает Ленин, огосударствливание – начальная мера диктатуры пролетариата. Соответственно, эти меры империализма – продвижение в ту же сторону, куда предлагают двигаться марксисты. Из этого в 1917 г. Ленин сделает вывод: «Государственно-монополистический капитализм есть полнейшая материальная подготовка социализма, есть преддверие его, есть та ступенька исторической лестницы, между которой (ступенькой), и ступенькой, называемой социализмом, никаких промежуточных ступеней нет»^[1103].

Страшное для марксизма предзнаменование – «железная пята» государственного капитализма – это «почти» социализм. Нужно срочно найти качественное различие между государственным капитализмом (в котором буржуазия уже не господствует полностью, а подчиняется государству, бюрократии) и диктатурой пролетариата, где сохраняются те же меры государственного господства над хозяйством, но в структуре государства что-то должно быть принципиально иначе, чем у капиталистов. Иначе это будет не диктатура пролетариата, а тот же государственный капитализм. При этом пространство для теоретического поиска левых марксистов оставалось очень узким. Это – марксистская ортодоксия за вычетом того в наследии Маркса, что взято на вооружение социал-демократическим «мейнстримом» во главе с Каутским. Ведь этот путь показал свою тупиковость – вожди западной социал-демократии просто интегрировали рабочее движение в систему государственного капитализма. Ленин начинает собирать материал для работы, которая получит название «Государство и революция». Размышления на эту тему проходили у Ленина в острой дискуссии с Бухариным, который настаивал: изменение характера государства во время социалистической революции окажется настолько решительным, что диктатура пролетариата будет уже не государством. Последним аргументом в этом споре были цитаты Маркса, который в 70-е гг. сдвинулся к антиэтатизму. Ленин в борьбе с правой социал-демократией должен был занять левый фланг марксистского течения. Со времен Парижской коммуны не нужно было придумывать ничего нового: марксистское понимание социально-экономических задач революции совмещалось с политическим федерализмом и бланкистской тактикой. Этот «купаж» станет основой политики большевизма в 1917-начале 1918 гг. Революция 1905 г. предоставит для этого отечественную форму самоорганизации – советы. Замена государства самоорганизацией (коммуной, советами) и должно стать качественным отличием государственного капитализма и социализма, а также «диктатуры пролетариата».

* * *

 

Мировая война ослабила империалистическую систему в ее ядре. Ленин, с его моделью социализма-фабрики, считал, что для преодоления капитализма осталось сменить надстройку, свалить империалистическое государство.

Но если социально-экономически капитализм, с точки зрения Ленина, вплотную подошел к социализму в развитых странах, то политически он укрепился, воспользовавшись ресурсами периферии, чтобы подкупить верхи пролетариата. Раз империализм получает дополнительные жизненные соки с периферии, то и решающий ущерб ему может быть нанесен там же. Сопротивление окраин приближает крушение империализма, а революции на периферии, где социальные бедствия острее (хотя и нет предпосылок для социализма) могут стать толчком для революционизации пролетариата в ядре империалистической системы.

Идея антиимпериалистической борьбы сближает Ленина с народничеством. Восприняв марксистскую модель развития капитализма для стран Запада, теоретики эсеров дополняли стадиальный взгляд на развитие общества цивилизационным, подчеркивая стратегическое различие путей развития разных стран.

Подводя итог теоретическим поискам эсеров начала века, В. Чернов писал: «тот факт, что всякий национальный пролетариат становился непосредственно наследником именно своего национального капитализма, при наличности национальных капитализмов, занимавших на мировом рынке привилегированное положение, делал самих пролетариев чересчур заинтересованными в наследстве, в состав которого входили эти привилегии»^[1104].

То, что Ленин воспринимает как подкуп, Чернов характеризует как глобальную иерархию народов. Чернов здесь развивает идеи народников 70-90-х гг. «Наличность «обетованных земель капитализма», стран, где капитализм пользуется монопольным положением в мировой борьбе за хозяйственную мощь, предполагает наличность и других стран, стран – данниц»^[1105]. В них соотношение благоприятных и разрушительных сторон капитализма гораздо хуже.

То же явление можно проследить и внутри капиталистических стран, прежде всего в неэквивалентности обмена города и деревни. Значит, борьба крестьянства и народов «третьего мира» («мировой деревни», выражаясь более поздним термином Мао Цзэдуна) против империализма – это не консервативное движение, направленное против капитализма, а революционная борьба против империалистического центра, которая дестабилизирует его и облегчает задачи революционного пролетариата (вариант идеи Маркса и Энгельса о необходимости «нового издания крестьянской войны»).

Ленин приходит к близким выводам иным путем (хотя, развивая свои идеи в борьбе с народничеством, он не мог не испытывать влияния со стороны оппонентов). Важнейшим аргументом для него стала революция 1905-1907 гг. Она доказала возможность мощного пролетарского движения в отсталой стране и революционность крестьянства как союзника пролетариата. Вместе с тем революция в России 1905 г. и последовавшая за ней серия революций в Иране, Турции и Китае, охарактеризованная Лениным как «пробуждение Азии», показали, что революционное движение за пределами развитых империалистических стран гораздо активнее. Это понятно – там еще происходят процессы, аналогичные тем, что имели место в истории Европы в первой половине – середине XIX века. Если в Западной Европе национальное возрождение уже выродилось в империалистический шовинизм и национальное господство, то на периферии национальные движения сохраняют освободительный потенциал, особенно – сталкиваясь с империалистическим господством.

Стратегическое размежевание в социал-демократии, таким образом, получает свое логическое продолжение. Правая социал-демократия находит союзника в социал-либерализме и буржуазном модернизме (поддержка буржуазного прогресса, пока он не выработает своих возможностей), а левая – в крестьянстве, бунтующем против капиталистической экспансии, и национально-освободительном движении народов «периферии». Первый путь ведет к интеграции социалистического движения в социал-либерализме, к снятию цели, а второй – к подмене цели социализма задачами, которые стоят перед обществами «периферии» – индустриальной модернизацией. Это оттесняло на обочину те социалистические идеи, которые скептически относились к индустриальному прогрессу, и в то же время делало пролетариат не столь важным элементом революции, каким он был в классическом марксизме. Функции пролетариата могут выполнять и носители пролетарского учения, опирающиеся на более широкий и размытый антиимпериалистический социальный фронт, заинтересованный в модернизации.

Двойственность стратегии Ленина смущала и многих левых социал-демократов. Противоречие в левом лагере вскрылось в дискуссии о праве наций на самоопределение. Ленин, исходя из необходимости союза с национально-освободительными движениями, признал это право. Это был вариант марксовой уступки политическому федерализму. Не столь важно, какова надстройка, как решаются вопросы национальной культуры и формальных административных границ в единой мировой социалистической системе. Везде, где речь не идет об экономическом единстве и централизме, возможны самые смелые уступки союзнику. Во время войны эти идеи вызвали резкую европоцентристкую критику со стороны Люксембург, настаивавшей, что сигнал к революции может прийти только из Европы, и именно европейские страны являются носителями прогресса, из чего следует реакционность национальных движений. Ленин возражал, настаивая, что антиимпериалистические войны и выступления угнетенных народов прогрессивны, поскольку наносят ущерб империализму.

Позицию Люксембург так или иначе поддержали левые большевики – Бухарин, Пятаков и др. Для них стройность идеи был важнее тактических уступок. Ленин выступал за гибкую политику союзов. Однако, когда большевики возьмут власть в свои руки, выяснится, что тактические противоречия ведут к системным конфликтам, и коммунистам придется снова и снова делать выбор между продвижением к своей модели коммунистического общества и уступкам среде, в которой развивается их «постимпериалистический» проект. Они сами станут центром, которому придется бороться не только с империализмом в союзе с периферией, но и с самой этой периферией в интересах новой красной «империи».

Однако красная «империя» СССР создавалась не для утверждения национального господства, а для всемирного распространения новой социальной модели, где национальное и социальное происхождение человека не должно было влиять на его статус. Этот проект нового единого пространства социального равноправия вызывал симпатию широких масс представителей именно тех слоев и регионов, которые стали осознавать свою угнетенность. Этот социально-психологический фактор играл в истории левого движения ХХ века не меньшую роль, чем принадлежность его участников к тому или иному классу.

Кризис империализма, выразившийся в Мировой войне, воспринимался левыми социал-демократами как предпосылка перехода к новой, более высокой стадии развития общества. Но кризис одной системы – это еще не гарантия наличия предпосылок для другой. Благодаря взрыву Первой мировой войны социал-демократы впервые получили достаточное влияние для того, чтобы прийти к власти. Но это произошло раньше, чем сложились условия, которые считались достаточными для социалистической революции. И это было неизбежно, потому что сильный, полнокровный, стабильный империализм не давал альтернативе шансов, а шансы для нее возникали в момент кризиса и краха существующей системы. Путь из тупика цивилизации был возможен только через частичное отступление, необходимое для выхода с ложного пути. И этот «шаг в сторону» легче всего было сделать в среднеразвитой стране, соединяющей потенциал периферии с динамизмом, потерянным империалистическим Западом. Первой этот революционный динамизм продемонстрировала Россия, которая в 1905 г. прервала тридцатилетнюю Великую тишь, окутавшую Европу в 70-е гг.

 

Революция 1905 года – пересечение дорог к социализму

 

До 1905 г. законодатели идеологических мод Второго интернационала – социал-демократы Германии полагали, что социалистическая революция в случае оптимального хода событий будет представлять собой не баррикадные бои, как казалось в середине столетия, и не стачку, как думают наивные анархо-синдикалисты, а будет обеспечена электоральной победой. Пролетарскому государству (то есть прежнему государству, которое после этой победы возглавят социал-демократы) придется защищать свою победу от бунтов социальных осколков прошлого, причем не только буржуазии, но как раз крестьянства. Крестьянство выглядело помехой на пути прогресса, лишним, временным элементом индустриального ядра мировой цивилизации, уходящей натурой.

Пребывая в восхищении перед лицом успехов капиталистической модернизации, немецкий марксизм стал отступать даже от некоторых достижений «основоположников». Каутский настаивал: «В наших рядах долго господствовало мнение, высказанное Марксом в 1871 г. в своей работе о гражданской войне во Франции, что и крестьяне также примут участие в будущей пролетарской революции, как шли они рука об руку с пролетариатом во время буржуазных революций… Но практика повсюду показывает растущий антагонизм между крестьянством и пролетариатом.

В деревне только те элементы имеют общий интерес с городским пролетариатом, которые сами пролетарии, т.е. живут не продажей сельскохозяйственных продуктов, но продажей своей рабочей силы, наемным трудом»^[1106].

Революционная роль крестьянства сохраняется на востоке Европы, где возможны еще революционные потрясения старого типа, но Россия может разве что послужить «искрой» для развития решающих событий на Западе, а не учить чему-то западную социал-демократию.

Российская революция смешала правила однолинейного прогресса. Марксисткий путь к социализму через городскую цивилизацию и победу пролетариата пересекся с народническим проектом крестьянской общины, поднявшейся на восстание, поддержанное атакой разночинных личностей против самодержавия. В 1905 г. несколько взаимосвязанных сюжетов стали развиваться в разных формационных контекстах, спутав стройную схему социал-демократических корифеев.

С одной стороны, перед Россией стояли антисамодержавные, антиаристократические, демократические задачи, которые воспринимались в марксистской системе координат как антифеодальные. В деревне капитализм был слишком слаб, чтобы можно было говорить о победе сельского пролетариата и переходе к крупному общественному производству. Но зато сохранялась общинная традиция. Крестьянство восстало, и в зареве пожарищ сторонники эволюционного пути видели разрушительный реакционный бунт, а революционеры – подспорье революции. Но если для народников (эсеров) крестьянское движение открывало прямой путь к социализму, то марксисты констатировали чисто буржуазный характер задач крестьянского движения, как и всей революции.

Однако революция никак не укладывалась в рамки буржуазной. В России процесс развития индустриального общества зашел значительно дальше, уже давно происходил промышленный переворот, сопровождавшийся урбанизацией и аграрным перенаселением. Поэтому раз начавшись, революция не могла удержаться в антиаристократических (антифеодальных) рамках. Революция 1905 года, как и революция 1917 года, не могла не стать социальной, застрагивающей сами основы уже не только аграрного, но и индустриального общества. Как бы не переоценивали марксисты степень развития капитализма в деревне, капиталистическое отношения в городе бурно развивались, здесь уже явственно наметился классовый конфликт индустриального типа.

События 9 января, подорвавшие основы авторитета самодержавия – ключевой скрепы традиционного общества в России, перевели революционный процесс на стадию межформационных задач с одновременной постановкой задач ранней социал-этатистской революции (то есть задач создания социального государства и государственно-монополистического общества, характерного для ведущих стран мира во второй половине ХХ века). Одновременное решение двух групп задач создало серьезные трудности для оценки ситуации, и не только российскими мыслителями и политиками. Революция 1905 года стала серьезным теоретическим вызовом и для западноевропейского марксизма.

На практике продемонстрировав силу рабочего класса в полу-аграрной стране, революция в России потребовала пересмотра теории буржуазной революции, вслед за которой следует длительный период буржуазного развития. Первая русская революция очевидно не укладывалась в прокрустово ложе буржуазности. Р. Люксембург предложила разделить буржуазные задачи революции и ее пролетарские методы, которые западные левые социал-демократы не прочь были заимствовать.

Но и задачи революции очевидно не были чисто буржуазными. И даже ортодокс Карл Каутский пошел в оценке этих событий дальше Розы Люксембург. По его мнению, в России произошла не буржуазная революция в обычном смысле, и не социалистическая революция, а «совершенно особый процесс, происходящий на границах буржуазного и социалистического обществ…» Она служит ликвидации буржуазного (а не феодального) общества и обеспечивает условия для развития социалистического, стимулируя в то же время и развитие «центров капиталистической цивилизации»^[1107]. Позднее Каутский будет доказывать, что в России нет достаточных предпосылок для социализма, не решены еще буржуазные задачи. Но в 1905 году он считал, что в России есть возможности для разрушения буржуазного общества в пользу социализма. Оценить такую революцию в привычной ему формационной парадигме он не мог, отсюда и неопределенная формула об особом «процессе», который обеспечивает переход от буржуазного общества к социализму. Тогда по марксистской логике это должна быть социалистическая революция, а она таковой не является. Каутский пока не мог и помыслить, что между современным ему капитализмом и социализмом может быть еще какая-то стадия развития.

* * *

 

События в городской и деревенской среде развивались по разным алгоритмам. Если в городе ставились уже социал-этатистские задачи «рабочего вопроса» (воспринимавшиеся как социалистические), то в деревне революция взламывала межформационный барьер помещичьего землевладения, решая задачи, воспринимавшиеся марксистами как капиталистические, а народниками – как создание предпосылок для социалистического развития на основе общинной традиции. Такое различие ситуации в городе и в деревне затрудняло выбор модели для оценки ситуации.

Весной 1905 г. Ленин ищет место начавшейся революции в ряду уже известных прецедентов. Ему нужна убедительная модель для прогноза дальнейших событий. Социал-демократы уже примеряли на себя одежды якобинцев и жирондистов, но дойдет ли дело до таких мощных и радикальных событий, или все ограничится уровнем 1848 года. Ленин видит различие между революциями 1789 и 1848 годов в том, дойдет ли дело до провозглашения республики (то есть речь идет о германском варианте событий 1848 г.). Эту простую схему нарушает 1871 г., который Ленин пока оставляет за скобками^[1108].

Ленин надеется на более радикальный вариант, чем получилось в 1848 г.: «Запас озлобленности» выше, чем был в Германии. «У нас перелом круче…»^[1109]. Он перечисляет и другие благоприятные для революционеров факторы: низка вероятность серьезной интервенции, выше развитие партий, национальный вопрос, разорение крестьянства – все эти факторы дают даже больший потенциал, чем в 1789 г. (Ленин осторожно записывает их в пользу варианта 1789 г.).

Против аналогии с Великой французской революцией тоже много факторов – уже мало остатков феодализма, война отвлекает народ от социальных задач, правительство сильнее и опытнее, другие страны стабильны, национальные движения раздробляют оппозицию, «буржуазия будет больше бояться пролетарской революции и скорее бросится в объятия реакции»^[1110].

Пока Ленина волнует, насколько разрушительной будет революция 1905 года. Он оставляет в стороне различие созидательных задач разных революций. В этом случае 1848 год (уже в его французском варианте) оказался бы более радикальным процессом, чем Великая французская революция.

Великая французская революция подошла к постановке задач «социального государства», но первая попытка их решения была предпринята во Франции в 1848 году. Революция 1848-1849 годов, поставившая на повестку дня «рабочий вопрос», воспринималась значительной частью марксистов как модель для революции 1905 года. Это, в частности, укрепляло их в представлении о консерватизме крестьянства. Но 1848 год, затмивший собой уроки Великой Французской революции, оказался не во всем удачной моделью, так как русская деревня как раз повторяла картины Великой революции.

 

Три тактики социал-демократии

 

Первая русская революция в ее начале была охарактеризована социал-демократами как буржуазная. Это значит, что пролетариат в ней победить не может. Что же ему делать? Поддерживать борьбу буржуазии против самодержавия? Или избрать какой-то свой курс? Но буржуазия борется вяло, пролетариат с первых дней вышел на авансцену событий. В то же время он малочислен и плохо организован. Куда социал-демократам звать «свой» класс?

Точка зрения значительной части меньшевиков заключалась в том, чтобы воспользоваться ситуацией для сплочения пролетариата и поддерживать борьбу либералов («буржуазии») за демократические свободы. А. Мартынов писал: «пролетариат будет оказывать революционное давление на волю либеральной и радикальной буржуазии…»^[1111] Получается, что социал-демократия оказывается радикальным флангом либерального движения, а пролетариат – тараном своего классового врага буржуазии в ее борьбе за политическое господство. Осознавать это было обидно. Споря с Р. Люксембург, Г. Плеханов писал: «Нам говорят: вы делаете пролетариат орудием буржуазии. Это совсем не верно. Мы делаем буржуазию орудием пролетариата»^[1112].

Это сомнительно. «Буржуазия» (под этим понятием подразумевалась и либеральная интеллигенция) имеет больше возможностей для того, чтобы использовать в своих интересах недовольство пролетариев режимом. Пролетариат в случае победы над самодержавием может быть получит в благодарность гражданские свободы. А может быть буржуазный режим и не удостоит его такой благодарности.

В работе «Две тактики социал-демократии в демократической революции» Ленин обличает стратегию меньшевиков на сближение с либеральным движением. Но и Ленин не является крайним радикалом в оценке задач пролетариата.

Если пролетариат не должен служить буржуазии, то он должен служить себе. И что он должен делать в этой ситуации?

Действовать на стороне буржуазии – значит укреплять силы классового врага. Ю. Мартов считает, что в этой революции социал-демократия должна действовать «в интересах классового сплочения пролетариата…»^[1113]. В стране революция, а пролетариат должен заниматься тем же, что и в «мирное время» – сплочением своих сил. Что же, не участвовать в общедемократическом движении? Троцкий откровенно отвечает на этот вопрос: необходимо «обособить революционный пролетариат»^[1114]. Более того: «Революция выдвигает пролетариат на первое место и передает ему гегемонию»^[1115]. «Буржуазия» (включая крестьянство) не в состоянии решить собственные задачи. Из этого вытекает необходимость «перманентной революции» (идея, высказанная еще Марксом). Позднее Троцкий так излагал свое понимание этой идеи: «Мудреное название это выражало ту мысль, что русская революция, перед которой непосредственно стоят буржуазные цели, не сможет, однако, на них остановиться. Революция не сможет разрешить свои ближайшие буржуазные задачи иначе, как поставив у власти пролетариат. А этот последний, взявши в руки власть, не сможет ограничить себя буржуазными рамками революции. Наоборот, именно для обеспечения своей победы пролетарскому авангарду придется на первых же порах своего господства совершить глубочайшие вторжения не только в феодальную, но и в буржуазную собственность. При этом он придет во враждебные столкновения не только со всеми группировками буржуазии, которые поддерживали его на первых порах его революционной борьбы, но и с широкими массами крестьянства, при содействии которых он пришел к власти»^[1116]. Если под пролетариатом понимать радикальных марксистов, то можно признать, что Троцкий удачно предсказал динамику революции 1917-1922 гг.

Мартов, пусть и не так откровенно, как Троцкий, тоже утверждает, что пролетариат должен составить «классовую оппозицию всем силам современного общества»^[1117].

Но изолированная сила имеет мало шансов добиться своих целей – это азы политики.

Ленин предлагает найти другого союзника вместо буржуазии и либералов. Пока демократический переворот не совершен, у крестьянства «гораздо больше общих интересов с пролетариатом в деле реализации политических форм, чем у «буржуазии» в настоящем и узком значении этого слова»^[1118].

Меньшевики были настроены антикрестьянски. Плеханов писал: «если Ленин идеализирует теперь трудового крестьянина, то он грешит тем самым грехом, в котором он облыжно нас обвиняет: идеализацией буржуазии»^[1119]. Ортодокс марксизма не видит никакой разницы между крестьянством и буржуазией: «Буржуазия есть буржуазия, подобно тому, как ребенок есть ребенок»^[1120]. Можно подумать, что капиталист сам стоит у станка на своей фабрике, как крестьянин за плугом. Но позднее, под влиянием событий 1905 г. и Плеханов признает: «Крестьянство представляет собой резервную армию нашего освободительного движения»^[1121].

Таким образом, сформировались три тактики социал-демократии в демократической революции: участие в широком буржуазно-демократическом движении на стороне буржуазии, победа которой выгодна пролетариату (Плеханов, Мартынов и др.); самоизоляция рабочего класса ради его сплочения (Мартов, Троцкий); союз рабочего класса и крестьянства против самодержавия и буржуазии (Ленин и большевики).

События 1905 г. подтвердили предположения как о революционном потенциале крестьянства, так и о лидирующей роли пролетариата в революции. Но, как и следовало ожидать, пролетариат сыграл на руку прежде всего либералам, буржуазии.

* * *

 

Проникновение оппозиционных и революционных взглядов в толщу общества шло неравномерно, и поэтому до октября 1905 г. революционное движение развивалось вспышками. Картина революции в наибольшей степени соответствовало модели, предложенной в прошлом веке Бакуниным. Стихия преобладала над организованностью, но разрозненные потоки постепенно сближались. Главным и наиболее эффективным средством революционной борьбы стала всеобщая политическая стачка – метод ненасильственной революции, впервые именно в России примененный в октябре 1905 году с таким размахом и успехом.

Разнородные социально-политические силы, участвовавшие в революции, объединились в единый поток благодаря стачке железнодорожников, начавшейся 8 октября 1905 г. Когда остановились железные дороги, экономика страны была парализована. Демократически настроенная интеллигенция и рабочие вышли на улицы с требованием гражданских свобод, в том числе свободы стачек и профсоюзных организаций, введения конституции. Крестьянство поддержало выступление горожан, одновременно решая собственную проблему – громя дворянские усадьбы. Власть оказалась в критической ситуации. В этих условиях император был вынужден подписать 17 октября 1905 г. манифест, провозглашавший введение гражданских свобод и выборы в законодательное собрание – Государственную думу.

Октябрьская стачка 1905 г. – первая забастовка, которая могла действительно претендовать на название всеобщей – завершилась успехом. Самодержавие согласилось на существенные политические уступки. Но они носили чисто либеральный, «буржуазный» характер.

Пролетариат является тараном, действующим против старого порядка в силу своего уязвимого положения, недовольства. Но «гегемония» пролетариата 1905 г. еще никак не определяла, чем сменится существующий строй. Революция привела к изменению принципов государственного устройства. Россия стала конституционной монархией с легальной многопартийностью и другими структурами гражданского общества. Это решало некоторые межформационные задачи революции, но лишь незначительную часть того, что требовали вышедшие на улицы массы. Так что октябрьская победа воспринималась лишь как первый шаг к конечной победе.

Октябрьская стачка заставила западную социал-демократию отказаться от некоторых догм, выстраданных в борьбе с анархизмом, что способствовало общему сдвигу марксизма к более творческому мышлению в начале ХХ века.

После споров с синдикалистами и Д. Ньювейнгуйсом социал-демократы относились к всеобщей стачке скептически. На конгрессе в Амстердаме в 1904 г. была принята резолюция, которая характеризовала стачку как нечто совсем крайнее (куда подевалось восстание?): всеобщая стачка «может послужить крайним средством для того, чтобы добиться крупных общественных перемен или отразить реакционные покушения на права рабочих»^[1122]. Но немецкое рабочее движение отрицало это средство даже как крайнее. Резолюция конгресса германских профсоюзов в мае 1905 г. была безапелляционна: съезд «считает не подлежащим дискуссии вопрос о всеобщей стачке, которую проповедуют анархисты и люди, лишенные всякого опыта экономической борьбы…»^[1123] В октябре всеобщая стачка разразилась и победила в России. Только после этого съезд СДПГ признал возможность организации всеобщей политической стачки^[1124]. Русская революция подтвердила правоту и Д. Ньювейнгуйса, и анархо-синдикалистов в вопросе о стачке как результативном средстве социально-политической борьбы. Российское революционное движение на практике показало, что оно может не только учиться у Запада, но и учить его.

* * *

 

Марксисты претендовали на роль представителя интересов пролетариата, а в отношении крестьянства эту нишу заняли эсеры. Сначала Ленин, воспринимающий большевизм как пролетарское движение (хотя им руководят представители интеллигенции), не признавал за эсерами такое же право представлять крестьянство. Но успехи эсеров в деревне заставляют Ленина ставить вопрос: «кто кого использует?» – «интеллигенция, мнящая себя социалистической» – крестьянство, или «буржуазно-собственническое и в то же время трудовое крестьянство» – социалистическую фразеологию интеллигенции «в интересах борьбы против социализма»^[1125].

Этот же вопрос уместно было бы поставить об отношениях пролетариата и социал-демократии. «Партия пролетариата» – не синоним пролетариата. Она обладает самостоятельностью от пролетарской массы, что создает для партии некоторую свободу маневра. В частности – в выборе союзника за пределами пролетарского класса.

Отношения идеологических центров оппозиции и массового движения редко подчиняются логике «руководства». Характерно, что ведущие лидеры, выдвинувшиеся в 1905 году (Гапон, Носарь, Шмидт), воспринимались партийными деятелями как «случайные» фигуры. Ведущей формой организации революционных сил были не партии, а союзы (в том числе профсоюзы и крестьянские союзы) и советы.

Трудящиеся, опираясь на свою общинную традицию, практически без подсказки социалистов создали систему своей самоорганизации — советы. Идеологи освободительного социализма оказались здесь не учителями масс, а пророками, удачно предсказавшими, как должна выглядеть политическая система, выстроенная трудящимися снизу.

Таким образом, по своей организационной основе революция 1905-1907 годов является социально-гражданской – структуры социальной самоорганизации и гражданского общества вели за собой партии, а не наоборот. Это вызывало ревность социал-демократов, считавших, что они вправе руководить рабочим классом, и даже иногда вело к серьезным конфликтам. Так, ЦК РСДРП в своем письме 27 октября 1905 года осудил Петербургский совет за отказ присоединиться к РСДРП и призвал социал-демократов «доказывать всю бессмысленность подобного политического руководства», «развивая свою собственную программу и тактику»^[1126]. Впрочем, этот конфликт удалось сгладить.

Гражданские организации действовали как в рамках либеральной модели (давление общества на власть со стороны), так и в синдикалистской модели – превращение в систему контр-власти. В этом отношении характерно одно из высказываний забастовщиков: «Тогда приказано было бастовать, мы и забастовали, а теперь приказано требовать – мы требуем». – «Кто приказал?» – «Правительство». – «Какое правительство?» – «Новое правительство»^[1127]. Забастовщики воспринимали советы и стачкомы как власть, правительство. Это явление давало хорошую почву для большевистской стратегии выстраивания новой системы власти как организации трудящихся. Казалось, что на этом пути можно интегрировать стихию и организованность. Ленин поддержал советы как проявление социального творчества рабочих, а затем – как организационную основу будущей диктатуры пролетариата. А Троцкий даже лично включился в рискованную работу альтернативного правительства в Петербурге. Этот эпизод дал ему авторитет, очень пригодившийся в 1917 году.

* * *

 

В тех случаях, когда партии отрывались от гражданской почвы, их сила ослабевала. Впрочем, это не значит, что самоорганизация масс спасала от экстремизма – кризис был настолько «запущен», что широкие массы были готовы применять насилие, чтобы добиться решения социальных проблем. Так, декабрьское восстание в Москве было не столько спровоцировано революционными партиями, сколько инициировано радикальной частью социального движения.

Большевики доказывали, что пролетариат может быть «гегемоном» в буржуазной революции, делая за буржуазию ее работу. Следует пойти в новую атаку на самодержавие, чтобы поскорее доделать работу буржуазии и приступить к работе на себя. Этот радикальный взгляд соответствовал настроениям части рабочего класса, положение которого оставалось бедственным. Классовая схема подсказывала – если пролетарии требуют выступить, то выступление поддержит класс. Однако пролетариат не был един, он вообще не действовал как целое. Одни рабочие сражались на баррикадах, а другие участвовали в черносотенном движении.

Попытка свержения самодержавия в декабре 1905 г. окончилась неудачей. Ленин видел причины этого в плохой подготовке и координации, что как бы подтверждало оправданность его требования организационного централизма революционных сил. Но в октябре 1905 г. волна рабочего и крестьянского движения не управлялась из единого центра, а достигла успеха. Значит, причина поражения в другом. Декабрьское вооруженное восстание не было поддержано страной, да и большинством рабочих. Радикальный «авангард» оторвался от народной толщи.

Плеханов, который еще в начале года призывал к восстанию даже в неблагоприятной ситуации^[1128], теперь бросает упрек большевикам: «Ваши активные выступления имеют бунтарский характер»^[1129]. Но такова революция. Она редко подчиняется политическому руководству.

Меньшевики, как и Ленин, надеются добиться управления революцией с помощью подчинения рабочих масс социал-демократической дисциплине. Плеханов писал: «В этих восстаниях наш пролетариат показал себя сильным, смелым и самоотверженным. И все-таки его сила оказалась недостаточной для победы. Это обстоятельство не трудно было предвидеть. А потому не нужно было и браться за оружие. Говорят: пролетариат принудил социал-демократию взяться за него. Но если это так, то восстания были более стихийными, чем сознательными»^[1130]. Таким образом, по Плеханову, сознание пролетариата отождествляется с социал-демократией. Давление рабочих на партию воспринимается уже не как демократизм, а как стихийность. Только партия может решать, когда и как действовать, и не дело рабочих масс торопить ее. «Вы скажете мне, может быть, я хочу тормозить движение. Я спорить и прекословить не буду. Почему и не затормозить его? Роль тормоза не всегда заслуживает осуждения»^[1131]. В подтверждение своих слов Плеханов как обычно ссылается на классиков – когда они предостерегали парижский пролетариат от несвоевременного восстания в 1870 г. «Правда, при этом Плеханов как будто забыл, что, когда парижские рабочие все же начали восстание, Маркс решительно встал на их сторону…»^[1132], – комментирует Плеханова его биограф С.В. Тютюкин.

Несмотря на различие оценки декабрьской ситуации (не стоило браться за оружие – стоило, но более организованно), взгляды Плеханова и Ленина на взаимоотношения партии и пролетариата принципиально близки: партия должна управлять революционной активностью рабочего класса, а не рабочий класс должен распоряжаться партией.

Но если для Плеханова слабая организованность пролетариата (то есть его неуправляемость со стороны социал-демократии) – повод для сдерживания революционных выступлений, то Ленин и здесь не собирается выжидать. Лучшее средство для организации – сама борьба. И если рабочий класс видит свою организацию не в партии, а в более привычном для вчерашнего крестьянина органе самоуправления – Совете – следует поддержать инициативу масс.

В декабре революционный авангард рабочих оторвался от более консервативных масс. Но радикальный опыт воздействует на массы, давая заразительный пример. За первым натиском последует новый, самодержавие падет, и перед массами встанет вопрос о власти, который не удалось решить в декабре 1905 г.

 

Вопрос о власти

 

В 1917 г. Ленин опубликует фразу, ставшую затем классической: «Коренной вопрос всякой революции есть вопрос о власти в государстве»^[1133]. В практическую плоскость этот вопрос встанет перед российскими социалистами в 1905 году.

Размах городской революции и общая дестабилизация империи из-за крестьянских и национальных выступлений давали социалистам новые шансы. Перед марксистами вставал вопрос о том, что делать в случае падения самодержавия. Просто отдать власть либералам, буржуазии, выступая в роли профлидеров, отстаивающих тактические задачи социальной защиты рабочих при сохранении капиталистического строя? Линейная концепция прогресса диктовала такое поведение с неизбежностью. Сначала – укрепить капитализм, решая социал-либеральные задачи. И только потом, через десятилетия – социализм.

Но быстрое развитие индустриального сектора в России, разрастание рабочего класса, еще в значительной степени маргинализированного, но оттого настроенного радикально, длительная традиция развития социалистического движения – все это способствовало постановке левыми социал-демократами вопроса о «перерастании» буржуазной революции в пролетарскую. Итак, ограничиться либеральными задачами, или приступить к решению «пролетарских», социал-этатистских?

Выбор зависел от ответа на вопрос о власти. Проще всего было ответить на этот вопрос эсерам: в случае падения самодержавия необходимо немедленно организовать революционную диктатуру (то есть диктатуру революционеров), которая, разгромив монархистов в гражданской войне, передаст власть всенародно избранному Учредительному собранию.

Для марксистов все было сложнее. С одной стороны, они боролись за свержение самодержавия, с другой стороны верность марксистской картине истории не позволяла им входить в правительство – оно же будет носить не пролетарский, а буржуазный характер. Эта историческая схема была не просто догмой, за ней стояли и прагматические политические интересы – социал-демократы не должны скомпрометировать себя непопулярными в пролетарской среде мерами, которые неизбежно будет проводить правительство в условиях становления капиталистического строя.

В то же время очевидно, что революционная диктатура может стать «обоюдоострым» инструментом. Если она будет находиться под влиянием социал-демократии, то может закрепить завоевания пролетариата, а если в ней возобладают противники социализма, она может пойти по пути подавления пролетарского движения и социал-демократии. Как бы и соблюсти чистоту принципов (не отвечать за непопулярные меры), и продвинуть через новую власть необходимые преобразования? Этот вопрос вновь разделил социал-демократию, породив дискуссию, которая смоделировала реальную ситуацию 1917-1918 гг.

* * *

 

Историк С.В. Тютюкин считает: «если для большевиков основной целью их политической деятельности был уже в 1905 г. захват хотя бы части (а лучше всей) политической власти, то меньшевики стремились прежде всего организовать и просветить рабочих, поднять их на защиту своих политических и экономических интересов, разбудить их инициативу и общественную активность»^[1134]. Но одно другому вовсе не мешает. И большевики стремились организовать рабочих, пробудить их общественную активность. И меньшевики были готовы прийти к власти, когда для этого созреют предпосылки. И для большевиков, и для меньшевиков взятие власти не было «основной целью», самоцелью, а лишь инструментом в осуществлении марксистского коммунистического проекта. Различие заключалось в сроках. Большевики были готовы форсировать процесс с помощью власти, и, соответственно, брать ее уже в 1905 году. Но не они были наиболее радикальны в этом отношении, а меньшевики Троцкий и Парвус.

В марте 1905 г. Александр Парвус выступил за «правительство рабочей демократии»^[1135], бросив вызов стройной стратегии чинного движения к социализму через буржуазную демократию. Парвус выдвинул лозунг: «без царя, а правительство рабочее!» Эту идею поддержал Лев Троцкий. Она вытекала из стратегии самостоятельных действий пролетариата как наиболее организованной революционной силы. Троцкого не смущает, что в своем стремлении захватить власть над Россией социал-демократия будет изолирована от других революционных сил. Каких сил? Троцкий «в упор» их не видит. Он уверен, что кроме социал-демократов «на революционном поле никого нет»^[1136]. Троцкий самонадеянно выводит «наше революционное одиночество» из победы над эсерами. Он приписал марксистам не только победу, но и полное уничтожение эсеров (вот охранка-то позавидовала бы). Впрочем, эсеры продолжали в это время здравствовать и развиваться.

Троцкий был не одинок в своей некомпетентности. Мартов с удивлением прочитал заявление ПК ПСР, где говорилось, что «рабочий народ идет и дальше под знаменем партии с.-р.»^[1137]. А Мартов думал, что рабочие движутся под знаменами социал-демократии. Вышедшие из подполья партии с удивлением обнаруживали, что они не одиноки на «своем» поле. И некоторое время не верили глазам своим, считая лишь себя реальной силой.

Из ложной посылки о «революционном одиночестве» социал-демократов у Троцкого вытекает целый веер выводов: «где нас нет, там революция лишена организации и руководящих элементов»…; «у нас нет социальной почвы для самостоятельной якобинской демократии…»^[1138] Непролетарские силы не могут выдвинуть вождей.

Хорошо, можно быть настолько несведущим, чтобы не заметить эсеров. Но есть и другие лидеры, которых обстановка 1905 г. выдвигала на арену истории. Гапона-то нельзя было не заметить, тем более, что и после 9 января он сохранял влияние в рабочем движении. Троцкий решает проблему так: Гапон, который «явился одной из блестящих внезапностей революции», собирается примкнуть к «одной из социалистических партий». «Выбор Георгия Гапона не труден, ибо этих партий только одна»^[1139]. Гапон быстро опроверг Троцкого, сблизившись с эсерами и принявшись ковать блок всех социалистов. Эта инициатива сначала получила поддержку большевиков, эсеров и национальных социалистических партий. Но затея была обречена на неудачу – социал-демократы опасались оказаться под контролем «личности, стоящей над партиями» или того хуже – эсеров. Но Ленин все же зашел на созванную Гапоном конференцию – он искал партнеров из среды «мелкой буржуазии»^[1140].

Троцкий уверен, что больше таких «внезапностей», как Гапон, не предвидится. Ленин называет его за это «пустозвоном». Если революция напомнит 1789 год, то она поднимет к «героическим усилиям» и историческому творчеству «гигантские массы», из рядов которых выйдет множество «Гапонов»^[1141].

Ленин прав. Будет еще много «внезапностей» – от Хрусталева-Носаря до лейтенанта Шмидта. Каждый раз во главе движения оказывается не лидер какого-нибудь ЦК, а выдвиженец поднявшейся массы. И Октябрьская стачка – творение не партий, а массы, организованной профсоюзами.

Но Троцкий игнорирует эту самоорганизацию, его волнует вакуум верховного руководства революцией. Он настаивает: никаких признаков появления якобинцев нет, и «черновую работу» придется взять на себя^[1142]. Если марксисты стремятся к победе революции, то им, как наиболее организованной революционной силе нужно брать власть, чтобы обеспечить «разоружение реакции и вооружение революции»^[1143]

Во Временное правительство войдут те, кто будут руководить массами в момент восстания. Поскольку самодержавие свергнут рабочие массы, то и руководить ими будут социал-демократы. Не отдавать же после этого власть либералам.

Троцкий заключает: «революционное развитие влечет пролетариат, а с ним – р. с. д. раб. партию, к временному политическому господству.

Если она решит отказаться от него, ей необходимо предварительно отказаться от тактики, рассчитанной на:

а) революционное развитие событий,

б) руководящую роль в ней пролетариата,

в) руководящую роль Рос. С.Д. Раб. Партии в пролетариате»^[1144].

* * *

 

Ленин поддержал постановку вопроса о приходе социал-демократов к власти, но подошел к вопросу прагматически: дело ведь не только в том, как захватить власть. Ее нужно еще и удерживать. А прочной может быть только «революционная диктатура, опирающаяся на громадное большинство народа»^[1145]. Но пролетариат не обладает этим большинством.

Значит, возможна «революционная демократическая диктатура пролетариата и крестьянства»^[1146]. Крестьянство показало свой революционный характер. А раз так, оно может быть союзником пролетариата. Классовая схема трансформируется в политическую. Если меньшевики, исходя из буржуазного характера революции, тяготеют к союзу с либералами, то большевики – исходя из задачи установления рабоче-крестьянской революции – к союзу с эсерами.

Ленин считает, что Временное революционное правительство «может быть только диктатурой, то есть организацией не «порядка», а войны.

Кто идет штурмом на крепость, тот не может отказаться от продолжения войны и после того, как он завладеет крепостью»^[1147]. Участие социал-демократов в правительстве преследует две цели: «беспощадная борьба вместе с революционной демократией против всех контрреволюционных попыток» и «отстаивание самостоятельных классовых целей пролетариата»^[1148]. Собственная задача пролетариата в этой революции – «создать себе действительно широкую и действительно достойную ХХ века арену борьбы за социализм»^[1149]. Для этого не следует ограничивать себя в средствах.

Пока Ленин считает, что постановка в повестку дня социалистического переворота – непозволительная идея эсеров^[1150]. В 1917 г., когда самодержавие падет, Ленин сочтет идею «позволительной».

Выдвинув идею рабоче-крестьянского правительства, Ленин не забывает о ее переходности, и не исключает возможности борьбы пролетариата (то есть социал-демократии) с этим правительством. Давление извне позволит продвигать политику революционного правительства влево, а страну таким образом – к решению пролетарских задач (эта линия будет осуществляться большевиками весной-летом 1917 г.). Созванный большевиками III съезд РСДРП провозгласил: «Независимо от того, возможно ли будет участие социал-демократов во Временном революционном правительстве, следует пропагандировать в самых широких слоях пролетариата идею необходимости постоянного давления на Временное правительство со стороны вооруженного и руководимого социал-демократией пролетариата в целях охраны, упрочения и расширения завоеваний революции»^[1151]. Однако, поскольку мелко-буржуазные политики не смогут долго двигаться в этом направлении сами, модель такой диктатуры, действующей под давлением снизу, неизбежно приведет к власти левых социал-демократов.

* * *

 

А. Мартынов еще в 1904 г. опубликовал в «Искре» статью «Две диктатуры», где выступил категорически против возможного прихода социал-демократов к власти в ходе грядущей революции. Он цитировал знаменитую фразу Энгельса о вождях радикальной партии в Крестьянской войне в Германии: «Самым худшим из всего, что может предстоять вождю крайней партии, является вынужденная необходимость обладать властью в то время, когда движение еще недостаточно созрело для господства представляемого им класса и для проведения мер, обеспечивающих это господство»^[1152].

Ленину трудно спорить с Энгельсом. Но он применяет в этой трудной ситуации «золотой ключик», который его прежде не подводил – «научность» марксизма. «Энгельс видит опасность в смешении вождем мнимосоциалистического и реальнодемократического содержания переворота, а умный Мартынов выводит отсюда опасность того, чтобы пролетариат вместе с крестьянством брал на себя сознательно диктатуру в проведении демократической республики, как последней формы буржуазного господства и как наилучшей формы для классовой борьбы пролетариата с буржуазией»^[1153]. Энгельс писал о таких вождях пролетариата, которые не понимают «непролетарского характера переворота». Но большевики же будут его понимать^[1154]. Тогда и «движение дозреет» до «применения мер».

Увы, когда большевики придут к власти, они будут говорить о пролетарском характере революции, хотя эта революция будет прокладывать дорогу к власти вовсе не пролетариату. Мартынов окажется прав в половине своего прогноза – когда говорил об отсутствии у вождей рабочего класса понимания реальной ситуации. Но вожди почти никогда не понимают ситуацию также, как объективные исследователи. Вожди не «научны».

Но в другом отношении Мартынов, как и другие меньшевики, ошибался. С их точки зрения захват власти может вести только к одному – к быстрому краху радикальной социал-демократии, ее компрометации и победе реакционных сил. Именно так меньшевики будут оценивать перспективы большевистского радикализма и в 1917 г. Ознакомившись с апрельскими тезисами Ленина, Мартынов писал: «Если мы пойдем по ленинскому пути, мы в близком будущем пойдем не к диктатуре пролетариата, а к диктатуре контрреволюционных слоев буржуазии»^[1155]. В роли реакционера тут выступал не Ленин. Просто в силу неправильности, авантюристичности стратегии Ленина он облегчит задачу контрреволюции. Меньшевики остались в плену однолинейной марксистской картины прогресса, когда движение возможно только «вперед» и «назад», а не «в бок», к другому варианту движения вперед, не предусмотренному догматом.

Мартов настаивал: до постановки задачи диктатуры пролетариата «мы остаемся принципиально непримиримой оппозицией ко всякому правительству и не отказываемся от «предрассудка», запрещающего нам сквернить уста сочетанием слов: «да здравствует» и «правительство»»^[1156]. Просто анархизм какой-то.

И большевики, и меньшевики видят себя в роли радикальной оппозиции. Критиковать всегда проще. Но большевики готовы при благоприятных условиях сделать следующий шаг – войти во власть. Но значит ли это, что они тем самым перейдут на другую сторону баррикад?

Мартынов утверждает: «Мы стремимся остаться в положении революционной оппозиции, чтобы сохранить практическую возможность критиковать ограниченность мелкой буржуазии, очутившейся у власти. Публицисты «Вперед» стремятся разделить власть с мелкой буржуазией, сохраняя возможность критиковать пролетариат, буде он увлечется иллюзиями»^[1157]. Мартов напоминает большевикам, что любое, даже самое демократическое и революционное непролетарское правительство будет действовать против интересов рабочего класса, иначе буржуазное общество просто не сможет функционировать. Оно будет заботиться об интересах банков, защищать собственность, урезать зарплаты. Провозгласив лозунг «Да здравствует Временное правительство!», партия рабочего класса скомпрометирует себя поддержкой таких мер. Получается, социал-демократия боится ответственности, перекладывая на других «грязную работу», непопулярные меры, необходимость которых и она понимает. Мартов признает прогрессивность якобинства, но добавляет: борьба за демократию возможна «не только с помощью якобинских декретов сверху, но при помощи народного давления снизу»^[1158]. Чтобы сохранить идейную непорочность, социал-демократы должны участвовать только во втором.

Впрочем, «грязную работу» могут сделать и «неправильные» социал-демократы – большевики. Мартов рассуждает: не получится ли, что история русской мысли может ««вытряхнуть из своего рукава» подлинную революционно-демократическую партию в виде той самой «социал-демократии», которая возьмет в свои руки власть в момент падения самодержавия?»^[1159]

Меньшевики считали, что план Ленина ведет к «растворению классовой борьбы пролетариата в бесформенном движении «демократии»»^[1160]. Но это же происходит и при осуществлении меньшевистской стратегии давлении пролетариата на власть с улицы. Ведь на улицу выходят представители самых разных слоев.

Мартов считает, что если пролетариат сейчас получит власть «вопреки его стремлениям»^[1161], то «весь наш – русских социал-демократов – анализ исторического положения русского пролетариат был неверен…»^[1162] Расчеты большевиков и меньшевиков различны. В 1905 г. окажется неверен анализ первых, в 1917 г. – вторых.

В подтверждение меньшевистской позиции Плеханов снова пытается опереться на «неоспоримый» авторитет Энгельса. В письме к Ф. Турати «основоположник» писал: если социалисты войдут в правительство, они вынуждены будут взять «на себя ответственность за все ошибки и за все измены этого правительства по отношению к рабочему классу», парализовав при этом его энергию. Вывод Плеханова не вполне соответствует мысли Энгельса (тем более, высказанной в ситуации, когда в стране не было революции): «Итак, участвовать в революционном правительстве вместе с представителями мелкой буржуазии значит изменять пролетариату»^[1163].

Еще недавно левые социал-демократы критиковали опыт Мильерана, вступившего в правительство. С точки зрения критиков Ленина, готовность к участию в буржуазной власти (даже революционной) – это принципиально тоже, что мильеранизм, отступление от пролетарских задач, которые должна решать социал-демократия. Взять власть и решать не пролетарские задачи – значит компрометировать чистоту марксистской идеи.

Мартынов наносит Ленину болезненный укол, обвиняя его в жоресизме (Жорес в 1899 г. был лидером фракции Мильерана): «Пролетариат не может получить ни всей, ни части политической власти в государстве, покуда он не сделает социалистической революции. Это – то неоспоримое положение, которое отделяет нас от оппортунистического жоресизма…»^[1164]

Меньшевики откажутся от этого положения в 1917 г. По иронии судьбы, Ленин в это время окажется в непримиримой оппозиции к правительству меньшевиков, эсеров и кадетов.

Мартов вторит Мартынову: «Только, ведь, и Жорес для этих самых целей организовал свой союз демократии и пролетариата!»^[1165] Идея диктатуры пролетариата и крестьянства – это «самый вульгарный жоресизм»^[1166].

В этих обвинениях заметна очевидная натяжка. Политика Жореса-Мильерана направлена на союз с существующим обществом, политика Ленина – на его разрушение. Мильеран пошел на союз с палачом Парижской коммуны, а Ленин предлагает создать ее новый вариант. Ведь вопреки догматике меньшевиков, в Парижской коммуне рука об руку действовали пролетарские и «мелкобуржуазные» революционеры.

Ленин с возмущением объясняет, в чем разница его позиции и мильеранизма: «Это все равно, что смешать участие Мильерана в министерстве убийцы Галифе с участием Варлена в Коммуне, отстаивавшей и отстоявшей республику»^[1167].

Любопытный нюанс «всплывает», когда меньшевики пытаются сравнить большевиков с бакунистами в Испании, которых, как мы помним, сурово раскритиковал Энгельс. Бакунисты вошли в революционные органы власти. Теперь это предлагают сделать большевики. Но Энгельс доказывал, что бакунисты в Испании отошли от «антиполитических» принципов, то есть по сути – менялись в верном направлении. Это дает возможность Ленину найти у классика нужный ему угол зрения: «Энгельсу не нравится только то, что бакунисты были в меньшинстве, а не то, что они там заседали»^[1168]. Энгельсу, конечно, вряд ли бы понравилось, если бы бакунисты заседали «в большинстве». Но Ленин пишет о своей партии: принципиально важно оказаться в органах революционной власти в большинстве – существенный момент с точки зрения понимания большевистской стратегии 1917 г.

* * *

 

Предложив идею революционной коалиции, Ленин должен ответить оппонентам на ряд новых для социал-демократии вопросов. С кем вместе заседать в правительстве, кто будет отстаивать в нем интересы непролетарских слоев, как не обидеть невзначай крестьян, как лучше удовлетворить их интересы, не противоречащие интересам пролетариата, кто будет прежде всего отвечать за меры правительства, объективно направленные против пролетариата? Одним словом: кто на практике будет представлять демократию в революционном правительстве. Ленин отвечает: ««Тип» социалиста-революционера»^[1169]. Ленин пока тоже не признает прямо, что эсеры – сила, с которой нужно считаться. Но если они вдруг станут более влиятельны, с ними можно будет иметь дело. На III съезде РСДРП (фактически – съезде большевистской фракции) было решено входить с эсерами во «временные боевые соглашения» (в то время как либералов – обличать). Уже в декабре 1905 года большевики попробуют это сотрудничество в боях на Пресне. В 1917 году проблема союза с эсерами встанет перед Лениным уже в полный рост.

Говоря о проекте программы ПСР, Ленин называет ее «значительным шагом вперед»^[1170]. Однако это не значит, что Ленин теоретически сближается с эсерами. Он фиксирует общее и различное в идеологии эсдеков и эсеров. Ленин недоволен указанием эсеров на неблагоприятное соотношение положительных и отрицательных сторон капитализма (по Прудону), их оценкой роли интеллигенции, «которая будто бы в состоянии выбирать более или менее благоприятные пути для отечества»^[1171]. В 1917 году Ленин на практике займется таким выбором, и от его личного воздействия самым непосредственным образом будут зависеть пути истории отечества. Отмежевываясь от эсеров (меньшевики и так не раз упрекали его в эсеровской ереси), Ленин сурово критикует взгляд ПСР на крестьянство: «Они говорят о трудовом крестьянстве, закрывая глаза на тот доказанный, изученный, подсчитанный, описанный, разжеванный факт, что среди этого трудового крестьянства сейчас уже безусловно преобладает у нас крестьянская буржуазия… и держит в своих руках уже теперь больше половины производительных сил крестьянства»^[1172].

Ленин заранее закладывает программу борьбы с крестьянством под предлогом его «буржуазности». Но он уже отделяет крестьян от «крестьянской буржуазии». Это позволит коммунистам получить в будущем значительную свободу маневра в деревне, нанося удары по «крепкому» крестьянину, одновременно представляясь защитниками не только батраков, но крестьянства как класса.

Отношение Ленина к крестьянству как к революционной силе не означает также, что Ленин готов был отступить от марксизма в сторону народничества в вопросе о конструктивной модели социализма. Меньшевики справедливо показывали, что крестьянство чуждо марксистскому проекту. Ленин не возражает – крестьянство решает антифеодальные и разрушительные антикапиталистические задачи, так как сопротивляется пауперизации и капиталистическому закабалению. Оно может быть союзником в разрушении, а не в созидании. Крестьянство воспринималось Лениным как ресурс пролетарской революции, и когда крестьянские движения после 1917 г. выступали против мероприятий «рабоче-крестьянской» власти, Ленин принимал меры к беспощадному подавлению крестьянских выступлений. Вопреки мнению, высказываемому в публицистике^[1173], Ленин в 1905 г. существенно не изменил своей программы по крестьянскому вопросу. Он и в конце XIX века выступал за ликвидацию помещичьего землевладения, он и после революции видел опору партии на селе в батраках и бедняках, «вырабатываемых» капитализмом. Национализация, за которую он выступал, может обернуться и арендой земли крестьянами у государства, и госхозами, и колхозами. Это – не эсеровская социализация.

* * *

 

Реальность революции 1905-1907 гг. вскрыла теоретическое лидерство эсеров, которые давно указывали на революционный потенциал крестьянства, уделяли ключевое значение проблеме самоорганизации (которая получила новое подтверждение в появлении советов), считали возможным продвижение к социализму без длительного капиталистического развития и превращения большинства населения в работников крупных предприятий. Точка зрения Парвуса, Троцкого и Ленина о прямом пути к социализму, без предварительного полноценного развития капиталистической стадии, шла вслед за мыслью народников. Эсеры в этот период оказались теоретическими лидерами, так как они не были скованы догматами о пролетарском характере социалистической революции и обязательном вызревании предпосылок социализма на почве крупной капиталистической промышленности. Они видели своей задачей проведение аграрной революции, которая создаст предпосылки не для капитализма, а именно для социализма.

Историк Т. Шанин, заметив, что именно народники сформулировали ряд перспективных идей, затем заимствованных левыми социал-демократами, пытается оспорить идейное лидерство эсеров с помощью рассуждений о слабости их взглядов на власть. Он приписывает им даже «отступление к наивным представлениям «Земли и воли» 1870-х годов о государстве и политической власти»^[1174]. Шанин не конкретизирует свою позицию, оставляя ее двусмысленной. Дело в том, что как раз Ленин, восприняв самоорганизацию рабочих в советы в качестве основы будущей системы власти, склонялся в сторону политической концепции народничества 70-х гг. Чернов стоял на почве парламентаризма, а левое крыло эсеров шло тем же путем, что и Ленин, идейные достижения которого в наибольшей степени восхищают Шанина.

И все же Т. Шанин вынужден признать, что и большевики, и кадеты после революции 1905 года «немало заимствовали у народников»^[1175]. Впрочем, заимствуя отдельные идеи у народников, ни те ни другие в конечном итоге не стали народниками.

Но охранитель идейных устоев социал-демократии Плеханов увидел в идеях Ленина как раз переход на эсеровские позиции. Любое отклонение от марксистской «истины в последней инстанции» – это уже мелкобуржуазность, скатывание к ошибкам XIX века, которые когда-то опроверг Плеханов, формируя ортодоксию русского марксизма. Теперь учитель утверждал, что его ученик «реставрирует народовольческую идею захвата власти»^[1176]. Плеханов как марксистский детерминист уверен, что «никакое народное творчество не может изменить основного характера переживаемой нами буржуазной революции»^[1177]. Да, народное творчество, на которое ссылается Ленин, не может изменить характера революции. Если он строго буржуазен – тогда прав Плеханов. А если у революции – другой характер? Тогда правы эсеры и Ленин. Если революция носит переходный характер, если в ней борются разные тенденции – тогда от народного творчества зависит все, и фаталисты оказываются на обочине истории.

 

Непрерывная революция

 

Троцкий считает, что меры революционного правительства будут действовать до Учредительного собрания, которое уже будет решать, отменять их или нет. «Сколько шуму из пустяков!»^[1178], – комментирует Мартынов. Скомпрометировав себя непопулярными в среде пролетариата мерами, революционеры просто сдадут власть победителям на выборах, скорее всего – либералам, представителям буржуазии. Но революционеры – и эсеры, и Ленин, надеются, что их меры окажутся популярными, и революционная коалиция победит на выборах в Учредительное собрание. Но не будут же они с помощью Собрания проводить социалистические преобразования? Ведь это же невозможно.

В 1905 г. Мартынов разбирал возможные сценарии развития ленинского Временного революционного правительства. Рано или поздно это правительство перестанет существовать. Либо контрреволюция разгромит революционных авантюристов, либо они устоят и выполнят свои задачи радикальных буржуазных преобразований. Что же дальше? После завершения революционной диктатуры предстоит размежевание с союзниками по правительству. Большевики должны будут восстановить связи с теми социал-демократами, которые не пошли в правительство. Ведь теперь пришла пора всем социал-демократам вместе защищать чисто пролетарские задачи. Большевики «нам не говорят, как они восстановят добрую дружбу с пролетариатом, с которым у них накопилось за время мелко-буржуазной диктатуры немало «недоразумений», который они, наверное, не раз судили за «бессознательную провокацию»…^[1179] Разумеется, под «пролетариатом» Мартынов имеет в виду ту часть класса, которая не поддержит революционную коалицию. А если большевики не вернутся к пролетариату, они будут обречены на скорое поражение, так как лишатся всякой классовой опоры – и пролетарской, и мелкобуржуазной (контролируемой партнерами большевиков по коалиции). Меньшевики уверены, что капитализм может быть преодолен только пролетариатом. Пока так считают и большевики. И все же они ищут возможности избежать отступления, о котором говорит Мартынов.

* * *

 

Критикуя радикально настроенных большевиков, меньшевики выглядят нерешительно, что не пристало революционерам. В обстановке революционного подъема они тоже начинают задумываться об условиях прихода к власти в сложившейся ситуации. Мартынов вынужден сочетать антибольшевистский скепсис с бравадой – если бы революционные события выдвинули социал-демократов к власти, «мы бы не стали пятиться назад»^[1180]. Но если меньшевики возьмут власть, они не должны тратить сил на решение невозможной задачи формирования условий для строительства социализма в своей стране. У них будет совсем другая задача: «толкнуть на путь революции Запад, как сто лет назад Франция толкнула на путь революции Восток»^[1181].

Так что же было Троцкого и Ленина критиковать – они тоже не видят перспектив социалистической революции без ее распространения на Западную Европу.

«Не понимаю только, как можно Мартова и Мартынова помимо их воли вытащить к власти?»^[1182], – иронизирует Ленин.

Мартова и Мартынова действительно не удастся втянуть в правительство, но социал-демократическая партия войдет в коалиционный кабинет с кадетами в 1917 г. Оправдание будет найдено как раз в вынужденности прихода к власти – необходимо сплотить все силы для того, чтобы отстоять демократию и завершить войну. Таким образом реализовалась как раз эсеровско-большевистская идея временного революционного правительства «рабочего класса и крестьянства». Меньшевикам пришлось последовать по пути, который они считали «ненаучным».

Ленин пытается как-то выйти из прокрустова ложа однолинейной схемы прогресса, но тоже пока не знает, каким образом это сделать. Картина, нарисованная Мартыновым, по своему логична, и эта логика ведет к капитуляции либо поражению: «Полная революция есть захват власти пролетариатом и бедным крестьянством. А эти классы, находясь у власти, не могут не добиваться социалистической революции. Ergo (следовательно – А.Ш.), захват власти, будучи сначала шагом в демократическом перевороте, силой вещей, против воли (и сознания иногда) участников, перейдет в социалистический. И тут крах неизбежен. А раз неизбежен крах попыток социалистической революции, то мы (как и Маркс в 1871 г., предвидевший неизбежный крах восстания в Париже) должны советовать пролетариату не восставать, выжидать, организоваться, reculer pour mieux sauter (отступить, чтобы лучше прыгнуть – А.Ш.).

Такова, собственно, мысль Мартынова (и новой «Искры»), если бы он ее додумал»^[1183]. Выход только один – Российская Коммуна должна получить поддержку извне. Но для того, чтобы Европа помогла России, революционная Россия должна помочь западным товарищам: «мы сделаем из русской политической революции пролог европейского социалистического переворота»^[1184]. Если буржуазия не свергает революционную диктатуру в России, «диктатура зажигает Европу…»^[1185]

Идея мировой революции станет новым «философским камнем», который даст надежду на победу в безнадежной ситуации. Если раньше русские социал-демократы готовы были стать филиалом германского социалистического переворота, то теперь, видя хроническое запаздывание коллег в развитых странах, их увязание в оппортунистическом болоте, Ленин и даже некоторые меньшевики считают необходимым помочь западным товарищам. В России нельзя победить, но из России можно развернуть наступление, в которое будут вовлечены более развитые страны.

Но в итоге своих рассуждений и Мартов признает, что буржуазные партии могут «отцвести, не успевши расцвесть», и власть вынужденно перейдет к пролетариату как классу. В этом случае пролетариат должен не укреплять буржуазное общество, а перейти «к прямой борьбе со всем буржуазным обществом». Тогда альтернатива – либо новое повторение Парижской коммуны, «либо начало социалистической революции «на Западе» и ея приход в Россию. И мы обязаны будем стремиться ко второму»^[1186]. Мартов, таким образом, вынужден отступить к позиции, Троцкого, отнесенной в перспективу.

Но как это можно организовать жизненно необходимую революцию на Западе из России. Примером? Если пример «отсталой страны» не будет заразителен? Интервенцией? Эта проблема встанет в практическую плоскость в 1917 г.

* * *

 

Оказавшись перед лицом революции, которая по схеме должна была быть буржуазной, а на практике пошла дальше, левые марксисты обратились к марксовой идее непрерывной революции – все более глубокой радикализации революционного процесса, охватывающего все больше стран.

Плеханов, в других случаях ссылавшийся на «основоположников» как на истину в последней инстанции, на этот раз уверен, что в 1848 г. Маркс ошибался с идеей непрерывной революции, так как он сам признавал, что капитализм еще имел резервы развития и после 1848 г. Значит, в 1848 г. социалистическая революция была преждевременной.

Ленин в этом вопросе оказался ортодоксальней Плеханова, отстаивая правоту Маркса. Время для атаки на капитализм наступает, когда к этому готов пролетариат, даже если капитализм еще может развиваться. Маркс воспринял Коммуну как шанс на социалистическую революцию. А ведь у капитализма во Франции еще сохранялись резервы роста.

Ленин опирается на эти взгляды Маркса-революционера в борьбе с выжидательной и фаталистичной марксистской «ортодоксией». Нужно помочь решению капиталистических задач «сверху», со стороны революционного правительства. Более того, в случае успеха «начнем переходить к социалистической революции»^[1187]. Ссылаясь на Маркса, Ленин провозглашает: «Мы стоим за непрерывную революцию»^[1188]. Основание такой надежды – грядущая европейская социалистическая революция.

Левые марксисты не одиноки в своих надеждах. Революция в России началась раньше, и в этом должен быть какой-то смысл. Эсеры-максималисты утверждают: «Россия подает сигнал Западной Европе»^[1189]. Эту идею максималистов их противник в движении эсеров В. Чернов выводит из христианской мессианской литературы, из В. Соловьева, который видит корни мирового призвания России в ее бедности и ущемленности. Сомнительно, чтобы революционные радикалы пришли к своим выводам под влиянием Соловьева. Но совпадение взглядов представителей столь разных идейных течений симптоматично. И большевики, и Троцкий, и максималисты, и христианские мыслители откликались на одну реальность – Россия при всей своей отсталости вырывалась в авангард революционного движения. Этому, если отвлечься от марксистской схемы, существовало вполне объективное объяснение – Россия была лидером среднеразвитых стран Старого света. Среднеразвитые страны в начале ХХ века переходили к индустриальному обществу, что было чревато потрясениями и, следовательно, возможностью поиска новых путей в будущее.

Из этого вытекает, что революция в России и в неразвитых странах в целом должна добиться каких-то успехов самостоятельно, до того, как скажет свое слово пролетариат Запада. Значит, нужна не только стратегия разрушения самодержавно-помещичьего строя и расчистки поля для развития капитализма. Нужно сделать что-то, что вдохновит социалистическое движение во всем мире.

Из этого следовало, что в случае успеха революционной диктатуры она вовсе не должна сдавать власть либералам. Социалисты должны заняться своим прямым делом – организацией социализма. Но этот вывод еще противоречил схеме, по которой социализм как общество родится в наиболее развитых индустриальных странах. С победой революции на Западе Россия, выполнив свою миссию, снова должна оказаться периферией Запада – на этот раз социалистического. В 1917-1922 гг. эта стратегия столкнулась с непреодолимым препятствием – марксисты победили в борьбе за власть в России, но не победили на Западе.

* * *

 

В своей лекции о революции 1905 года, прочитанной в январе 1917 года, Ленин говорит о ее «пролетарском характере в особом значении этого слова» (вслед за Р. Люксембург он ссылается не на задачи революции, а на ее движущие силы и методы). Ленин теперь предпочитает модель Великой французской революции и подчеркивает отличие буржуазной революции от буржуазно-демократической. В последней пролетариат как авангард революции может пойти дальше собственно буржуазных задач. Возможность такого прорыва непосредственно не связана с уровнем развития России, так как «ни в какой стране мира, даже в самых передовых странах, вроде Англии, Соединенных Штатов Америки, Германии мир не видал такого грандиозного стачечного движения, как в России в 1905 г.»^[1190]. Это значит, что Россия при определенных условиях может раньше развитых стран ступить на неизведанную землю, лежащую за пределами «буржуазных задач». Что это за земля, каков характер этого общества, будет ли это «диктатура пролетариата» или что-то другое? Эти вопросы Ленин предпочел разрешать экспериментальным путем. Но он надеется, что после прихода к власти пролетарской партии (в союзе с мелкобуржуазными революционерами) возврата к капитализму уже не будет.

Те задачи, которые в 1905 году еще не могли реализоваться, в 1917 году уже стали адекватными ситуации. Опыт 1905 года продвинул сознание оппозиционной общественности и недовольных масс к пониманию самой возможности свержения самодержавия, и на следующем витке социального кризиса в порядок дня встали проблемы, обсуждавшиеся в 1905 г. «забегавшими вперед» радикалами. Готовность к ситуации еще большей радикализации масс стала ключом к политическому успеху в 1917 году. Но это не решало более глубокую проблему, поставленную в старом споре Герцена и Бакунина – когда народ уже готов разрушить старое общество, готов ли он жить в новом?

 

1917 год. От «золотого века» к «железному».

 

К 1917 г., на третьем году Мировой войны, почва в России была снова готова для революции, В феврале 1917 г. невинная по замыслу демонстрация, организованная социал-демократами и эсерами (в дальнейшем – левыми), стала детонатором массовых рабочих выступлений. Нарастая как снежный ком, рабочие демонстрации затопили центр Петрограда. Гарнизон перешел на сторону революции, сразу же продвинув дело восстания дальше высших достижений 1905-1906 гг. Раскол правящих элит довершил дело – самодержавие пало^[1191]. Самые смелые ожидания либералов оправдались, но для социалистов эта ситуация стала внезапным возвращением к спорам 1905 года, которые на этот раз перешли в практическую плоскость. «Буржуазная» революция свершилась, власть перешла к либералам, но социальный кризис продолжал углубляться, а массы самоорганизовались и требовали преобразований, которые могли бы быстро улучшить их жизнь.

С началом революции 1917 г. вышедшие на улицы рабочие быстро вспомнили опыт 1905 г. и стали создавать советы. Их естественным образом возглавили умеренные социалисты, за которыми шло большинство революционной интеллигенции и политически образованных рабочих – кадровый резерв новых структур общественной самоорганизации. Лидеры Петроградского совета, который некоторое время был представителем формирующегося советского движения всей страны, не претендовали на общероссийскую власть. Было очевидно, что страна ждет прихода к власти известных, «раскрученных» либералов из числа депутатов.

В первые мартовские дни обсуждение «вопроса о власти» в Совете выявило три точки зрения. Депутаты Н. Чхеидзе и М. Скобелев доказывали, что брать власть нельзя, потому что тогда придется брать на себя ответственность за неизбежные буржуазные меры, включая и продолжение войны. К. Гвоздев и правые меньшевики считали, что войти в правительство можно, чтобы отстаивать точку зрения трудящихся. Большевики, межрайонец К. Юренев и левый эсер В. Александрович предлагали свергнуть временное правительство и создать из партий, входящих в Совет, временное революционное правительство. Это предложение было отвергнуто исполкомом 13 голосами против 8. 2 марта на заседании Совета только 19 человек против 400 поддержали радикалов против большинства Исполкома. Предложение Гвоздева тоже не прошло. До мая.

Лидеры Совета понимали, что управлять страной они не смогут, да и вся страна, не связанная с Петросоветом организационно, не станет подчиняться решениям неизвестных пока России людей, лидирующих в этом революционном органе. Революционерам необходимо было еще приобрести достаточную известность и опыт легальной работы, чтобы их авторитет превысил влияние думских лидеров. Поэтому Совет, воспринимавшийся в столице как власть, исходил из того, что правительство будет формироваться думским большинством. Но Совет претендовал на роль верховного контрольного органа. Лидеры Совета считали: «Стихию можем сдержать или мы, или никто. Реальная сила, стало быть, или у нас, или ни у кого»^[1192]. Это утверждение было не далеко от истины. Советы стали основной структурой демократии в России. Массы, выдвинувшие своих представителей в Петросовет, требовали революционных преобразований. Социалисты в принципе были согласны, что революцию следует продвигать в сторону максимально возможного демократического варианта капиталистического общества. Но уровень развития страны и обстановка Мировой войны накладывали ограничения на это продвижение.

2 марта думские лидеры согласовали декларацию правительства с представителями Совета. Было решено, что правительство провозгласит в своей декларации амнистию по политическим и религиозным делам, широкие гражданские свободы (в том числе и для военнослужащих), отмену сословных, национальных и религиозных ограничений, замену полиции народной милицией с выборным начальством, подчиненным органам местного самоуправления. Кроме того, правительство провозглашало начало немедленной подготовки к выборам в Учредительное собрание, а также в органы местного самоуправления на основе всеобщего, равного и тайного голосования, не разоружение и не вывод из Петрограда частей гарнизона, распространение на солдат гражданских прав при сохранении строгой дисциплины на службе^[1193]. Плодом компромисса стала и внешнеполитическая декларация нового правительства, признавшая самоопределение народов и отказ от захвата чужих территорий.

В этих решениях не было ничего социалистического. Но для либералов, вошедших в правительство, этот демократический курс был вынужденным, принятым под давлением снизу. Либеральное правительство противостояло демократии советов, но советы приняли решение все же поддерживать правительство, избежав противостояния властей, пока и поскольку правительство соблюдает договоренности.

В итоге образовалось не двоевластие (как принято называть этот период), а сложное разделение властей с широкой автономией каждого уровня. Пока правительство действовало в рамках соглашения с Петросоветом, и советы, и другие органы низовой самоорганизации относились к нему лояльно. Но уже апрельский кризис власти показал, что либеральное правительство расценило соглашения как временный компромисс. Реальное «двоевластие» возникло только осенью, когда Петросовет перешел под контроль большевиков и других лево-социалистических течений, отказавшихся от компромисса с Временным правительством.

* * *

 

Весной 1917 г. советы выросли во всероссийскую сеть самоорганизации. Советы, как правило, формировались по принципу делегирования — нижестоящие организации посылали своих делегатов в вышестоящий совет и могли отозвать или переизбрать их. Этот принцип применялся стихийно, без единых норм представительства и четко прописанной процедуры.

Меньшевик Борис Богданов, обобщая первый опыт советского строительства, уже в марте подготовил правила формирования советов и нормы представительства, которые были приняты Всероссийским совещанием советов рабочих и солдатских депутатов 29 марта – 3 апреля. Заложенный в ней федералистский принцип делегирования сохранился и в дальнейшем.

Первоначальное хаотическое состояние создавало возможности для манипуляции мнением радикальных, но неопытных депутатов, но демократическая процедура постепенно отлаживалась, а члены советов учились политике. До конца 1917 г. (когда большевики стали препятствовать перевыборам советов, а затем перешли к репрессиям против неугодных депутатов) мнение избирателей отражалось адекватно. В современной литературе высказывается мнение о том, что многоступенчатое делегирование менее демократично, чем прямые выборы^[1194]. Эта позиция исходит из идеализации парламентских форм государственной организации, которые на деле передают власть не населению, а партийным элитам, фактически независимым от избирателей в промежутках между выборами и почти независимых даже во время выборной кампании. Делегирование при упорядоченном его проведении предоставляет возможности для более реального выражения воли низов, чем соревнование партийных машин, которое мы наблюдаем при массовом голосовании на “прямых” выборах^[1195]. Проблема советской демократии заключалась не в авторитарности многоступенчатого делегирования, а в непоследовательном его проведении, недостаточном охвате населения советами.

Федерализм советов стал ответом на нерешенный социал-демократией конца XIX в. вопрос о демократической организации, способной преодолеть недостатки парламентаризма и бюрократического государства. В то же время, осознавая недостатки только возникающей советской системы, социалисты не решались отдать ей первенство над парламентом, тем более, что выборы в Учредительное собрание должны были стать своего рода революционным плебисцитом по основным вопросам, от которых зависело развитие страны. Для “разового” выявления воли избирателей в условиях революции механизм Учредительного собрания был предпочтителен. За совмещение двух видов демократии выступали и такие коллеги большевиков по коммунистическому движению, как Р. Люксембург^[1196], и такие их противники, как В. Чернов^[1197], лидер наиболее влиятельной политической силы России 1917 г., партии эсеров.

В то же время умеренные социалисты, лидировавшие в советах до осени 1917 г., осознавали, что органы низового самоуправления не представляют большинства населения. Но, заступаясь за пассивное большинство, пытаясь подвести под государственные решения как можно более широкую социальную базу на выборах в Учредительное собрание, умеренные социалисты рисковали потерять поддержку активного меньшинства населения, от которого в условиях революции зависела судьба власти. В то же время социальные преобразования с опорой на отмобилизованное радикальное меньшинство могли привести к широкомасштабной гражданской войне с теми слоями, интересы которых будут проигнорированы в ходе реформ. Маневрируя между этими Сциллой и Харибдой в течение последующих месяцев, умеренные социалисты вплотную подошли к одной крайности, а большевики – к другой. Но не раз в июне-ноябре 1917 г. возникала ситуация, при которой была возможна и “золотая середина” синтеза самоуправления и общегосударственной демократии.

* * *

 

Революция 1917 г.^[1198] решала не только вопрос о власти, но уже весной стала социальной, меняя принципы организации жизни на всех уровнях вплоть до предприятий. По мнению Д.О. Чуракова “о российской революции можно было бы говорить как о “революции самоуправления”… Но, к сожалению, временами отчетливо намечавшийся союз различных органов самоуправления не стал прочным каркасом будущей государственности”^[1199]. Точнее говорить о «революции самоорганизации», так как массовые организации, сотнями возникавшие или выходившие из подполья после революции, редко переходили собственно к самоуправлению. Они пока не брали управление в свои руки, а предпочитали контролировать управленцев и оказывать на них давление. Петроградский совет, имевший наибольшее политическое влияние, весной-летом действовал все же не как орган власти, а как авторитетная общественная организация: он готовил и лоббировал проекты решений правительства и его органов, рассылал «пожарные команды» по урегулированию многочисленных социальных конфликтов, координировал работу профсоюзов и фабзавкомов, воздействовал на массы с помощью воззваний и влиятельных агитаторов^[1200]. Пока правительство шло навстречу (или обещало пойти навстречу) предложениям главного органа «демократии», пока городские низы были согласны подчиняться советской дисциплине – эта система сдержек стабилизировала революционный социальный порядок.

Советы крестьянских депутатов опирались на общинные традиции крестьянства, а советы рабочих депутатов – на структуры участия работников в управлении – фабрично-заводские комитеты (ФЗК). ФЗК, в свою очередь, формировались как с помощью прямого голосования, так и принципа делегирования в качестве советов старост, избиравшихся работниками в подразделениях предприятий^[1201]. Для текущей работы выделялся президиум и комиссии. Но исполнительные органы только готовили решения, в то время как принимали их как правило пленарные заседания ФЗК. Актив предприятия таким образом находился в условиях постоянной обратной связи с работниками, выслушивая их мнение и разъясняя свои предложения.

Конфликты, которые не разрешали ФЗК, передавались на рассмотрение райсовета^[1202] или других подобных инстанций. Организованные в ФЗК рабочие как правило не претендовали на полное управление предприятиями, а осуществляли рабочий контроль за управлением прежней администрации, а затем и участие в управлении (то есть частичное самоуправление), правила которого в условиях революции не были урегулированы. ФЗК были готовы вмешиваться в разнообразные сферы: продолжительность рабочего дня, минимальная зарплата, форма оплаты труда, организация медицинской помощи, страхование труда, касса взаимопомощи, прием и увольнение, разбор конфликтов, дисциплина труда, отдых работников, охрана завода, продовольственное снабжение^[1203]. При всем разнообразии, большинство этих вопросов относятся к компетенции будущего социального государства ХХ века. Производственное самоуправление, таким образом, претендовало на нишу либо низового звена такого государства, либо альтернативы ему. Однако первоначально ФЗК готовы были стать своего рода парламентом предприятия с ограниченными полномочиями. Одни комитеты претендовали только на совещательный голос при администрации, другие – даже на право увольнять руководителей. На предприятиях образовался своеобразный спектр «конституционных устройств» от авторитарной «президентской» до демократической парламентской республики. Но лишь в исключительных случаях ФЗК претендовали на всю полноту власти.

По наблюдению Д. Чуракова, “осознавая себя победителями в революции…, рабочие часто были сговорчивы… Проявления этой первичной “умеренности” рабочих были многоплановы: от приглашения администрации на заседание комитетов для совместного решения проблем производства… до готовности притормозить ввод 8-часового рабочего дня… Но дело в том-то и обстояло, что буржуазия вовсе не была рада подобному положению вещей. Любое вмешательство рабочих организаций, таких, как Советы или примирительные камеры, в ее прерогативы встречало возрастающее сопротивление со стороны торгово-промышленных кругов”^[1204].

Более того, низкая компетентность и эгоизм этих кругов вели прямиком к экономической катастрофе. Столкнувшись с требованиями рабочих работать по восемь часов в день (а не по 10-14), несколько повысить зарплату в условиях стремительной инфляции и «вежливого обращения» с подчиненными, предприниматели начали выводить средства предприятий за рубеж. Как можно хозяйствовать в стране, где рабочие требуют таких невероятных прав?!

В результате рабочие были вынуждены создавать ФЗК в качестве «практической, защитной меры»^[1205], чтобы ловить предпринимателя за руку. Это давало результаты. Так, 2 июня директор машиностроительного завода Лангезипен объявил о предстоящем закрытии предприятия, так как из-за 8-часового рабочего дня, падения производительности труда, нехватки сырья и топлива в кассе не осталось денег. Центральный совет фабзавкомов организовал расследование, которое вскрыло махинации дирекции. После этого директор «внезапно» нашел 450000 рублей, и предприятие продолжило работу. Аналогичные события (связанные как с махинациями, так и с низкой эффективностью управления администрации) произошли на литейном заводе Бреннера, заводе «Вулкан», снарядном заводе «Новый Парвиайнен» и других столичных предприятиях поменьше. Социально-экономический кризис, вызванный войной, обнажил низкую эффективность и криминальное лицо российского периферийного капитализма, как раз те его дикие и воровские черты, на которые указывали народники. Это лишний раз подтверждало, что избавление от капитализма может пойти на пользу промышленности.

Уже с мая «саботаж» предпринимателей привел в качестве ответной меры к изгнанию администрации с некоторых предприятий (первая волна таких изгнаний наиболее ненавистных начальников произошла сразу после Февральской революции, но с остальными рабочие стремились установить деловые отношения). До октября зафиксировано 59 случаев смены администрации рабочими. Управление предприятиями переходило или ФЗК, или смешанным органам инженерного персонала и рабочих^[1206]. Правительство не имело силы, чтобы подавить эти выступления, и (учитывая факты «саботажа», то есть откровенного разворовывания капитала предприятий его хозяевами) это бессилие власти было спасительным для заводов. Во время Перестройки 80-х гг. трудовые коллективы не были столь же решительны и не смогли противостоять аналогичному процессу. Но и в 1917 г. большинство коллективов до октября не пошло дальше рабочего контроля, опасаясь, что без капиталиста еще нельзя обойтись. А вот капиталисты, оправившись от первого испуга весны 1917 г., стали требовать ликвидации фабзавкомов и по возможности игнорировали их решения. Это ставило вопрос о том, что рабочие должны были либо капитулировать (что во многих случаях означало локаут), либо распрощаться с капиталистами. Как справедливо пишет Д. Мандель, «усиленное наступление промышленников подрывало главную предпосылку движения за рабочий контроль – наличие капиталистической администрации, заинтересованной в дальнейшем ведении дел»^[1207].

Насколько органы производственного самоуправления, еще не успевшие приобрести опыт работы, могли управлять предприятиями в тяжелейших условиях нараставшего экономического хаоса? ФЗК не успели в достаточной степени проявить себя как органы экономического управления – после прихода к большевиков к власти они были в январе 1918 г. объединены с профсоюзами. Лишь на отдельных предприятиях ФЗК успели приступить к исполнению управленческих функций. Результат их хозяйственной деятельности не мог проявиться за несколько месяцев, и мы можем оценить основные стремления масс трудящихся, вышедших из-под контроля одной элиты, но еще не попавших под управление другой.

ФЗК стали создавать собственную систему координации распадающихся хозяйственных связей России, параллельную не только государству и монополистическому капиталу, но и советам^[1208]. В мае ФЗК стали брать на себя контроль за расходованием топлива, соблюдением технических норм на производстве, регулировали найм, внутренний распорядок на предприятиях, занимались вопросами производственной дисциплины. Затем они переходили к распределению прибыли, поиску рынков сбыта, топлива и сырья, организации прямого обмена между предприятиями (посылка «толкачей», характерная позднее для советской экономики). Анализ протоколов ФЗК Патронного завода в Петрограде за сентябрь – месяц, относительно спокойный в политическом отношении – показывает, что из 15 вопросов, рассматривавшихся ФЗК, 6 были посвящены экономике (реорганизации структуры предприятия, его внешнеэкономическим связям, распоряжению имуществом), 5 – социальным отношениям (правам рабочих, зарплате, быту), 4 – политической борьбе^[1209].

Временное правительство в лице его социалистического крыла пыталось отреагировать на вызов фабричной самоорганизации. На государственных предприятиях с наиболее активными ФЗК, в частности на Путиловском, предлагалось создать совместные комиссии ФЗК и администрации для «регулирования всей работы завода». Эта идея предвосхищала реформы, которые будут в 20-е гг. и во второй половине ХХ века проводиться в Западной Европе. Но в 1917 г. рабочие не согласились на условия Временного правительства, так как им предлагалось получить меньшинство голосов в комиссии. Как говорилось при обсуждении этого вопроса на Центральном совете ФЗК, «предприниматели в настоящее время изыскивают все пути, чтобы рабочие сами себя секли кнутом. Мы без функций действительного контроля в этот орган идти не должны»^[1210]. Не предоставив рабочим органам достаточных прав, Временное правительство упустило шанс интегрировать это движение в легальную систему управления. Точно также коалиционное правительство упустило шанс интегрировать советы, рассчитывая, что влияние в них социалистов уже само по себе гарантирует лояльность советов новому курсу. Но по мере углубления кризиса, в условиях неуступчивости предпринимателей на фабриках и либералов в правительстве, парализовавших социальные преобразования, волей-неволей и советы, и ФЗК тяготели к решительной позиции большевиков.

Но и это сближение шло непросто. Ленин критиковал ФЗК за то, что они выполняют при администрации роль «мальчиков на побегушках»^[1211]. Но фабзавкомы заботила не прибыль предпринимателя, а судьба предприятий. Если предприниматель плохо выполнял свои функции, рабочие ставили вопрос о его изгнании, если администрация уступала и под контролем начинала работать лучше, в интересах рабочего было сотрудничать с ней в деле спасения завода, одновременно обучаясь делу управления^[1212].

Рабочий актив был достаточно прагматичен. Столкнувшись со сложностью задач управления предприятием, большинство членов ФЗК не горели желанием брать в свои руки всю власть. В то же время рабочие были настроены все радикальней и давили на ФЗК, требуя более жесткого контроля над негодной администрацией. Большинство лидеров ФЗК пытались противостоять этому «заражению» рабочих анархо-синдикализмом, но перед лицом «контрреволюционного саботажа» администрации могло противопоставить этим двум тенденциям одно – требование национализации. Если предприятием не может управлять капиталист и старый администратор, а лидеры коллектива не решаются взять управление на себя, остается бить челом новому революционному государству. Когда Временное правительство продемонстрировало неспособность ввести государственное регулирование экономики, фабричный актив стал выступать за власть советов, рассчитывая превратить ФЗК в низовые структуры нового государственного управления и контроля.

* * *

 

Если город был авангардом демократической “революции самоорганизации”, то ее прочным тылом была деревня. За организацию гражданских структур в многомиллионной толще крестьянства взялись эсеры. Но ПСР была не столько демиургом, сколько координатором этого процесса.

Первоначально в деревнях на базе общины возникали как советы, так и крестьянские союзы. Партия эсеров, в это время пользовавшаяся доверием большинства политически активного крестьянства, первоначально также поддерживала и советскую инициативу, и крестьянские союзы. Но объединение крестьянских организаций в советы, основанное на коллективном членстве, шло быстрее. В региональных центрах делегаты сельских сходов, кооперативных и других аграрных организаций с мест создавали региональные советы, и ПСР склонилось к поддержке этой формы самоорганизации масс деревни^[1213].

Главный вопрос, обсуждавшийся крестьянскими советами – предстоящий переход всей земли крестьянам. Немедленный захват земли мог вызвать конфликты в среде самих крестьян. Во избежание социальных столкновений следовало ясно определить принципы земельного передела и подтвердить права новых собственников авторитетом не Временного правительства, а Учредительного собрания. Эта схема казалась весьма убедительной, но требовала длительной подготовки, тщательного учета населения и земли. Троцкий бросил Чернову упрек: «Мы надеялись иметь министра аграрной революции, а получили министра аграрной статистики»^[1214]. План социализации не учитывал фактор времени — нетерпения крестьянских масс и стремительно ухудшавшейся социально-экономической ситуации.

Перспектива Учредительного собрания заслонила от части лидеров революционной демократии возможность проведения временных мер, смягчающих социальную напряженность. Программу этих мер продиктовало эсерам само крестьянство, делегаты которого собрались 4 мая на I Съезд советов крестьянских депутатов — самый представительный форум 1917 года. Поддержав эсеровскую программу аграрной реформы, делегаты крестьянства проголосовали за передачу помещичьих земель в распоряжение земельных комитетов, избранных на местах. Именно эти комитеты должны были определять порядок пользования землей. Крестьяне требовали запрета земельных сделок вплоть до принятия закона о переделе^[1215].

* * *

 

Из-за войны и революционных событий усиливался экономический кризис, ухудшавший и без того тяжелое положение трудящихся. Это порождало массовое отчаяние, стремление к быстрым и решительным мерам, качественно изменяющим общество — социальный радикализм. Силой, которая взяла на себя лидерство радикально настроенных солдатских и рабочих масс, стали большевики.

Особое значение для судеб революции имело возвращение в страну вождя большевиков В. Ленина. Троцкий позднее писал: «Остается спросить, и это немаловажный вопрос, хотя поставить его легче, чем на него ответить: как пошло бы развитие революции, если бы Ленин не доехал до России в апреле 1917 года»^[1216]. Действительно, Ленин своим политическим искусством и волей значительно усилил радикальную составляющую революции. Без него большевики и меньшевики могли объединиться в социал-демократическую партию, что ослабило бы ударную силу большевизма. Ниша лидерства в среде наиболее радикальных масс перешла бы к анархистам (эта угроза слева преследовала большевиков весь 1917 год), и организованность этой силы была бы значительно меньше. В то же время без Ленина были бы выше шансы на консолидацию сторонников социальных реформ в спектре от Каменева до Чернова. Без Ленина лидером революции был бы Чернов, но вполне возможно, что коалиция умеренных социалистов, поправев после подавления анархистских бунтов, не удержалась бы под ударами контрреволюции. У Чернова, Каменева, Троцкого, левых эсеров не было такой воли в борьбе за власть, как у Ленина. Ленин доказал свою способность проводить намеченную стратегию, его оппоненты проиграли. Проиграли бы они более слабым противникам, чем Ленин (таким как Корнилов, Милюков, Керенский)? Или, столкнувшись с трудностями в проведении реформ, сами стали бы прибегать к более авторитарной, репрессивной политике? Ведь участвовали же Каменев и Троцкий в проведении политики «военного коммунизма», и даже эсеровское правительство Комуча в условиях гражданской войны в 1918 г. прибегло к репрессиям. Но именно возможность избежать гражданской войны и составляла суть многопартийной социалистической альтернативы ленинской политике.

Сразу же по прибытии в Россию Ленин стал решительно менять соотношение политических сил. Вопреки сопротивлению более умеренных лидеров большевизма (Л. Каменев, И. Сталин) Ленин настоял на новом курсе — курсе на социалистическую революцию. Эта стратегия, изложенная В. Лениным в нескольких речах и “Апрельских тезисах”, выглядела сверхрадикальной, так как предполагала ликвидацию в ближайшее время самих основ существующего общества.

Ленин считает, что, свергнув самодержавие, российская революция «дошла вплотную до революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства», то есть до задач, которые он ставил в 1905 году. Революция «зашла дальше обычной буржуазно-демократической революции, но не дошла еще до «чистой» диктатуры пролетариата и крестьянства»^[1217]. Ленин таким образом готов ставить задачу коалиционной власти. Это значит, что и он мог стать частью широкой коалиции, но не социалистов и либералов, а только социалистов и примыкающих к ним демократов.

В «Апрельских тезисах» Ленин проповедует «необходимость перехода всей государственной власти к Советам рабочих депутатов, чтобы массы опытом избавились от своих ошибок»^[1218]. Совет – это «шаг к социализму», он может созвать Учредительное собрание и полностью реорганизовать общество так, что в нем не останется назначаемого чиновничества (только выборное), полиции и казарменной армии. Ленин призывает рабочих: «Пробуй, ошибайся, учись, управляй»^[1219].

Идея передачи всей власти советам воспринималась большинством умеренных социалистов как абсурд – ведь в Совете митинговали неизвестные люди из народа. Но советы быстро учились работе. Журналист В. Розанов, позднее известный консервативными взглядами, признавал, что в Совете «ораторы определенно лучше, нежели как были в Г. Думе», «речи вообще не для красноречия и даже не для впечатления, а именно – деловые, решительные, требовательные или – разъясняющие вопрос»^[1220].

Ленин тем временем ставит задачи, выработанные еще в 1905 г.: «Своеобразие текущего момента в России состоит в переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, – ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства»^[1221]. Характерно, что Ленин видит причину перехода власти к буржуазии не в объективных социально-экономических условиях, а в субъективном факторе несознательности и неорганизованности пролетариата. Был бы рабочий класс сознательнее – взял бы власть сразу. Это (в отличие от экономической и культурной отсталости) партия большевиков может поправить, и тогда пролетариат и беднейшее крестьянство возьмут власть, создав «Республику Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху»^[1222].

Апрельские тезисы с точки зрения нынешнего левого почвенника С. Кара-Мурзы – это программа «продолжения некапиталистического пути развития в форме социализма». Он утверждает, что апрельские тезисы Ленина – это «завершение большого пути Ленина», когда он перестает быть «ортодоксальным марксистом и европоцентристом»^[1223]. Написать такое мог только человек, ничего не читавший из написанного Лениным в 1917-1922 гг. о мировой революции. В самих апрельских тезисах нет ничего, что опровергало бы европоцентристскую картину движения к социализму с опорой на развитые страны. Ленин считал, что развитие России было как раз капиталистическим, и именно поэтому можно ставить пост-капиталистические (а не просто некапиталистические) задачи. Ленин, повторим, не стал народником. Но он стремился действовать здесь и сейчас, чтобы с помощью потенциала периферии изменить соотношение сил в ядре системы империализма.

Ленин отходил от марксизма только с точки зрения ортодоксии теоретиков Второго интернационала. Концепция Ленина была охарактеризована газетой “Единство” (редактор Г. Плеханов) как “бредовая”^[1224], игнорирующая условия места и времени. Плеханов утверждал: «устранение капиталистического способа производства никак не может стать у нас очередным историческим вопросом. Этому можно радоваться; этим можно огорчаться. Но кто не утопист, тот обязан руководствоваться этим в своей практической деятельности»^[1225]. Плеханов был подержан большинством социал-демократических идеологов. Многие из них доживут до того времени, когда большевики сумеют практически извести в своей стране частную собственность и капиталистический рынок. Обстоятельства «места и времени» посмеялись над схемой поступательного изживания капитализма. Впрочем, позднее история посмеялась и над ленинизмом.

Социал-демократическая “Рабочая газета” писала в передовице о стремлении сторонников Ленина осуществить захват власти пролетариатом: “они будут восстанавливать против революции отсталое большинство населения страны, они будут прокладывать этим верную дорогу реакции”^[1226]. Лидеры социал-демократов и эсеров продолжали оценивать большевизм в рамках одномерной логики революционного процесса. Здесь было место только прогрессивной революционной перспективе (демократия, затем постепенное вызревание социализма), неустойчивому настоящему, которое принадлежит “буржуазии” и выражающему ее интересы либерализму, и реакции (откат к военно-аристократической диктатуре). Устойчивое движение к новому обеспечивалось союзом либерализма и умеренного социализма. Радикальные, утопичные действия большевиков не могли увенчаться успехом в силу их “ненаучности”. Они могли лишь привести к реакционному срыву, к усилению позиций консервативных сил. То, что большевизм может создать новую устойчивую антикапиталистическую систему, считалось невозможным.

Зато ленинская стратегия встретила понимание Троцкого и других левых социал-демократов-межрайонцев. То, к чему призывал Ленин, соответствовало идее непрерывной революции. Несмотря на сохранение значительного влияния правого крыла большевиков (Л. Каменев, Г. Зиновьев, Н. Рыков и др.), которое ориентировалось на союз с другими социалистическим партиями, на VII конференции большевиков победила линия Ленина. «Перерастание» революции в новую, социал-этатистскую фазу, получило в лице большевизма свой локомотив.

 

Социалисты у власти

 

В ситуации весны 1917 г. лидеры масс могли лишь корректировать их движение, но не определять его направление. Между тем настроение столичных низов становились все более нетерпеливыми. В апреле произошли столкновения между сторонниками и противниками политики либерального правительства^[1227]. Стало ясно, что если в правительство будут входить лидеры только одного узкого сектора общества – либерального, то это может быстро привести к гражданской войне. Правительство должно было опираться на более широкие слои – в том числе и на те, что были объединены советами.

5 мая правительство было реорганизовано – в него вошли социалисты, лидировавшие в Петроградском совете – В. Чернов, М. Скобелев, И. Церетели, А. Пешехонов. Два министерства возглавил А. Керенский. В. Чернов заявил об ответственности социалистических министров перед советами и даже назвал съезд крестьянских советов “нашим социалистическим Учредительным собранием”^[1228]. Таким образом, была выдвинута идея правительства, ответственного перед советами (но не перед пролетариатом, как предлагал Ленин). Но она пока не получила развития.

Считалось, что представители социалистических партий и так представляют во власти «демократию». Но массы на улицах могли признать министров своими, лишь если те начнут действовать в интересах трудящихся классов.

Перед меньшевиками встала сложная задача – как совместить их участие в правительстве с прежними теоретическими догматами, воздвигнутыми в ходе революции 1905 г. Входить в правительство вместе с буржуазией и даже с крестьянством – многократно осужденный мильеранизм. Но еще страшнее – брать власть от самим. В большинстве своем меньшевики продолжали считать, что захватить власть у буржуазии, воспользовавшись “минутным” соотношением сил — значит вызвать катастрофу, срыв продвижения к социализму. Рабочее правительство будет легко разгромлено, и восторжествует реакция.

Выступая накануне майской конференции РСДРП и вхождения социалистов в правительство, П. Аксельрод утверждал: “Вредно требовать низложения буржуазного правительства, так как пролетариат при данных условиях не может справиться с задачей управления страной… Тактика, повелительно диктуемая пролетариату условиями момента, должна основываться на поддержке Временного правительства и одновременном широком участии представителей пролетариата во всех отраслях общественной и государственной деятельности… Эта работа может носить оппозиционный характер, но, повторяю это и особо подчеркиваю, лишь в пределах, определяемых буржуазным характером революции”^[1229].

Наиболее влиятельные меньшевики отрицали союз с крестьянством против буржуазии. Они воспринимали крестьянство как мелкую буржуазию, объективно враждебную “пролетарскому” социализму и тяготеющую к собственно буржуазии – гегемону нынешней революции. Об этом недвусмысленно говорил Ю. Мартов, не связанный союзническими обязательствами с крестьянской партией эсеров. Но и он признавал, что именно эта сила станет лидировать в буржуазной революции после того, как революционный потенциал цензовых элементов окажется исчерпанным^[1230].

Несмотря на все эти соображения, меньшевики вошли в правительство вместе с кадетами и эсерами. Вхождение в правительство «национального единства» уже опробовали авторитетные западноевропейские коллеги – особенно во время войны. Инициативу в вопросе о вхождении в правительство проявила группа грузинских меньшевиков. Они не были связаны теоретическими построениями, характерными для Мартова и Плеханова, зато в родной Грузии влияние меньшевиков было настолько велико, что они готовились там взять всю полноту власти.

Во власть пошли не теоретики, а прагматики меньшевизма. Одним из них был М. Скобелев. Министерство труда во главе с ним активно противостояли деятельности фабрично-заводских комитетов. Скобелев считал, что при разрешении трудовых конфликтов последнее слово должно принадлежать «власти, представительнице целого»^[1231]. Такой разрыв с марксизмом в условиях 1917 г. поставил социал-демократов в крайне уязвимую позицию. В условиях острых социальных конфликтов любое решение министерства Скобелева вызывало критику справа и слева, падение авторитета как правительства, так и меньшевизма.

Ни в Грузии, ни в России социал-демократы не собирались строить социализм. Но актуальные экономические взгляды меньшевиков исходили из преобладающего среди социал-демократов этатизма.

* * *

 

Задачи социального государства и государственного регулирования оказались той переходной задачей, решением которой социалисты могли заняться, не претендуя на то, что они создают социализм.

Эти задачи соответствовали и мерам государственного регулирования, которые осуществлялись во время Первой мировой войны в ряде стран. Министр-меньшевик И. Церетели провозглашал: «Если государственная власть в единении с демократией не примет решительных мер к организации производства, кризис неизбежен»^[1232]. Министр-эсер Чернов утверждал, что Министерство продовольствия разрастется в Министерство снабжения. После вхождения социалистов в правительство казалось, что реформы начнутся вот-вот.

К середине мая экономический отдел исполкома Петросовета, который возглавил ведущий экономист меньшевиков В. Громан, подготовил предложения по реформированию экономики. 16 мая они были одобрены Исполкомом Петросовета, то есть лидерами умеренных социалистов. Резолюция требовала «непреклонной решительности в деле сознательного государственного вмешательства в народнохозяйственные и социальные отношения». Иначе – катастрофа. Меньшевики отождествляли регулирование экономики с этатизмом (не даром в 20-е гг. Громан станет одним из авторов большевистского плана Первой пятилетки). Руководство хозяйством должно быть сосредоточено в руках Комитета снабжения, поглотившего все ведомства, ныне отвечающие за снабжение армии и населения. Этот бюрократический монстр станет руководить хозяйством. Будет введена государственная монополия не только на хлеб, но и на другие продукты широкого потребления (мясо, соль, кожа), добыча угля и нефти, производство металла, сахара и бумаги перейдет в руки государственных трестов. Цены будут зафиксированы, банки поставлены под контроль государства, трудовые ресурсы будут распределяться Министерством труда^[1233]. Авторам этого проекта казалось, что сосредоточение всей власти в руках такого бюрократического супер-ведомства покончит с ведомственностью и хаосом распределения. Опыт развития советской экономики показывает, что эти надежды были наивны. Но проект Петросовета имел принципиальное отличие от практики СССР – государственное управление предполагалось воздвигнуть на демократическом базисе. В центре и на местах планировалось создать Экономические советы из представителей общественных организаций, которые будут обсуждать и вырабатывать планы, реализуемые структурами управления и регулирования хозяйства. Экономический совет станет «экономическим мозгом» страны^[1234]. Неизвестно, насколько такие экономические «парламенты» могли бы поставить под контроль хозяйственную бюрократию. В ХХ веке попытки демократического регулирования экономики давали разные результаты. Но опыт ХХ века свидетельствует также и о том, что в условиях распада капиталистического рынка (а в России 1917 г. происходило именно это) без решительного государственного регулирования не обойтись. Несмотря на все издержки бюрократической экономики, просто бездействие и надежды на рыночную стихию – более разрушительны.

По мнению В. Громана, высказанному на заседании рабочей секции I съезда советов, “настала последняя минута, когда государство должно, наконец, поставить и немедленно приступить к осуществлению грандиозной задачи организации народного хозяйства. От анархического производства необходимо перейти к организованному производству по заданиям государства, с тем, чтобы была использована максимальная производительность национального труда”^[1235]. В условиях быстрой социальной самоорганизации этот бюрократический идеал дополнялся поддержкой “органов революционного самоуправления народа”.

Предложения Петросовета от 16 мая были проигнорированы правительством. Министры-социалисты не стали настаивать, и этим фактически обесценили свое вхождение в правительство с точки зрения интересов социалистического движения. Умеренные социалисты углубляли и расширяли свои предложения и на I съезде советов, и на Государственном совещании, а правительство продолжало стоять на страже частной собственности, что погружало страну в экономический хаос.

Идея государственного регулирования экономики потонула в обсуждениях и согласованиях. Когда Скобелев на заседании Петросовета призвал реквизировать сверхприбыли, обложив буржуазию прогрессивным налогом, анархист Солнцев при одобрительном смехе зала возразил: «Скобелев заговорил языком ленинцев. Он требует реквизиций, но все это делается под влиянием момента и дальше фраз не идет. Вы хотите реквизировать прибыли буржуазии, и вам здесь аплодируют, но вас в правительстве 5 из 16, и я хотел бы присутствовать на голосовании не здесь, а там, в Министерстве»^[1236]. Решительные предложения социалистов были несовместимы с форматом коалиции. Министры-социалисты понимали, что бездействие означает катастрофу – и бездействовали. Катастрофа явилась осенью – что же винить в этом одних большевиков.

* * *

 

Эсеры не были скованы марксистской социологической схемой и стремились начать движение к социализму здесь и сейчас. Но только для лидеров партии путь этот представлялся длительным, и в России начать его следовало с аграрной реформы. Именно на ней и сосредоточились эсеры в рамках разделения труда с меньшевиками.

Но полностью отстраниться от городских проблем было невозможно. П. Фирсов, выступавший на III съезде ПСР с докладом о рабочем движении, говорил: «неизбежен в дальнейшем такой процесс, когда нынешние совещания и комитеты будут преобразованы в органы снабжения населения предметами первой необходимости, а заводские комитеты станут неразрывной частью органов снабжения»^[1237]. Этот подход диктовал и поддержку советов в качестве центров экономической власти: «Самым ходом вещей» советы «стали высшим органом управления хозяйственной жизнью»^[1238]. Здесь желаемое выдается за действительное – большинство предприятий находилось в частной или казенной собственности, советы и фабзавкомы могли воздействовать на управление, но еще не взяли его в свои руки.

Но как раз эсеры и меньшевики препятствовали переходу предприятий в руки коллективов и советов, хотя в рядах ПСР довольно рано проявилось стремление к такой перспективе. Эсеры, как и меньшевики, не настаивали на мерах государственного регулирования, за которые высказывались их вожди. Левое крыло эсеров все более настойчиво требовало действий, товарищи по партии отвечали: не сейчас, позднее.

Медлительность дрейфа ПСР влево привела к выделению в ее составе группы лидеров (М. Спиридонова, В. Карелин, М. Натансон, А. Колегаев и др.) и организаций (Петроградская, Казанская и др.), которые считали невозможным затягивать выполнение основных требований эсеровской программы. Близость стратегических взглядов левой и центристской фракций эсеров до времени предотвращала раскол ПСР.

Что останавливало большинство ЦК эсеров на пути преобразований? Ведь они не были скованы меньшевистскими догмами.

Лидеры революционно-демократических партий всю жизнь боролись за социальные преобразования. Эсеры считали, что момент их прихода к власти будет стартовой точкой радикальной аграрной реформы с последующим движением к социализму. И вот теперь, оказавшись у власти, они воздерживались от проведения преобразований до созыва Учредительного собрания. Этот парадокс, во многом предопределивший поражение эсеров и меньшевиков, определялся обстоятельствами «места и времени»: “Если войну необходимо продолжать, то для этого необходимо было единение всех “живых сил страны”, как тогда говорили, а такой “живой силой” считалась тогда и буржуазия, — воспроизводил логику лидеров Партии эсеров член ее ЦК Н. Быховский. — Отсюда необходимость хотя бы временного соглашения с буржуазией, во имя интересов войны, защиты отечества… Для продолжения войны необходимы были займы союзников, а при полном устранении от власти “цензовых элементов” союзники не доверили бы нам своих средств. Далее, интересы внешней войны требовали недопущения гражданской войны внутри страны, а немедленный захват земли мог вызвать такую войну, ослабить фронт и боеспособность армии, командный состав которой состоял в огромной части своей из представителей буржуазного класса”^[1239].

Война, которая создала предпосылки для столь радикальной политической революции, теперь тормозила социальную революцию. Но затягивание преобразований и ухудшение положения населения грозили сделать продолжение революции куда более разрушительным, чем ее начальная стадия.

Война была оправданием вскрывавшейся неспособности социал-демократии хотя бы приступить к осуществлению своего проекта, когда восставший народ представил такую возможность. Но война – лишь один, и при том не самый существенный фактор торможения преобразований. Ведь если в 1917 г. это торможение происходило в «отсталой» и воюющей России, то в 1918-1919 гг. – в передовой и завершившей войну Германии. В. Чернов писал об этом: «когда мировая война, вдруг обострила все процессы, пришпорила исторических ход развития, превратила медленный, органический ход развития в скачкообразный и сделала роды истории болезненными, а иногда и преждевременными, тотчас же сказалась эта незаконченность, неподготовленность социализма. Она разом выразилась в двух противоположных слабостях: с одной стороны – в растерянности перед сложностью и трудностью выдвинутых жизнью социализаторских задач, растерянности, связанной с кунктаторством, с бессильным нервирующим взволнованные массы топтаньем на одном месте, – а с другой стороны, в головоломном безоглядном социально-экспериментаторстком авантюризме, как-будто забывающем, что все эти опыты производятся не над лабораторными кроликами и морскими свинками, а над живыми людьми, над целыми странами и народами. И в самом ходе этих опытов наблюдался какой-то нервический зигзаг-курс: было очевидно, что экспериментаторы сами не знали, что им делать с отдельными эмбрионами нового общества, созревшими в лоне старого»^[1240]. Эта антитеза наводит на мысль, чтоэкспериментаторство коммунистов было не их злой волей. Оно вытекало из нерешительности социалистов и сопутствующего углубления кризиса. Так что упрек Чернова относится и к его собственной партии, и к нему самому.

Обстановка войны, тактика коалиции, догматы «рамок буржуазной революции», в большей степени характерные для меньшевиков, но влиявшие на эсеров, демократический идеал принятия основных реформ Учредительным собранием, избранным всем народом с безупречной правильностью и потому обладающим беспрекословным авторитетом, – все эти мотивы оставляли социалистам крайне узкие возможности для преобразований в 1917 г. Но неготовность конструктивной программы социализма лежала в основе этой «робости».

Казалось, время работает на социалистов. Вскоре кончится война. Через несколько месяцев будет созвано Учредительное собрание, которое позволит определить направление преобразований, соответствующее настроениям большинства граждан. И тогда нынешние препятствия станут основой необратимости социальных реформ. Даже война создает предпосылки для социализма – в этом Чернов согласен с Лениным. На третьем съезде ПСР он задавал риторический вопрос о судьбе государственного регулирования по окончании войны: «разве те организующие элементы, которые введены в жизнь? Разве они должны исчезнуть?»^[1241]. Чернов уверен, что «война есть рубеж, война есть перелом, с которого развитие начал коллективизации во всех странах пойдет и должно будет пойти ускоренным темпом»^[1242]. Однако просто сохранение военной системы регулирования недостаточно: «… созданное войной обобществление должно остаться на началах демократизации» и социального права^[1243].

Социалисты-революционеры на съезде крестьянских советов выступали за введение твердых цен на товары массового потребления, включая хлеб^[1244]. Ради преодоления социального кризиса крестьянство и его лидеры были готовы идти на эти временные меры, в том числе уступки бедствующему рабочему классу. Но, в отличие от большевиков, социалисты не считали эти ограничительные меры переходом к социализму.

Чернов видел необходимость проведения социальных преобразований как можно скорее, но был уверен, что их может провести только широкий фронт «демократии» – эсеры, меньшевики, демократические партии и организации, которые не преследуют социалистических целей, но готовы (в отличие от кадетов и октябристов) поддерживать радикальную демократизацию.

Однако такое возрождение политической конфигурации Парижской коммуны было в условиях 1917 года маловероятно. Партии эсеров и меньшевиков имели в своем составе правые крылья, которые тяготели к союзу с кадетами и выступали категорически против революционных преобразований, а искомые Черновым демократы были маловлиятельны – справа от эсеров начиналась «сфера влияния» кадетов, взгляд которых на демократию принципиально отличался от социалистического – они настаивали на ликвидации советов и связанных с ними низовой самоорганизации. Убеждая союзников справа в необходимости активизировать реформы, Чернов и другие эсеры-центристы просто теряли время.

Попытки министра земледелия, лидера партии эсеров В.Чернова провести хотя бы скромные земельные преобразования в духе требований съезда крестьянских советов встретили сильное сопротивление в правительстве и администрации. Чернов планировал приостановку «земельных сделок, посредством которых у народной власти может утечь между пальцев тот земельный фонд, за счет которого может быть увеличено трудовое землепользование, и переход частной земли на учет земельных комитетов, призванных на местах участвовать в создании нового земельного режима»^[1245]. 29 июня Чернов внес в правительство соответствующий проект закона. Категорически против законопроекта выступили кадеты и премьер-министр В. Львов. Только после июльского кризиса, 9 июля закон все же был принят с поправкой — земельные сделки разрешались, но требовали согласия губернского земельного комитета с утверждением министра земледелия^[1246]. С такими оговорками закон фактически блокировал земельные махинации. 12 июля Временное правительство разъяснило, что совершенные после 1 марта сделки не будут учитываться при проведении реформ, одобренных Учредительным собранием. Но это был предел вторжения в отношения собственности, на которое пошло коалиционное правительство в аграрной сфере.

А в условиях социально-экономического кризиса и роста радикальных настроений время работало против умеренных социалистов. В ряде регионов крестьяне стали захватывать помещичьи земли, происходили столкновения с войсками Временного правительства, что компрометировало эсеров в глазах крестьян.

Либерально-социалистическая коалиция становилась несовместимой с реформами и вела февральский режим к катастрофе.

* * *

 

“Вошедшие во власть” социалисты получили мощный инструмент, способный хотя бы на время создать всероссийскую систему народного представительства, которой правительство было лишено после фактического роспуска Государственной Думы. Это были съезды советов. 2-4 мая проходил съезд советов крестьянских депутатов, на который приехало 1353 депутата (1167 с подтвержденными полномочиями). Более половины депутатов были избраны от армии, то есть от крестьян в шинелях. 4 июня работал Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, на котором присутствовали 1080 депутатов от 336 советов и 23 воинских единиц. Большинство депутатов представляли сотни и тысячи рабочих, крестьян и солдат^[1247]. Несмотря на то, что оба съезда не представляли всего населения, они опирались на большинство активных граждан России. То же самое можно сказать и о любом парламенте. Это естественно наводило на мысль о возможности превращения Съезда во временный революционный парламент, который мог выполнять функции законодательного и контрольного органа вплоть до созыва Учредительного собрания. Такая модель власти позволила бы начать социальные реформы, которые ожидали массы, восстановить обратную связь между властью и широкими слоями населения. Пока такая связь поддерживалась только через партийные механизмы. Таким образом, в систему власти удалось бы интегрировать более широкие слои населения, в том числе и радикальные массы, которые шли за анархистами и большевиками. Эсеры и меньшевики, господствовавшие на съездах советов и в представительных органах, созданных ими (Исполком Совета крестьянских депутатов и Всероссийский центральный исполнительный комитет), снова не воспользовались возможностью создать массовую опору революционной власти. К уже перечисленным выше стратегическим причинам этого в условиях коалиции добавились новые мотивы.

Вступив на путь тесного сотрудничества с кадетами, социалисты стремились максимально использовать открывшиеся возможности. Умеренные социалисты преувеличивали влияние цензовых элементов в стране. Социалисты видели в разрыве с буржуазией опасность экономического саботажа, утечки капиталов. Но она происходила несмотря на присутствие цензовиков в кабинете. Опасались и отсутствия поддержки справа в борьбе против большевизма. Это обстоятельство также заставляло часть лидеров социалистических партий противостоять идее правительства без либералов. Возражая В. Чернову, разочаровавшемуся в союзе с кадетами, член ЦК Партии эсеров А. Гоц говорил: «Слева большевики травят десять «министров-капиталистов», требуют, чтобы мы от них «очистились», то есть остались без союзников и скатились им прямо в пасть»^[1248].

Выступая на I съезде советов рабочих и солдатских депутатов, В. Чернов назвал идею создания власти на основе системы советов «цензом навыворот»^[1249], поскольку в советах состоят не все трудовое население страны. Из этого могло следовать два вывода: либо нужно стремиться распространить советскую систему на всех трудящихся, включая в нее существующие структуры их самоорганизации; либо создавать какую-то более широкую систему, где советы будут только одним из элементов. Чернов и большинство социалистов пошли по второму пути.

Позднее Чернов высказывал такие сомнения: «Советы имеют свою сильную и слабую сторону. Сильная их сторона заключается в политическом руководстве, в мобилизации революционных сил для действий… Деловая же сторона Советов на местах слаба»^[1250]. Нужно объединять советы, органы самоуправления, кооперативы и т.д. В этом «и т.д.» была опасная неясность. Убедившись в недопустимости союза с кадетами, Чернов все же хотел бы, чтобы правительство не было чисто социалистическим, ибо тогда пришлось бы приступать к социалистическим преобразованиям. Иначе народ спросит: где же ваш социализм? Радикальные преобразования расколют массы на сторонников и противников социалистических мер. А ведь в стране шла предвыборная кампания, и самой популярной партии важно было не отпугнуть избирателей.

Таким образом перед страной встала дилемма – сохранение либерально-социалистической коалиции до Учредительного собрания или создание однородного (без кадетов) правительства «демократии» из всех советских партий, ответственного перед Съездом советов или его органами.

Первый путь был связан прежде всего с именем Керенского. Он первым из лидеров социалистических партий вошел в правительство, а после июльского кризиса возглавил коалиционный кабинет. Он настойчиво отстаивал коалицию с либералами и ставил перед революцией прежде всего политико-правовые, а не социальные задачи. Второй путь отстаивался группой политиков от лидера эсеров Чернова до лидера правых большевиков Каменева. В этой альтернативе были свои различия. Чернов выступал за создание правительства с явным преобладанием социалистов, которое проводит решительные демократические преобразования (в том числе – социальные), принимает меры к скорейшему заключению мира и опирается на «предпарламент», в котором представлены советы, массовые социальные организации (профсоюзы, кооператоры) и новые, избранные всем населением земства. Левый фланг, представленный левыми эсерами, меньшевиками-межрайонцами и правыми большевиками, выступал за однородное социалистическое правительство (вообще без демократов-несоциалистов), ответственное перед съездом советов.

Идея однородного социалистического правительства была прямо высказана левым крылом ПСР 4 июня на заседании эсеровской фракции I съезда советов. Но когда левые предложили обсудить возможность «взять власть в руки социалистов»^[1251], им ответили, что демократия для этого еще слаба, правительство не сможет вывести страну из кризиса, и трудящиеся будут недовольны эсерами. Партийное единство сковывало сторонников левой коалиции в ПСР, и оно же блокировало усилия правых большевиков, поскольку их товарищи по партии скептически относились к идее союза с «соглашателями».

Современный автор И.Х. Урилов считает, что проводниками тоталитарной перспективы в России 1917 г. были Ленин и Корнилов, а демократическое развитие могло идти двумя путями, которые он связывает с именами Керенского и Мартова^[1252]. Это все же преувеличивает роль Мартова в событиях 1917 г. Демократизм Мартова не был последователен, иногда он выступал с весьма авторитарными заявлениями: «Нет других средств для спасения революции, как диктатура революции»^[1253], – утверждал он после победы над Корниловым. Только в июле Мартов стал признавать возможность «переступить через либеральную буржуазию в целом» при создании власти^[1254]. В этом отношении он шел вслед за левыми эсерами. Одновременно и Чернов, вступивший в острый конфликт с кадетами, пришел к выводу, что правительство должно создаваться без них. При всем уважении к Мартову, его влияние в этот период было значительно меньшим, чем у Чернова, Каменева и других лидеров, выступавших против Керенского слева, но не разделявших конфронтационной позиции Ленина.

Сторонники левого правительства, принадлежавшие к разным флангам, не сумели согласовать свои планы (здесь сыграл огромную роль субъективный фактор – нерешительность одних политиков, маловлиятельность других, взаимное, часто чисто личное недоверие и неприязнь друг к другу у третьих). Чернов не пошел на сближение с левыми эсерами и вообще в решающие моменты проявлял колебания, Мартов стремился к сохранению своего влияния в партии меньшевиков, а межрайонцы видели, что их взгляды ближе большевикам, Каменев и Зиновьев, временами добиваясь преобладания в большевистском ЦК, не могли противостоять волевому напору Ленина и радикальным настроениям петроградского актива. В итоге лево-социалистическая альтернатива оказалась «растащена» между фракциями разных партий. Связующая нить левого лагеря лопнула, и его края стремительно стали сползать к авторитаризму и вооруженной конфронтации.

При прочих равных условиях политика Ленина вела в сторону тоталитарного режима – это диктовалось его приверженностью марксовой модели коммунистического общества с ее экономическим плановым централизмом. Но это – при прочих равных, если власть будет концентрироваться только в руках последовательных радикальных марксистов. Между тем в начале июле и начале сентября 1917 г. Ленин еще мог быть вовлечен в лево-социалистическое правительство, что неизбежно повлияло бы на позицию партии большевиков. Ответственность правящей партии делает ее несколько правее, умереннее. И оба раза умеренные социалисты отказались от шанса договориться.

 

Государство и революция

 

Важнейшим программным требованием большевиков была власть советов. Превращение советов в источник власти сделало бы большевиков одной из правящих партий, которая могла бы добиваться радикальной политики без оглядки на кадетов. Большевики справедливо рассчитывали, что переход к радикальной политике быстро выведет их на первые роли в социалистическом правительстве.

Однако приверженность советам вытекала в это время не только из конкретных интересов партии в борьбе за власть. Несколько позднее, уже когда существующие советы, как казалось, оказались непригодными в качестве трамплина на пути к власти, В. Ленин изложил свое социально-политическое кредо в работе «Государство и революция». Эта концепция основана на идее власти советов. В 1917 г. принцип советов был для Ленина дороже политической конъюнктуры – он был готов отстаивать его даже тогда, когда большинство в советах не принадлежало его партии.

Отталкиваясь от текстов К. Маркса и Ф. Энгельса, Ленин формулирует свой государственный идеал так: «демократия, проведенная с такой наибольшей полнотой и последовательностью, с какой это вообще мыслимо, превращается из буржуазной демократии в пролетарскую, из государства (= особая сила для подавления определенного класса) в нечто такое, что уже не есть собственно государство»^[1255].

Такая прямая демократия означала бы передачу власти непосредственно органам самоуправления рабочих и крестьян, полную ликвидацию бюрократической надстройки: «Полная выборность, сменяемость в любое время всех без изъятия должностных лиц, сведение их жалования к обычной заработной плате рабочего», эти простые и «само собою понятные» демократические мероприятия, объединяя вполне интересы рабочих и большинства крестьян, служат в то же время мостиком, ведущим от капитализма к социализму»^[1256]. Ленин считает, что это будет уже «не государство чиновников, а государство вооруженных рабочих»^[1257]. Это почти анархизм. Но только почти: «Маркс сходится с Прудоном в том, что оба они стоят «за разбитие» государственной машины. Этого сходства марксизма с анархизмом (и с Прудоном, и с Бакуниным), ни оппортунисты, ни каутскианцы не хотят видеть, ибо они отошли от марксизма в этом пункте». Но при этом Маркс не федералист, а централист^[1258]. Характерно, что когда Бухарин указал на производственный централизм как основное различие марксизма от анархизма, Ленин счел эту мысль «неверной, неполной»^[1259]. Централизм должен быть полным, но не государственным, а добровольным объединением, «слиянием» коммун^[1260].

* * *

 

Проблема государства тесно связана с проблемой свободы. В трактовке этого вопроса Ленин радикален, как Бакунин: «Пока есть государство – нет свободы. Когда будет свобода, не будет государства»^[1261]. По мнению Т.И. Ойзермана, Ленин противопоставил это положение своей собственной прежней позиции 1915 года, когда он «вслед за Энгельсом», утверждал: «Политической формой общества, в которой побеждает пролетариат, свергая буржуазию, будет демократическая республика…»^[1262]. По Ойзерману получается, что здесь Ленин мало что непоследователен, но еще и расходится с «классиком». Однако в чем же здесь расхождение? Т.И. Ойзерману это и самому не очень понятно, потому что он называет первое высказывание Ленина «парадоксальным», а дальнейшее пояснение «мало что разъясняющим». Плохо разъяснил Ленин свою мысль академику. Видимо, надеялся на его многолетнюю марксистко-ленинскую подготовку. Ленин пишет: «обычно понятия «свобода» и «демократия» считаются тождественными и употребляются часто одно вместо другого… На деле демократия исключает свободу»^[1263]. Собственно, мысль Ленина здесь изложена с исчерпывающей ясностью. Демократия по Ленину здесь – власть большинства. Государство (даже демократическое) не предусматривает полную свободу, потому что оно основано на принуждении меньшинства большинством. Свобода при демократии ограничивается. Понятие свободы у Ленина здесь соответствует понятию Бакунина – свобода может быть только полной, урезанная свобода – это не свобода, а несвобода. Не будем, однако, торопиться именовать Ленина бакунистом. Этот подход вслед за Бакуниным разделял и учитель Ленина Энгельс. В 1875 г. он писал: «… пока пролетариат еще нуждается в государстве, он нуждается в нем не в интересах свободы, а в интересах подавления своих противников, а когда становится возможным говорить о свободе, тогда государство как таковое перестает существовать»^[1264].

Как видим, Ленин в «Государстве и революции» почти цитирует Энгельса. Попытка Т.И. Ойзермана отделить учителей от ученика опять не удалась. Но что же по существу – есть ли свобода при демократии?

Максимализм в отношении свободы (она или есть, или ее нет) можно подвергнуть терминологической критике: даже в авторитарных режимах существует некоторая сфера свободы для личности, хотя меньшая, чем при плюралистических режимах. То есть свобода в разной степени существует при любом режиме, включая сталинский и современный американский. Но представление о свободе Бакунина-Энгельса-Ленина широко распространено и берет свой исток в либерализме. Д. Милль, которого Т.И. Ойзерман обильно цитирует в качестве критерия истины и классика либерализма, определяет наличие или отсутствие свободы в том или ином обществе.

Если либерал утверждает, что в СССР, например, свободы не было, он использует тот же подход, что и Ленин, утверждающий, что в демократической республике свободы еще нет. А если мы признаем наличие некоторой сферы свободы в некоторых современных странах, то приходится признать это наличие (в меньшей степени) даже в диктаторских режимах. Хотя свобода в полном значении этого слова возможна лишь в таком обществе, где угнетающей силы государства уже не будет. Чтобы избежать двойных стандартов, наличие свободы следует признавать либо везде (но в разной степени), либо пока нигде, поскольку ни один из существующих режимов не обходится без ее существенных ограничений.

* * *

 

Не только обличители ленинизма, но и авторы, относящиеся к нему с симпатией, иногда закрывают глаза на качественные различия большевизма и анархизма. Кажется, таким образом можно задним числом навести разрушенные мосты в левой среде. Так, В.П. Сапон пишет: в западной историографии «обоснованно фиксируется концептуальное родство многих антиэтатистких положений большевизма и идейного анархизма, доставшихся им в наследство от народнического антиавторитарного социализма»^[1265]. Антиэтатисткие положения «Государства и революции» унаследованы не от народничества, а от Маркса непосредственно, что тщательно отфиксировано самим Лениным с цитатами в руках. Однако антиэтатизм у Ленина, как у марксиста, вторичен в сравнении с централизмом. На практике же управленческий централизм всегда воспроизводит этатизм.

Ленин предлагает помогать массам брать в свои руки жизнь на местах. В.П. Сапон видит сходство с мнением Бакунина, который протестует против делания революции «путем декретов»^[1266]. И что, Ленин не делал революцию путем декретов? Да Ленин начал свое правление с декретов, и регулярно засыпал ими Россию.

Начав борьбу «за власть советов», Ленин уже в 1918 г. сосредоточит всю полноту власти в едином правительственном центре, превратив советы в исполнительный аппарат. Такая диктатура государственной верхушки казалась временным явлением, но еще в 1917 г. Ленин четко разъяснил, когда по его мнению государство, контролирующее все стороны жизни общества, должно «отмереть»: «Государство сможет отмереть полностью тогда, когда общество осуществит правило: «каждый по способностям, каждому по потребностям»…^[1267] Правда, этот коммунистический принцип по мнению Ленина достижим в обозримой перспективе (но если нет – придется подождать и со свободой, и с «отмиранием» авторитарности).

Сам Ленин считает, что поскольку в структуры советского государства будут вовлечены миллионы простых людей, то оно будет донельзя демократическим. Но на долю масс в его системе выпадает всего лишь контроль за правильным выполнением решений планирующего центра. Контроль организованных в советы масс над управленцами представляется Ленину чрезвычайно простым: «Капиталистическая культура создала крупное производство, фабрики, железные дороги, почту, телефоны и прочее, а на этой базе громадное большинство функций старой «государственной власти» так упростилось и может быть сведено к таким простейшим операциям регистрации, записи, проверки, что эти функции станут вполне доступны всем грамотным людям, что эти функции вполне можно будет выполнять за обычную «заработную плату рабочего», что можно (и должно) отнять у этих функций всякую тень чего-либо привилегированного, «начальственного»»^[1268].

Ленин считал, что именно индустриальное общество способно упростить процесс управления (хотя на практике наблюдалось обратное). По существу, надежды, которые едва становятся осуществимыми на современном уровне коммуникаций начала XXI века, Ленин возлагал на технологический уровень индустриальной эпохи. Однако именно эта эпоха с ее высочайшей специализацией, создавала наихудшие предпосылки для контроля снизу за процессом управления и в то же время оптимальные условия для отрыва реальной власти от местных, низовых интересов. Это проявляется и в ленинской теории. Ленин вовсе не отказывается от максимального расширения полномочий самого государства, то есть централизованной структуры управления. Он выступает за всеобщее огосударствление экономики, за «строжайший контроль со стороны общества и со стороны государства за мерой труда и мерой потребления»^[1269]. Всевидящее око, тотальный контроль. Поскольку все будут вовлечены в этот контроль, то сама функция управления уже не будет делом профессии. Все будут надзирать за правильностью выполнения указаний центра. Сильный управляющий центр должен опираться на «аппарат», состоящий не из чиновничества, а из выборных работающих органов «вроде советов»^[1270].

Такое политическое преобразование по мысли Ленина полностью преобразит социально-экономические отношения. Собственно, в самом «базисе» все уже готово для социализма: «социализм есть не что иное, как государственно-капиталистическая монополия, обращенная на пользу всего народа и постольку переставшая быть капиталистической монополией»^[1271].

Программу “сегодняшнего дня” Ленин формулирует так: «экпроприация капиталистов, превращение всех граждан в работников и служащих одного «синдиката», именно: всего государства, и полное подчинение всей работы всего этого синдиката государству действительно демократическому, государству Советов Рабочих и Солдатских Депутатов»^[1272].

Таким образом, в 1917 г. Ленин стремился к созданию нового государственного образования, в котором вся экономическая структура (включая потребление) будет подчинена управляющему центру, опирающемуся на систему демократических органов, контролирующих управленцев и правильность исполнения стратегических решений правящего центра. Достижение индустриального общества должны были обеспечить быстрое согласование интересов внутри этой системы. Когда эта надежда не оправдается, и интересы трудящихся придут в противоречие с намерениями «центра», большевики установят авторитарную диктатуру, подавляющую выступления масс трудящихся, в том числе рабочих. Анархические одежды спадут с тела радикального марксизма. Нужды управления, которые на практике оказались гораздо сложнее, чем это казалось Ленину первоначально, заставят сохранить и старый (по структуре) бюрократический аппарат. А всеобщее огосударствление экономики приведет даже к его значительному расширению.

Комментируя марксово определение диктатуры пролетариата как государства, представляющего собой «организованный в господствующий класс пролетариат», Ленин пишет: «по Марксу, пролетариату нужно лишь отмирающее государство, т.е. устроенное так, чтобы оно немедленно начало отмирать и не могло не отмирать»^[1273]. В этом отношении Ленин потерпел поражение. Созданное им государство не могло не усиливаться, оно не собиралось отмирать и не имело в своем устройстве ничего, что могло бы его заставить отмирать. Но это не значит, что сама задача была нереалистичной. Ведь она ставилась и другими теоретиками социализма, которые предлагали более конкретные механизмы отмирания, встроенные в структуру государства. Просто Ленин отрицал последовательный федерализм, и потому поставленные в «Государстве и революции» задачи не могли быть реализованы силами большевиков. Для успеха левого проекта его большевистская трактовка должна была быть скорректирована другими левыми движениями – потенциальными союзниками большевизма на начальном этапе социалистических преобразований. Ведь только в союзе с другими левыми силами большевики действительно могли получить устойчивую поддержку большинства рабочих. А это по Ленину и по Марксу – обязательное условие существования диктатуры пролетариата.

Характеризуя процесс перехода к новому обществу, Ленин писал: «при переходе от капитализма к коммунизму подавление еще необходимо, но уже подавление меньшинства эксплуататоров большинством эксплуатируемых. Особый аппарат, особая машина для подавления, «государство» еще необходимо, но это уже переходное государство, это уже не государство в собственном смысле, ибо подавление меньшинства эксплуататоров большинством вчерашних наемных рабов – дело настолько сравнительно легкое, простое и естественное, что оно будет стоить гораздо меньше крови, чем подавление восстаний рабов, крепостных, наемных рабочих, что оно обойдется человечеству гораздо дешевле»^[1274].

Характерно, что Ленин опубликовал свою работу тогда, когда в России уже шла одна из самых кровопролитных гражданских войн в истории страны. Почему Ленин не видел такого очевидного противоречия? Отвечая на этот вопрос, следует помнить, что Ленин мыслил в категориях мировой революции – всемирного столкновения «пролетариата» и «буржуазии», на фоне которого массовое кровопролитие в России оставалось всего лишь эпизодом. Именно запаздыванием мировой революции, которая должна была подкрепить недостаточные культурные и технологические ресурсы России, объяснялось как отступление от выполнения обещаний большевиков (вплоть до полного отказа от них), так и ожесточенность гражданской войны «из-за вмешательства империалистов». Идея мировой революции была универсальным решением всех теоретических проблем, возникавших в связи с невыполнимостью большевистской программы. Мировая революция должна была сделать невозможное возможным. А пока необходимо было стимулировать мировую революцию созданием в России принципиально нового революционного образования – Республики Советов. Ленин считал: «Задача пролетариата России – довести до конца буржуазно-демократическую революцию в России, дабы разжечь социалистическую революцию в Европе»^[1275].

 

Июльский «мятеж»

 

Неустойчивость власти в условиях острого социального кризиса приводила к тому, что каждый политический сбой немедленно оборачивался мощными социально-политическими движениями и серьезными столкновениями. Социальный кризис нарастал по сценарию 1848 г. во Франции. Социальные вопросы были поставлены, но социалисты бездействовали, как Люксембургская комиссия, что вело к социальному взрыву.

Большевики не были монополистами на левом фланге политического сектора, где нарастала радикальная политически активная масса. Здесь конкуренцию большевикам составляли анархисты. Терминология анархо-коммунистического лидера Н. Солнцева (И. Блейхмана) вполне соответствовала большевистской (за исключением слова “анархия”, вместо которого последователи Маркса употребляли термины “коммунизм” и “социализм”): “разрушение капиталистического строя со всеми его устоями, орудиями угнетения и эксплуатации есть единственное средство, которое принесет мир всем народам”, необходим захват “всех орудий производства… в общее пользование” и свержение “общественного паразитизма”^[1276]. Впрочем, если бы мысли об обобществлении были изложены более спокойным тоном, под ними подписались бы и умеренные социалисты. В условиях конкуренции с анархистами за влияние на возбужденные массы, большевики должны были выступать с радикальными инициативами.

На 10 июня они планировали вооруженную демонстрацию, чтобы надавить на Съезд советов и правительство. Как пишет Б.Д. Гальперина, «она должна была показать лидерам съезда и Петроградского совета, что их большинство призрачно и опирается на незрелую в политическом отношении провинцию, петроградские же рабочие уже поддерживают большевиков»^[1277]. Демонстрация должна была быть направлена прежде всего против «министров капиталистов» (то есть кадетов и представителей буржуазии). Лидеры умеренных социалистов опасались, что демонстрация подвергнется нападению правых организаций (Союза георгиевских кавалеров, казаков и др.). Эти опасения не были лишены оснований – такие нападения действительно произошли во время демонстрации 3-4 июля. В накаленной обстановке провокация правых могла привести к восстанию левых. Держа в голове эту опасную перспективу, лидеры Съезда советов запретили демонстрацию 10 июня и предложили большевикам принять участие в объединенной демонстрации всех левых сил 18 июня.

Уступая требованию «соглашателей», большевики теряли лицо. Но проводя демонстрацию, перерастающую в вооруженное столкновение, они рисковали оказаться в глазах рабочих виновниками кровопролития, безрассудными авантюристами. Сила большевиков заключалась помимо прочего в организационной инфраструктуре, и рисковать ей Ленин был готов только при решающей схватке за власть, время которой по его мнению еще не пришло. Более того, если большевики спровоцируют серьезные столкновения, на них наверняка попытаются свалить неизбежную неудачу предстоящего наступления. А вот после провала наступления, в котором большевики мало сомневались, их влияние наверняка вырастет. Так что наращивание конфронтации в июне было невыгодно большевикам.

В последний момент ЦК большевиков отменил демонстрацию. Это вызвало разочарование наиболее радикальных противников Временного правительства слева. Петроградский комитет и «военка» (военная организация большевиков) были разочарованы поведением ЦК. Некоторые рядовые большевики в гневе рвали партбилеты^[1278]. В столице росло влияние анархистов.

Однако объединенная демонстрация всех советских сил 18 июня показала явное преобладание большевистских лозунгов. У Ленина и его товарищей были основания считать, что время работает на большевиков.

* * *

 

Ситуация обострилась после начала наступления на фронте. Оно было не популярно – даже Чернов считал его лишь меньшим из двух зол^[1279]. Чем бы закончилось это кровопролитие, было очевидно, что решающей победы не будет, а вот поражение более чем вероятно. По окончании сражения оппозиция получила бы новые шансы для атаки на Керенского, репутация которого как военного министра была напрямую связана с этим сражением.

Но события развивались не так, как планировал Ленин. Большую роль в этом сыграли анархисты. В июне возросло их влияние в войсках Петроградского гарнизона и в рабочем Выборгском районе. Конфликт правительства с анархистами сыграл летом 1917 г. роль катализатора социального брожения. 5 июня анархисты попытались захватить типографию правой газеты “Русская воля”. Попытка была ликвидирована без жертв, но в ответ министр юстиции попытался выселить анархистов из их резиденции на даче Дурново, что вызвало забастовки на 28 заводах. Влияние анархистов среди рабочих Выборгской стороны было велико, дача была центром культурно-просветительской работы (правительственные чины пытались представить ее чем-то вроде притона, что совершенно не соответствовало действительности)^[1280]. Рабочие получили в этом вопросе поддержку ВЦИК^[1281]. Конфликт растянулся на весь июнь и превратил анархистов в детонатор антиправительственных волнений. Радикальная агитация и акции анархистов могли превратить их в лидеров значительной части тех рабочих и солдат, которые прежде шли за большевиками.

Умеренные социалисты также использовали факто анархизма для критики большевиков. На заседании рабочей секции Петросовета представитель эсеров Гамбаров говорил о большевиках: «разница между ними и анархистами та, что анархисты смелее в своих суждениях»^[1282]. Если раньше большевиков критиковали за их радикализм, то теперь подорвать их авторитет среди радикальных масс можно было напоминанием о более радикальной силе.

18 июня анархисты снова испортили большевикам праздник, показав, что они радикальнее и решительнее. После общей демонстрации анархисты увлекли за собой часть колонны и освободили несколько заключенных, которых считали политическими. 19 июня власти все-таки захватили дом Дурново, при чем один анархист погиб. Конфликт оказался в центре внимания политических сил и разбирался на исполкоме Петросовета. Таким образом, анархисты оказались страдальцами за дело народное, а большевики после 10 июня выглядели оппортунистами.

Анархисты были популярны в 1-ом пулеметном полку. Несколько подразделений полка были отправлены на фронт, что нарушало мартовские договоренности совета и правительства. Полк был наиболее радикальной военной частью, за влияние на него с анархистами боролась большевистская «военка». Пулеметчики считали себя гарантами революции в столице и не желали отправляться на фронт, тем более, что левые социалисты объяснили им: война ведется за интересы, чуждые трудящимся.

Пулеметчики уже с 1 июля были готовы выступить против Временного правительства. Эсеро-меньшевистский полковой комитет еле сдерживал их. 2 июля ЦК РСДРП(б) категорически приказал «военке» сдерживать выступление пулеметчиков. Приказ этот «военка» выполняла без энтузиазма.

3 июля 1917 г. стало известно, что и правительство накануне распалось из-за выхода кадетов из кабинета в знак протеста против предоставления Временным правительством широкой автономии Украине. Правительство было парализовано, войска наэлектризованы. Для большевистского ЦК это обострение ситуации было внезапным. Ленин вообще был загородом.

На митинге 3 июля, где выступил Солнцев, солдаты поддержали лозунг “Вся власть советам!” Солнцев выступал за переизбрание советов^[1283]. По призыву анархистов солдаты двинулись на демонстрацию с оружием. А. Невский вспоминал, что члены «военки» поняли: «сдержать солдат от выступления мы не сможем»^[1284]. Так что вопрос состоял только в том, кто будет лидером возбужденной солдатской массы. Перед солдатами-пулеметчиками, входившими в большевистскую «военку», встал выбор – или отдать полк анархистам, или присоединиться к выступлению вопреки линии ЦК. Они выбрали второе. Делегаты полка были направлены в другие части гарнизона и на фабрики. Вскоре на улицы вышла грандиозная вооруженная демонстрация, противники правительства заняли Финляндский вокзал. Колонны двинулись к Таврическому дворцу.

ЦК большевиков принялся сдерживать выступление, которое счел авантюрой анархистов. Ленина не было в городе, так что от имени ЦК руководили Каменев и Зиновьев, придерживавшиеся умеренной линии на компромисс с социалистами и руководством советов. Однако рабочие массы были взбудоражены ситуацией, и рабочая секция Петросовета проголосовала за большевистское требование передачи всей власти советам. Более того, особенно активно за это выступали даже не большевики, а левые меньшевики и все тот же Солнцев^[1285].

В ночь на 4 июля наличные члены ЦК, ПК большевиков и «военки» вырабатывали приемлемый компромисс. Нужно было как-то возглавить разбушевавшиеся массы, и в то же время избежать открытого восстания, к которому никто не был готов.

Ленин, прибывший в Петроград утром 4 июля, опасался радикальных действий без достаточной подготовки. Однако после того, как выступление началось, большевики не могли не возглавить его. По справедливому замечанию А. Рабиновича, «лидерам петроградских большевиков было чрезвычайно трудно оставить без руководства демонстрантов и недавно завоеванных членов партии. В конце концов, уличные шествия возникли в результате большевистской пропаганды и были реальным свидетельством усилившейся «большевизации» масс»^[1286]. Отказавшись от лидерства в выступлении, большевики потеряли бы репутацию последовательных противников «буржуазии» и соглашательства, связанную с этим поддержку широких слоев населения и войск, радикализированных военной и социальной ситуацией. Тем более, что большевикам уже «дышали в затылок» анархисты, фактически возглавившие выступление в его первые часы. В итоге Петербургский комитет РСДРП(б), а затем и большинство ЦК решили возглавить демонстрацию, чтобы превратить ее «в мирное, организованное выявление воли всего рабочего, солдатского и крестьянского Петрограда»^[1287]. Ни о каком восстании речь не шла.

Раскольников вспоминает, как Ленин уклонялся от публичного выступления 4 июля: «Разыскав Владимира Ильича, мы от имени кронштадтцев стали упрашивать его выйти на балкон и произнести хоть несколько слов. Ильич сперва отнекивался, ссылаясь на нездоровье, но потом, когда наши просьбы были веско подкреплены требованием масс на улице, он уступил и согласился»^[1288]. Сказав несколько слов о бдительности и поддержав лозунг «Вся власть советам!», вождь удалился с балкона. Когда Ленин на самом деле собирался брать власть, он вел себя иначе. А в этой двойственной ситуации 4 июля было важно не растерять накопленного партией потенциала и, в случае удачи, достичь выгодного компромисса с социалистами, давить на них и не спугнуть их.

Большевики, разумеется, стремились к власти, чего не скрывали. Но в этот период они требовали передать власть советам, в которых сами не имели большинства. Ленин надеялись, что в случае, если советам придется проводить радикальные преобразования, реальное влияние в них быстро перейдет к левым крыльям социалистических партий, то есть к союзу большевиков, левых эсеров (тогда еще не выделившихся из ПСР и пытавшихся перетянуть на свою сторону ее лидера В. Чернова) и левых меньшевиков (в том числе Мартова, Троцкого и Луначарского). В условиях, когда большевики не имели в советах большинства, требование «Вся власть советам!» не давало им единоличной власти и лишь означало замену только что распавшейся коалиции социалистов и кадетов коалицией тех же социалистов и большевиков. Никакого военного переворота, только сдвиг власти.

* * *

 

Политолог В. Никонов, попробовавший себя на ниве исторической науки, утверждает: «Большевистские лидеры… никогда официально не признают, что готовили на 3-4 июля захват власти, представляя происшедшее как стихийную демонстрацию, которую они якобы старались направить в мирное русло. Убежден, они пытались взять власть»^[1289]. Убеждение политолога основано на известном рассказе одного из руководителей военной организации большевиков В. Невского о том, что он не искренне агитировал солдат против выступления, так как на самом деле был его сторонником^[1290]. Если бы В. Никонов ознакомился с более широким кругом источников и научной литературой по этому вопросу, он бы знал, что воспоминания Невского подтверждают только то, о чем давно известно: между военкой и ЦК большевиков существовали разногласия. Сдерживая выступление и придавая ему мирный характер, большевистским лидерам во главе с Лениным приходилось преодолевать и радикальные настроения части своего актива, в том числе – «военки»^[1291]. Понятно, что когда Невскому пришлось подчиниться решению ЦК, он выполнял его без энтузиазма.

В. Никонову неведомо, что «Невский и Подвойский отличались независимостью духа (советские источники трактуют это как нежелание подчиняться линии Центрального комитета)»^[1292], так что судить о намерениях большевистского ЦК и Ленина по мемуарам Невского о его собственных настроениях – это простительно разве что политологу.

Глубокий исследователь событий 1917 г. А. Рабинович пишет: «в то время в Петрограде существовали три в большой степени самостоятельные организации РСДРП(б) – Центральный комитет, Всероссийская военная организация и Петербургский комитет. Каждая из них имела свои собственные интересы и сферы деятельности»^[1293]. Военная организация («военка») и Петроградский комитет, находясь под постоянным давлением возбужденных солдат и рабочих и в то же время обладая меньшим политическим опытом, чем высшие руководители партии, были настроены более радикально, чем ЦК.

Есть еще несколько свидетельств обсуждения большевиками возможности взять власть, но все они подтверждают, что Ленин не планировал этого делать в июле. В разгар событий Ленин стал колебаться, гипотетически обсуждая с Троцким и Зиновьевым, «а не попробовать ли нам сейчас?», но в итоге сам опровергал себя: «нет, сейчас брать власть нельзя; сейчас не выйдет, потому что фронтовики еще не наши; сейчас обманутый Либерданами фронтовик придет и перережет питерских рабочих»^[1294].

Суханов пересказывает рассказ Луначарского о том, что 4 июля Ленин, Троцкий и Луначарский планировали захватить власть и вместе создать правительство. Луначарский категорически отрицал достоверность этого рассказа. В версии Суханова, на которой и сам он не настаивал категорически, лежат противоречия, на которые указывает сам Суханов, считая их противоречиями в рассказе Луначарского. Наиболее вероятно, что в рассказе Суханова отразились представления Луначарского о возможной конфигурации власти тогда, когда она будет захвачена левыми социал-демократами (Луначарский еще не был большевиком). Но – в перспективе, а не 4 июля. Также Луначарский признавал, что рассказывал Суханову о беседе с Троцким, когда тот сказал 4 июля, что в случае перехода власти к большевикам и левым социалистам «массы, конечно, поддержали бы нас»^[1295]. Но Троцкий – не Ленин, и пока – даже не член большевистского ЦК.

Таким образом, нет доказательств, что большевистское руководство и в частности Ленин планировали 4 июля захватить власть сами, или даже пришли к такому решению под давлением событий. Решение о захвате власти они примут только осенью. Поскольку в итоге, в ноябре, партия большевиков все-таки совершила вооруженный захват власти, ее участникам не было никакого смысла скрывать свои намерения предыдущих месяцев. Тем не менее, они в один голос утверждают, что в июле брать власть в руки именно своей партии не собирались.

* * *

 

Для объективной оценки требований большевиков нужно учитывать, что их противники в этот момент тоже обсуждали возможность передачи власти социалистическому правительству, опирающемуся на советы.

Уход кадетов из правительства и массовое негодование против них создавало для социалистов (меньшевиков и эсеров) идеальную возможность для взятия всей полноты власти и активизации реформ. ВЦИК обсуждал возможность взять власть, но лидеры советского большинства отказались делать это в условиях грубого давления вооруженной силы большевиков и анархистов^[1296]. В этом случае правительство стало бы ответственным не перед советами, а перед своевольным столичным гарнизоном, “преторианской гвардией” революции.

В постановлении совместного заседания ЦК и фракции ПСР утром 5 июля говорилось: «о перемене в составе министров в данный момент, под влиянием пулеметов, не может быть и речи»^[1297]. Но при этом и лидеры эсеров не отрицали возможности создания советского правительства. Но тогда логично, чтобы это правительство было создано Съездом советов, а не толпой возбужденных солдат, матросов и рабочих: «Окончательное решение вопроса о составе правительства будет принято на Всероссийском съезде Советов крестьянских, рабочих и солдатских депутатов»^[1298]. Предполагалось, что такой объединенный съезд соберется в ближайшее время. Съезд рабочих, солдатских и крестьянских депутатов будет созван через полгода – уже большевиками.

Меньшевик И. Церетели предложил провести в ближайшее время II съезд советов в Москве, то есть вне давления радикальных воинских частей и рабочих. Резолюция ВЦИК в ночь на 5 июля не исключала возможности создания советского правительства^[1299].

Под давлением левых (но уже не улицы, так как демонстрация к моменту голосования закончилась) была принята резолюция, сформулированная по компромиссному проекту эсера А. Гоца. В соответствии с ней власть может перейти к советам, но только по решению широкого собрания исполкомов с представителями с мест. Оно планировалось через две недели^[1300]. Но так и не было проведено. В начале июля социалисты колебались, и вот-вот могли пойти на компромисс с большевиками на основе социалистической многопартийности. Но затем ситуация радикально изменилась.

В ходе дальнейших событий шанс начать масштабные социальные преобразования, который эта ситуация предоставляла умеренным социалистам, был упущен. Они не перехватили лозунг «Вся власть советам!» тогда, когда обладали большинством в советах, не втянули большевиков и анархистов в систему власти (что позволило бы связать их ответственностью). Вместо этого в социалистических партиях возобладала линия Керенского выступление и его сторонников – они принялись репрессивными методами отстаивать прежнюю систему коалиции с кадетами, которая уже завела демократов в тупик.

Ситуацию обострили вооруженные столкновения 3-4 июля, произошедшие между сторонниками и противниками демонстрантов (в большинстве случаев именно революционные колонны подвергались обстрелу со стороны казачьих и офицерских формирований). Даже жандармский генерал А. Спиридович, настроенный к большевикам резко враждебно, признает, что 3 июля «публика напала на автомобили, в которых находились солдаты и рабочие с пулеметами»^[1301]. Воспользовавшись этими столкновениями, власти объявили, что большевики подняли мятеж. Это ощущение усиливалось и отдельными актами применения силы против «соглашателей» (например, арест демонстрантами министра В. Чернова, тут же освобожденного по настоянию Л. Троцкого). В этих условиях Чернов, склонявшийся к идее левого правительства, не стал настаивать на ней. Площадь перед ВЦИК была заполнена вооруженными людьми. Время от времени демонстранты проникали в зал заседаний, произносили речи, в которых требовали взять власть, арестовать министров-капиталистов, выйти для объяснений к возбужденной толпе. Но к вечеру 4 июля ситуация изменилась — в центр города подошли части, верные социал-демократам и эсерам.

Против «мятежа» правящая группа считала возможным бороться любыми средствами. 4 июля министром юстиции П. Переверзевым стали распространяться материалы о том, что Ленин является немецким шпионом. Даже по мнению меньшевиков распространенные в июле материалы были крайне неубедительными^[1302]. Но мало кто вникал в юридические детали в разгоряченной политической обстановке.

Воздействие этой агитации на колеблющуюся часть войск, а также полный тупик, в котором оказались радикалы из-за отказа советских лидеров взять всю власть от имени советов, привели к прекращению волнений уже 5 июля. Ленину и некоторым другим лидерам большевиков пришлось уйти в подполье. Он на время отказывается от лозунга «Вся власть Советам!», поскольку «данные советы» не способны эту власть взять. Но именно после июльского поражения Ленин пишет работу «Государство и революция», проникнутую идеей организации общества на основе обновленных советов.

В июле был упущен шанс добиться сближения между сторонниками советской демократии. В конечном итоге это предопределило готовность большевиков захватить власть самим и начать радикальный коммунистический эксперимент от имени советов.

 

Последний шанс компромисса

 

Победители получили возможность установить диктатуру. Однако социалисты не пошла на это. Они опасались усиления консервативных сил, способных свергнуть авторитарное революционное правительство, не обладающих массовой поддержкой слева. После разгрома левых экстремистов лидеры революционной демократии видели главную угрозу справа. Группа Керенского стремилась сохранить политическую опору справа и настояла на восстановлении коалиции с кадетами, на этот раз под руководством самого А. Керенского, возглавившего правительство.

В то же время переход доминирующих позиций в правительстве к социал-либералам позволил несколько активизировать реформы. Помимо упоминавшегося земельного закона были приняты решения о примирительных камерах на производстве, о восьмичасовом рабочем дне (де-факто он соблюдался на большинстве предприятий с весны). Разрабатывались меры по регулированию безработицы, по реформе страхования. В то же время министр труда Скобелев пытался ограничить права фабрично-заводских комитетов, считая их общественными организациями, а не полномочными органами производственного самоуправления. В любом случае социальная политика временного правительства была явно недостаточной, чтобы затормозить нарастание социального кризиса.

Июльское поражение деморализовало большевиков и их союзников (анархистов, левых эсеров, социал-демократов-межрайонцев и интернационалистов). Умеренным социалистам без труда удалось провести через объединенное заседание ВЦИК и ИКСКД резолюцию о поддержке Временного правительства. Левая оппозиция на этот раз воздержалась^[1303]. Но именно июльское поражение, которое рассматривалось крайне левыми как преддверие реакции, сплотило большевиков и левых социал-демократов, предопределило действия социал-демократов-интернационалистов и левых эсеров в поддержку “гонимых” большевиков. В дальнейшем левые крылья социалистического движения усиливались и все теснее смыкались с большевизмом. “Межрайонцы” вскоре вступили в партию большевиков, заняв там важные позиции. Это способствовало изменению соотношения сил в Петросовете, который возглавил бывший «межрайонец» Троцкий. Левое крыло эсеров стало доминировать в Петроградском комитете ПСР, а начавшая выходить 3 августа газета комитета “Знамя труда” стала трибуной левого течения в ПСР. Ключевой идеей левых эсеров стало создание правительства эсеров, меньшевиков и большевиков, ответственного перед советами. 11 августа левые эсеры предложили Совету партии признать, что «решение основных вопросов русской революции возможно лишь при осуществлении однородной власти…, ответственной перед Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и демократизированными органами местного самоуправления»^[1304]. Упоминая другие органы самоуправления, помимо советов, левые эсеры перебрасывали мостик к позиции Чернова в надежде перетянуть влево большинство ПСР.

Левым эсерам казалось, что ключевые разногласия в социалистическом лагере касаются не сути преобразований, а их темпов и размаха. Поэтому аргументы умеренных социалистов о необходимости союза с либералами казались неубедительными, а союз с большевиками — необходимым и естественным.

* * *

 

Пока большевизм оправлялся от июльского поражения, ось политической борьбы сместилась вправо. Это беспокоило социалистов. По их инициативе 24 июля Петросовет принял резолюцию, в которая требовала от правительства недопущения «того, чтобы борьба власти с анархическими эксцессами вырождалась в борьбу с целыми политическими течениями»^[1305].

Политическое противостояние между умеренными социалистами, представлявшими блок массовых общественных организаций, и военной верхушкой, за которой стояли либеральные и коммерческие круги, определяло ход Государственного совещания – форума политических и общественных сил страны. Генерал Л. Корнилов и его сторонники требовали установления по сути авторитарного режима – запрещения забастовок, митингов, вмешательства рабочих в хозяйственные решения, милитаризации транспорта и других отраслей, связанных с войной.

Выступая 14 августа на совещании, председатель президиума ВЦИК Н. Чхеидзе изложил развернутую программу демократических сил, согласованную с руководящими органами советов, кооперативного движения, профсоюзов, органов городского самоуправления и других демократических организаций. По существу это была программа выхода из кризиса, сформированная наиболее массовой частью гражданского общества России. Тесная связь между гражданским обществом и властью провозглашалась единственной возможностью предотвратить катастрофу: “всякая попытка разрушить общественные организации, подорвать их значение, вырыть пропасть между ними и властью… есть не только измена делу революции – это есть прямое предательство родины, которая погибнет в тот самый день, когда на страже ее не будут стоять сознательные, дисциплинированные, самодеятельные и организованные массы трудящегося народа”^[1306]. Эти слова были направлены против милитаристов, но их суть относилась также и к большевизму.

Чхеидзе озвучил развернутую программу преобразований. Подтвердив необходимость твердых цен и монополии на хлеб, Чхеидзе увязал их со снабжением сельского населения промышленными товарами и с распространением твердых цен на них. Это, в свою очередь, предполагало регулирование зарплат, подключение к распространению товаров аппарата кооперации (без ликвидации частной торговли), государственное синдицирование промышленности, вмешательство государства в управление предприятиями с целью их модернизации, борьбу с “нерадением” рабочих, развертывание сети социальных организаций (бирж труда, примирительных камер), регулирование отношений труда и капитала с возможностью введения трудовой повинности, повышение налогов и принудительное размещение займов^[1307].

Большинство этих мер позднее было осуществлено большевиками. Последствия для страны оказались катастрофическими. Можем ли мы утверждать, что предложенная советской демократией программа вела к таким же последствиям? Такой фатализм сомнителен, поскольку помимо сходства есть и явные отличия. На большинстве мер большевиков, сложившихся затем в систему «военного коммунизма», лежал отпечаток политики классовой конфронтации, гражданской войны и массовых репрессий. Программа, изложенная Чхеидзе, принципиально отличается установкой на социальный компромисс за счет относительно узких слоев. В условиях острого кризиса этатистские меры были неизбежны. Но, как показал опыт ХХ века, этатизация могла идти самыми разными путями – от «шведского» до «сталинского». Умеренные социалисты рассчитывали на вовлечение в систему регулирования разветвленной сети самоуправляющихся общественных организаций и на общенациональное признание основных реформ большинством населения по итогам выборов в Учредительное собрание.

Умеренные социалисты выступали против форсированной замены рыночных отношений распределительными, что станет одной из разрушительных черт социально-экономической политики большевизма. Программа Чхеидзе поддерживала эсеровскую аграрную программу, широкое участие демократических организаций в экономическом регулировании, ограничивающее его бюрократический характер, свободу профсоюзной деятельности, всеобщие выборы представителей центральной власти на местах и органов территориальной власти (самоуправления)^[1308]. Эта сторона программы давала возможность “перевернуть” иерархию управления, демократизировав его насколько возможно, продолжая продвижение к экономической демократии и самоуправлению.

Коалиционный характер власти также ограничивал возможности авторитаризации. Все это принципиально отличало программу, изложенную Чхеидзе, от последующей практики большевиков.

* * *

 

Интеграция лево-центристских сил перед лицом правой угрозы позволила провести объединительный съезд РСДРП, в котором приняли участие практически все течения меньшевиков, кроме тех, что ушли к большевикам. Этот съезд, по справедливому определению В. Миллера, стал “пиком успехов меньшевизма”, после которого начался быстрый распад партии. И дело даже не в выходе из РСДРП ряда левых течений, а в массовом отходе от политической жизни рядовых членов и электората. Рабочие и интеллигенция, которые пошли за социал-демократами, “увидели в программе, предложенной меньшевиками, возможность постепенного движения к более справедливому строю не через борьбу с буржуазией, а с помощью взаимоприемлемых соглашений с ней. Но к лету стало все более выясняться, что коалиционная политика для масс бесплодна, что по мере развития революции партии буржуазии все чаще вступают в прямое противостояние с партиями даже умеренного социализма, а, значит, дело шло к острым социальным конфликтам. В этих условиях значительная часть обманутых в своих ожиданиях людей уходила не только из партии, но и из активной политической жизни вообще. Политический абсентизм нарастал”^[1309]. Усиление апатии в политическом центре сопровождалось активизацией на флангах. Нарастал не столько абсентизм, сколько поляризация.

Хранителем политического центра стала ПСР, менее скованная догматическими социальными схемами и опирающаяся на стремление крестьянства получить землю. Эсеры, потеряв часть влияния в городах, сумели сохранить и нарастить членскую базу и электорат на селе. Но опасность подстерегала ее с другой стороны — левое крыло грозило расколом. Его лидеры считали неприемлемой не только коалицию с “буржуазией”, но и любые отступления от социалистической программы ПСР: “наша программа не должна изменяться и не может приспособляться к условиям места и времени, наоборот, до нее должна быть поднята всякая действительность”^[1310], – писала в программной статье “О задачах революции” М. Спиридонова. Спиридонова также бросает вызов «месту и времени» как Ленин. Но в 1917 г. «место и время» быстро менялись. Народнический идеализм левых отрывался от крестьянского прагматизма, и в условиях радикализации городских слоев руководству ПСР все труднее было удерживать под своим влиянием разношерстный актив партии.

* * *

 

Катализатором усиления левого радикализма стало корниловское выступление. Но оно как раз создало условие для достижения компромисса между левыми силами.

26 августа начался открытый конфликт между Л. Корниловым и А. Керенским. Корнилов отказался выполнить указание Керенского о сложении полномочий командующего. Верные Корнилову части двинулись на Петроград. «Партия порядка», группировавшаяся вокруг Корнилова, надеялась разогнать советы и левые партии, а по мере возможности – и правительство. Выступление военных привело к немедленной самомобилизации левой части общества. Советы, профсоюзы, войсковые комитеты, социалистические партии и движения (в том числе большевики и анархисты) немедленно подняли десятки тысяч солдат, матросов и рабочих на борьбу с Корниловым. Правительство и советский Комитет народной борьбы с контрреволюцией действовали слаженно, объединив агитационный потенциал всего левого спектра, включая большевиков (на сотрудничестве с социалистами в этих условиях настояли лидеры правого крыла РСДРП(б), прежде всего Л. Каменев). Войска, двигавшиеся на столицу, были окружены «целым роем агитаторов»^[1311], которые разъясняли солдатам «контрреволюционность» их действий. Солдаты не сочувствовали намерениям Корнилова «закрутить гайки» дисциплины и развернуть на фронте новые сражения. Так что левая агитация имела успех, и корниловское выступление провалилось.

Фактическое одобрение выступления Корнилова кадетами стало последней каплей для социалистов. 27 августа лидеры эсеров и меньшевиков заявили о недопустимости коалиции с кадетами. 31 августа это решение подтвердили ЦК двух партий. Узнав об этом, Керенский был вынужден на время прекратить переговоры о создании новой коалиции и сформировать техническое правительство из пяти членов – Директорию.

Лозунгом дня стало сплочение всех левых сил, включая большевиков. Церетели говорил на заседании Петросовета: «как ни были велики наши разногласия, Корнилов был встречен сплошной стеной демократии… Принципы единения должны быть сохранены»^[1312]. Для этого необходимо создать «единый революционный фронт». Этот призыв был услышан большевиками, но тогда выяснилось, что дальше призывов лидеры умеренных социалистов идти не готовы…

По мнению Г.И. Злоказова, “после корниловщины первоначальные усилия ВЦИК по созданию широкопредставительного революционно-демократического правительства, а также режима парламентской демократической республики имели большие шансы на успех, ибо зиждились на народной поддержке, и не только со стороны советов, но и других массовых демократических организаций”^[1313]. Стремительно приближались выборы в Учредительное собрание, которые могли бы разрядить напряженную социальную обстановку. В то же время острейший экономический кризис и продолжающаяся война приводили к накоплению социальных элементов, готовых поддержать экстремистские призывы и действия. Очень многое зависело в этих условиях от позиции политических лидеров.

Правительство снова распалось, ЦК эсеров заявил о невозможности сохранения коалиции с кадетами, замешанными в заговоре. 2 сентября ВЦИК и ИК СКД высказались против участия в правительстве “контрреволюционных” буржуазных (цензовых) элементов. По мнению Чернова, поддержанного ЦК ПСР, важна была готовность представленных в правительстве сил работать “на общей платформе”^[1314], что исключало участие в нем кадетов. Платформа демократических сил была уже озвучена Чхеидзе.

Под давлением левых эсеров 31 августа фракция ПСР в Петросовете приняла резолюцию с требованием создать власть из представителей ЦИКов советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов без кадетов. Одновременно фракция поддержала предложение центристов ПСР о временном революционном парламенте на платформе Чхеидзе^[1315]. В это время идеи левых и центристов в ПСР были вполне совместимы, то есть партия была предельно близка к правому крылу большевиков и левому крылу меньшевиков. Чернов заострял свои выступления против буржуазии: «надо отделять интересы промышленников от интересов промышленности»^[1316]. Золотые слова. Только понимание этого пришло поздно.

Отсюда оставался только один шаг до «однородного социалистического» или «однородного демократического» правительства, где будут доминировать левые социалисты.

* * *

 

События корниловского мятежа вновь нарушили равновесие в системе власти и привели к существенным изменениям в ее структуре. Поскольку наиболее радикальной из крупных организаций, участвовавших в борьбе против Корнилова, были большевики, корниловское выступление свело на нет ослабление их позиций после июльского поражения. Более того, дальнейшее ухудшение экономической ситуации и неубедительность антибольшевистской агитации привели к значительному росту влияния большевиков в крупных индустриальных центрах.

Уже 31 августа начался процесс, который затем был расценен Лениным как «большевизация советов». Петросовет принял предложенную большевиками резолюцию «О власти». Она была составлена в умеренных тонах, характерных для правых большевиков, и рассчитана на компромисс с радикализировавшимися эсерами и меньшевиками. Резолюция требовала отстранения от власти цензовых элементов (а не только кадетов) и создания ее на новой основе. «Нетерпимы далее ни исключительные полномочия Временного правительства, ни его безответственность. Единственный выход – в создании из представителей революционного пролетариата и крестьянства власти», которая провозгласит демократическую республику, отменит частную собственность на землю и передаст ее в распоряжение крестьянских комитетов, введет в общегосударственном масштабе рабочий контроль, национализирует важнейшие отрасли, введет налоги на сверхдоходы, отменит тайные договоры и др.^[1317] Практически все эти требования уже высказывались лидерами меньшевиков и эсеров. Такие предложения большевиков были явным шагом к компромиссу с социалистами.

Это не была инициатива только Каменева и его сторонников. В первых числах сентября Ленин выступил с серией статей, открывавшихся работой с откровенным названием «О компромиссах». Ленин писал: «Союз большевиков с эсерами и меньшевиками против кадетов, против буржуазии… испытан только по одному фронту, только в течение пяти дней, 26-31 августа, во время корниловщины, и такой союз дал за это время полнейшую, с невиданной еще ни в одной революции легкостью достигнутую победу над контрреволюцией, он дал такое сокрушающее подавление буржуазной, помещичьей и капиталистической, союзно-империалистической и кадетской контрреволюции, что гражданская война с этой стороны развалилась в прах, превратилась в ничто в самом начале, распалась до какого бы то ни было «боя»…

Если есть абсолютно бесспорный, абсолютно доказанный фактами урок революции, то только тот, что исключительно союз большевиков с эсерами и меньшевиками, исключительно немедленный переход всей власти к Советам сделал бы гражданскую войну в России невозможной»^[1318]. Таким образом будет «возможно и вероятно» мирное развитие революции.

Но умеренные социалисты оттолкнули протянутую руку. 8-10 сентября «Рабочая газета» и «Дело народа» выступили с критикой ленинской инициативы.

Уже при обсуждении большевистской резолюции лидеры социалистов стали демонстративно искажать ее содержание, подчеркивая свои разногласия с большевиками. Так, Церетели, опровергая ее, стал доказывать, что нельзя передавать власть одному пролетариату, хотя большевики выступили за власть рабочего класса и крестьянства. Представитель эсеров Болдырев стал спорить с аграрным пунктом резолюции, который практически повторял предложения Чернова. Это выглядело как ревность^[1319].

Такая реакция свидетельствовала, что умеренные социалисты не готовы к созданию реального левого фронта. Победа большевиков в Петросовете была еще неустойчивой – в голосовании приняло участие меньше половины депутатов, так как большинство членов солдатской секции отсутствовало – ведь еще сохранялась угроза наступления корниловцев.

И тогда эсеровско-меньшевистский президиум Петросовета вместо поиска компромисса попытался перейти в контрнаступление. Он подал в отставку, чтобы заставить депутатов отказаться от поддержки большевиков. В ответ Троцкий и Каменев выдвинули проект создания президиума не большинством совета, как раньше, а из представителей всех фракций. Таким образом они получили поддержку малых фракций и моделировали будущую советскую коалицию. Но меньшевики и эсеры не оценили и этой уступки.

Троцкий и Каменев стремились к сдвижке власти в Петросовете, но лидеры меньшевиков и эсеров, поставив на карту свои посты в президиумы, спровоцировали серьезный сдвиг.

9 сентября, когда в Петросовете собрался убедительный кворум – 1000 депутатов, большевики одержали решительную победу. Их резолюцию поддержали 519 депутатов. 25 сентября Петросовет возглавил Троцкий.

Большевизация Петросовета не облегчила дело компромисса – умеренные социалисты, потерпев поражение, не желали дальше отступать. Теперь большевики согласились бы только на роль равноправных партнеров, а на это «вожди демократии» не рассчитывали. Эсеры и меньшевики лишний раз убедились, что их позиции советах ослабевают, что на советы опасно опираться правительству. Но, разумеется, не это тактическое поражение определило позицию социалистов.

* * *

 

Казалось, настал идеальный момент для создания однородного правительства социалистов (с большевиками или без), опирающегося на советы и другие общественные организации. Но мог ли его возглавить Керенский, приверженец социал-либеральной коалиции, к тому же связанный с левыми кадетами личными узами^[1320]? Керенский создал Директорию, составленную из его команды, а не представителей партий. Проводить социальные преобразования Керенский не собирался, его популярность стремительно падала, утягивая за собой и «рейтинги» социалистических партий. Даже в руководстве ПСР стали приходить к выводу, что стране нужен другой премьер.

Но опираться на большевизирующиеся советы – опасно. Умеренные социалисты все еще искали “революционных” либералов, которые могли бы соответствовать догме о представительстве класса буржуазии во власти, служить противовесом левому крылу «демократии» и в то же время не мешать проведению назревших и перезревших преобразований. Но в реальной России не было влиятельной партии «демократии», которая не была бы при этом не-социалистической. Как иронизировал Троцкий, «где эта буржуазия, с которой они хотят коалироваться? Буржуазия, газет не имеющая, политической партии не образующая, в думах и земствах не сидящая?»^[1321]

Чернов продолжал настаивать: «Социалисты должны сказать, что нужна коалиция не только с социалистами, но просто с демократами, с которыми нам по пути до известного предела»^[1322]. Если социалисты возьмут власть одни, без буржуазии, как предлагают большевики и левые эсеры, то им скажут: «Где же ваш социализм?»^[1323]. Получалось, что партнеры нужны социалистам для того, чтобы сваливать на «общедемократов» недостатки новой политики, и подождать с началом социалистических преобразований. Этот фактор мог стать не столь важным по завершении предвыборной кампании.

Но еще важнее и долгосрочнее был фактор личных связей эсеровских лидеров. Ведь если создавать однородное демократическое правительство (а на это были согласны и правые большевики), то придется расстаться не только с Керенским, но и вступить в конфликт с правым крылом эсеров. Пройдя огонь, воду и медные трубы, ветераны партии меняли взгляды в разных направлениях, но прошлое в большей степени связывало Чернова с правым крылом ПСР, ориентировавшимся на Керенского, чем с левым, искавшим компромисса с грубыми и агрессивными большевиками. Чернов считает невозможным «отсечь» «бабушку» и Авксентьева (а значит, и мартовского эсера Керенского, которого сам же публично критиковал). «Я не намерен ломом разрушить то здание, которое мы – кучка людей – строили по камням»^[1324].

Такие же соображения довлели и над правыми большевиками – они не могли пойти на раскол с Лениным ради того, чтобы договориться с Черновым и Мартовым. Чтобы компромисс левых получился, к нему должны были одновременно стремиться и Чернов, и Гоц, и Церетли, и Дан, и Ленин. Ленин прозондировал готовность социалистов к компромиссу, и убедился, что ее нет. Это подтверждала и конфронтационная позиция социалистов в Петросовете 9 сентября. Уже 12 сентября Ленин отказывается от своих предложений и приходит к выводу: «большевики должны взять власть», при чем с помощью восстания. Других средств преодоления кризиса нет.

Но Ленин находился далеко от Петрограда, в Финляндии. А реально руководившие партией Каменев и Троцкий попытались еще раз надавить на социалистов в ходе Демократического совещания.

* * *

 

Неустойчивость власти заставляла победителей Корнилова искать возможности создания широкого органа, который мог обеспечить более широкую опору власти, играть роль парламента на время до Учредительного собрания. Надежды возлагались на созванное 14-22 сентября советами, партиями, профсоюзами, земствами, кооперативными и другими общественными организациями Демократическое совещание и избранный им Совет республики («Предпарламент»). Совещание должно создать авторитетный «временный революционный парламент» (формулировка эсеров), который сформирует новое правительство, и перед которым оно будет ответственно.

Но «Демократическое совещание» было сконструировано так, чтобы большевики и другие радикалы были уравновешены не-социалистами. По справедливому замечанию В. Чернова, «цензовики получили в нем представительство намного большее, чем то, какое им было потом дано выборами на основе всеобщего избирательного права»^[1325]. Однако это был результат той конструкции Демократического совещания, за которую выступал Чернов. Искусственный подбор участников обеспечивал центристам перевес над радикалами. Но левые центристы здесь переиграли сами себя, отдав преимущество правым центристам. А это похоронило сам замысел широкого левого фронта.

Правые большевики еще надеялись, что социалисты не пойдут в Каноссу к кадетам. При обсуждении позиции Петросовета на совещании, Каменев делал реверансы в сторону Чернова, разоблачившего накануне политику правительства Керенского. Но под влиянием ситуации в партии большевиков Каменев радикализовал требования по сравнению с резолюцией 31 августа: «Если мы хотим спасти Россию, мы должны сказать, что власть должна находиться в наших собственных руках – Советов солдатских, рабочих и крестьянских депутатов. Не буржуазия и не единоличные правители»^[1326].

На Демократическом совещании Каменев от имени большевиков поддержал идею создания однородного демократического правительства. Эта идея была с теми или иными оговорками поддержана большинством делегатов. Мало кто хотел возрождения коалиции с партией кадетов, которая мало того что тормозила любые шаги влево, но и прямо сотрудничала с Корниловым. Более левое правительство, опирающееся на широкие демократические круги, вплоть до большевиков, имело все шансы дожить до Учредительного собрания. Но даже социалисты-центристы не желали союза как с кадетами, так и с большевиками.

В то же время даже без большевиков они могли создать жизнеспособную конструкцию временной власти, если бы Демократическое совещание действительно создало полновластный центристский Предпарламент, опирающийся на правую часть советов и левую часть земств. Страна ждала перемен, и это было важнее, чем включение в правительство большевиков и провозглашение власти советов. Большевики не смогли бы свергнуть правительство, которое решительно перешло к выполнению программы «однородной власти». Им волей неволей пришлось бы ждать нового кризиса уже этой новой политики. Судьбу революции определяло то, станет ли новая власть проводить социальные преобразования или нет, будет она идти на встречу требованиям «низов», которые выдвигались через демократические структуры, или сохранит повисшую в воздухе бездеятельную коалицию. Представители социалистических партий уверенно обещали, что новое правительство начнет выполнение программы 14 августа, и в нем не будет кадетов. Собственно, в этом заключался последний шанс демократии.

Но сторонники линии Керенского смогли обвести товарищей по социалистическим партиям вокруг пальца. После длительных переговоров за кулисами совещания Церетели огласил резолюцию, в которой говорилось, что представительному органу поручается «содействовать созданию власти», а не сформировать ее. Более того, этот пункт допускал привлечение в правительство «цензовых элементов» (то есть правых партий) и пополнение «Предпарламента» их представителями^[1327]. Это была очевидная сдвижка в сторону Государственного совещания и докорниловской коалиции.

Наступил момент истины. Чтобы отстоять свои принципы, большинство членов ЦК ПСР и РСДРП должно было отказаться от этой комбинации, а затем – от поддержки новой коалиции Керенского. Это вело бы к расколу социалистических партий. Ни Чернов, ни Мартов не решились на это. Большинство делегатов Демократического совещания проглотили пилюлю. Большевики и левые эсеры протестовали, но их возражения были отклонены. Стремясь сохранить партию в преддверии выборов, центристы капитулировали перед правым крылом социалистов.

22 сентября Керенский собрал на совещание по созданию новой коалиции тех, кого счел нужным – представителей предпарламента, московских общественных деятелей и… ЦК кадетов. К 26 сентября они и согласовали правительство. Демонстративно сорвав планы создания более левого правительства, Керенский сохранил свою власть, но почти совершенно лишил правительство опоры. Считалось, что оно по инерции дотянет до выборов в Учредительное собрание.

Замысленный как расширенный Совет, Предпарламент в итоге оказался безвластным и превратился в приложение к социал-либеральной коалиции. Он не обладал собственной способностью мобилизовать массы в поддержку Временного правительства. Кадеты вошли в Предпарламент и составляли там вместе с другими либералами заведомое меньшинство. Но оно имело возможность блокировать существенные инициативы (которые для правительств были вовсе не обязательными). Да и сам факт присутствия “контрреволюционной” партии компрометировал этот Предпарламент в глазах радикальных масс. Идея однородной демократии и предпарламента была дискредитирована, а демонстративный выход большевиков из предпарламента лишь укрепил их авторитет.

Правительство потеряло опору в активной части общества как раз в тот момент, когда его лидеры считали свое положение наиболее устойчивым. Керенский разгромил левых и правых, обвел вокруг пальца наивных политических говорунов. Еще два месяца, и он торжественно откроет Учредительное собрание, проведя корабль демократии сквозь бури и грозы…

В реальности Керенский не пользовался поддержкой ни в армии, ни в обществе, ни в партиях, которые входили в правительство, ни в массовых организациях, представленных на Демократическом совещании. Он воспринимался как временная переходная фигура, которая нужна до выборов. Лидеры предвыборной гонки не хотели мараться, заступаясь за такое правительство, чтобы не терять предвыборные очки. Вот-вот пройдут выборы, и тогда новая законная власть проведет те социальные преобразования, которые сочтет нужным. Она-то, в отличие от нынешнего самоназначенного правительства, будет демократической, опирающейся на волю народа. Но как раз в это время большевики решили заменить одно самоназначенное правительство другим, даже более демократическим, опирающимся на Съезд советов. Этот переворот стал переломным моментом истории страны в ХХ веке.

 

Начало

 

Сложившаяся в сентябре ситуация рассматривалась в партии большевиков по-разному. Умеренная часть руководства РСДРП(б) добилась фактического восстановления лозунга «Вся власть советам!» В то же время воплощение в жизнь этого лозунга до II съезда Советов было уже невозможным.

Как только появились первые признаки того, что социалисты все же не пойдут на создание однородного правительства, Ленин снова резко повернул политический руль и взял курс на вооруженный захват власти. Следовало торопиться. Нужно было до выборов в Учредительное собрание продемонстрировать стране, кто способен на практике предпринять решительные меры по борьбе с кризисом. Это может обеспечить большевикам поддержку широких масс, прежде всего рабочих, победу и на всеобщих выборах, и в советах, которые станут основой новой системы власти.

Идее многопартийной советской власти Ленин противопоставил план установления авторитарной диктатуры, опирающейся на те советы, которые поддержат военный переворот. Диктатура радикального крыла большевиков, опирающаяся на «свои» советы и воинские части должна запустить необратимый процесс «пролетарской революции».

Идея немедленного восстания, на которой Ленин настаивал начиная с 14 сентября, первоначально не получила поддержки партийного руководства. Н. Бухарин вспоминал о первой реакции на ленинские письма с призывом к восстанию: «Мы все ахнули, никто не знал, что делать. Все недоумевали первое время»^[1328]. ЦК постановило не оглашать ленинские письма. Но информация о его позиции постепенно распространялась в партии. Радикальные партийные массы были готовы к немедленному выступлению, даже если это грозило большевикам поражением. В обстановке 1917 г. политическое искусство требовалось не для того, чтобы применить насилие, а для того, чтобы его избежать.

Итоги Демократического совещания означали крах политической линии Каменева. Троцкий оперативно переориентировался на подготовку восстания с порой на Петросовет, который он как раз возглавил. 7 октября при открытии Предпарламента большевики демонстративно покинули его.

Под давлением снизу 10 октября ЦК поддержал курс на вооруженное восстание. Однако часть ЦК РСДРП(б) продолжала сопротивляться этому курсу – неудача вооруженного восстания на этот раз могла привести к полному разгрому партии. Наиболее последовательно эту позицию отстаивали Л. Каменев и Г. Зиновьев: «мы глубочайшим образом убеждены, что объявлять сейчас вооруженное восстание – значит ставить на карту не только судьбу нашей партии, но и судьбу русской и международной революции… Дело идет о решительном бое, и поражение в этом бою было бы поражением революции… Партия пролетариата будет расти… И только одним способом может она прервать свои успехи – именно тем, что она в нынешних обстоятельствах возьмет на себя инициативу выступления и тем самым поставит пролетариат под удары всей сплотившейся контрреволюции, поддержанной мелкобуржуазной демократией. Против этой губительной политики мы подымем голос предостережения»^[1329]. Правые большевики считали, что изоляция радикальной части пролетариата от большинства трудящихся приведет к перерождению и физическому поражению партии. Вооруженное восстание большевиков независимо от его удачи вело к срыву перспективы многопартийного советского правительства, за которую выступали не только правые большевики, но и левые социалисты.

Но руководство социалистов само не шло на создание левой советской коалиции. Вместо новой Парижской коммуны получалась новая «луиблановщина». В этих условиях отказ от захвата власти в 1917 г. «обрекал» партию большевиков на роль левой оппозиции в парламентском государстве, которое сохраняет свое «буржуазное» качество. Поэтому линия Каменева и Зиновьева в условиях октября 1917 г. откладывала дальнейшее продвижение к социализму на неопределенный срок, до следующей революции.

В брошюре «Удержат ли большевики государственную власть» Ленин доказывал, что власть надо брать безбоязненно, потому что «наша революция непобедима, если она не будет бояться сама себя, если она вручит всю полноту власти пролетариату, ибо за ним стоят еще неизмеримо большие, более развитые, более организованные всемирные силы пролетариата, временно придавленные войной, но не уничтоженные, а, напротив, умноженные ею»^[1330]. Надежда на мировую революцию должна компенсировать любые сомнения, любой дефицит поддержки внутри страны.

В ходе напряженной внутрипартийной борьбы радикальное течение возобладало, но и умеренные большевики сохранили влияние. В этих условиях центральной фигурой в руководстве ЦК оказывается недавний меньшевик Л. Троцкий, политический вес которого вырос еще и потому, что этот ветеран советского движения занял пост председателя Петросовета. Троцкий поддерживал идею скорейшего захвата власти, но настаивал, что этот акт должен быть совершен от имени Съезда советов и потому приурочен к нему. Таким образом позиция Троцкого оказалась между линиями Ленина (захват власти военными силами радикальных большевиков) и правых большевиков (а также левых эсеров). В итоге линия Троцкого возобладала – большевики взяли курс на «мирное» и в какой-то степени даже «конституционное» восстание с опорой на Съезд советов. Съезд был удобным политическим прикрытием переворота, так как лозунг «Вся власть советам» к этому времени вновь приобрел большую популярность. В то же время переход власти не просто к большевикам, а к новому радикальному советскому большинству придавало событиям характер низового движения в масштабах страны, которое сопровождается верхушечным переворотом. В конце 1917 г. – начале 1918 г. лидерам большевиков приходилось делить власть с более широким в идейном отношении движением, поддерживавшим советы на местах. Но оно же обеспечило советской власти победу в скоротечной гражданской войне осенью 1917 г.

* * *

 

Большевики стремились представить захват власти как ответ на угрозу реакции, и поведение Керенского как нельзя лучше способствовало этому. Он продолжал считать, что обладает военным перевесом над большевиками. 24 октября правительство объявило о закрытии большевистской прессы и приступило к стягиванию войск. По мнению А. Рабиновича, «восстание в том виде, в котором его представлял себе Ленин, стало возможным только после того, как правительство предприняло прямое наступление на левые силы… Массы в Петрограде, которые в той или иной степени поддерживали большевиков, выступавших за свержение временного правительства, делали это не потому, что как-то симпатизировали идее прихода к власти одних большевиков, а потому, что верили: над революцией и съездом нависла угроза»^[1331]. Почему А. Керенский допустил столь сейчас очевидную ошибку, атаковав большевиков как раз в тот момент, когда это больше всего соответствовало их планам и когда у Временного правительства фактически не было реальных сил? Керенский объясняет это тем, что он был дезинформирован офицерами штаба Петроградского округа, добивавшихся таким образом падения правительства с тем, чтобы потом разгромить большевиков и установить авторитарный режим^[1332]. Но и действия Керенского в этих условиях носили авторитарный характер. В условиях подъема революции и замораживания преобразований это вело к изоляции Керенского от поддержки слева, в то время как корниловская история лишила его и поддержки справа. Большевистский переворот протекал в условиях относительного равнодушия тех сил, которые спустя год будут вести с большевиками войну не на жизнь на смерть. А осенью 1917 г. «расчетливые» политики были уверены, что большевистская авантюра не может продлиться долго. Правительство Ленина или она падет под ударами контрреволюционеров, или уступит власть Учредительному собранию.

25 октября большевики перешли в контрнаступление при поддержке левых эсеров и анархистов. Большая часть Петроградского гарнизона сохраняла нейтралитет. Никто не хотел умирать.

Одновременно с переворотом проходила работа II съезда советов. На его открытие прибыло не менее 739 делегатов, из которых большевиков было только 338. Эта конфигурация давала явные преимущества правым большевикам и левым эсерам, которые оказывались в центре политического спектра съезда.

Но представители меньшевиков и эсеров покинули съезд в знак протеста против начавшегося переворота. С ними ушла не половина, а лишь менее трети делегатов, так как левые эсеры и меньшевики-интернационалисты остались. С учетом вновь прибывших делегатов на съезде осталось 625 депутатов, представлявших 402 совета. Теперь съезд представлял около половины советов страны.

После ухода правого крыла на съезде были представлены два течения — радикальное (часть большевиков и анархистов) и компромиссное (умеренные большевики, левые эсеры, меньшевики-интернационалисты, лидеры профсоюза железнодорожников Викжель). Если Ленин и его сторонники считали необходимым взять власть силами своей партии, то значительная часть делегатов, поддерживая идею власти советов в принципе, видела в однопартийной радикальной власти угрозу раскола трудящихся классов, гражданской войны и реакции. Для них Октябрьский переворот был средством создания ответственного перед советами многопартийного социалистического правительства. Левые эсеры считали эту задачу вполне выполнимой: “Не большевики повинны в том, что они остались одинокими. Другая часть демократии не обнаружила готовности к объединению. Наша задача — быть посредниками между теми социалистическими элементами, которые покинули съезд советов, и между большевиками. Программа, намеченная новой властью в общем и целом могла бы объединить вокруг себя всю революционную демократию. Живое доказательство этого — последний день перед переворотом, когда на заседании Предпарламента были приняты декреты о мире и о земле”^[1333], — заявил на съезде один из лидеров левых эсеров В. Карелин. Действительно, ко времени Октябрьского переворота лидеры эсеров и меньшевиков не имели принципиальных возражений против первых декретов II съезда. Но, в отличие от своих левых коллег, центристы в ПСР и РСДРП считали, что реальные результаты революционного процесса определяются не столько программными заявлениями, сколько соотношением сил. Умеренные социалисты также, как и в июле, не собирались уступать вооруженному давлению. Признание правомерности Октябрьского переворота означало бы для них перспективу превратиться в младших партнеров большевиков, придаток режима, опирающегося на радикальное меньшинство и тыловые гарнизоны.

По мнению американского историка, «восстание, происшедшее 24-25 октября, имело важнейшее историческое значение, поскольку, побудив большинство меньшевиков и эсеров покинуть II съезд советов, помешало созданию на съезде социалистического коалиционного правительства, в котором умеренные социалисты могли бы занять сильные позиции. Благодаря этому оно проложило путь к созданию Советского правительства под полным контролем и руководством большевиков»^[1334]. Спровоцировав вооруженным выступлением уход умеренных социалистов, большевики не просто обеспечили себе разовый перевес на съезде, а сумели отождествить власть своей партии (первоначально – с младшими, ведомыми союзниками) с властью советов. Советская власть стала псевдонимом коммунистического режима.

* * *

 

Таким образом, и в июле, и в спорах большевиков в сентябре-ноябре, и на II съезде обсуждались две модели революции. Либо проведение социальных преобразований с опорой на большинство трудящихся (как организованное в советы, так и нет). Это было возможно в случае компромисса между эсерами, меньшевиками и большевиками на платформе немедленного начала аграрной реформы (с последующим утверждением ее принципов авторитетом Учредительного собрания), государственного регулирования с одновременным расширением участия работников в управлении производством. Либо – проведение аналогичных преобразований силами радикального меньшинства «демократии», опирающегося на недостроенную советскую систему и кадры активистов, лучше приспособленные к социально-политической конфронтации, чем к организации производства и обмена. Коалиционная конфигурация «однородного социалистического правительства» советов могла стать основой для целостного синтеза социалистической традиции и «разделения обязанностей» между направлениями. Но такому развитию опыта Парижской коммуны не суждено было сбыться.

Большевики представляли собой узкий социально-политический спектр, но популярная идея советской власти помогала им опираться на широкое низовое радикальное движение, не управляемое из партийных центров. Однако его влияние на верхи режима ослабевало с каждым месяцем. Система согласования социальных интересов была разрушена, конфликты стремительно нарастали, страна скатывалась к широкомасштабной гражданской войне, которая сама по себе грозила разрушить и без того слабые предпосылки социализации.

Сторонники компромисса в ноябре еще пытались в ходе начатых по инициативе «Викжеля» переговоров предотвратить гражданскую войну и возродить идею однородного социалистического правительства. Но радикально-авторитарное ядро партии большевиков уже сделало решающий шаг к гегемонии, и не собиралось уступать господствующие позиции. Умеренные социалисты также не были готовы ни к компромиссу, ни к решительному столкновению с большевиками, справедливо опасаясь широкомасштабной гражданской войны и рассчитывая, что выборы в Учредительное собрание кардинально изменят ситуацию. Была упущена возможность интеграции широких массовых движений в единую плюралистическую систему, основанную на согласовании интересов.

В таких условиях началась наиболее решительная и долгосрочная попытка преодолеть капитализм. Этот прорыв осуществили представители узкого спектра марксизма, что ограничило как теоретический багаж преобразований, так и организационные возможности преобразователей. Тем не менее, достижения других направлений социалистической мысли «остались в игре», их сторонники продолжали вести за собой значительную часть участников революции. В то же время социал-демократия, народничество и анархизм оказывали воздействие на большевизм, который был вынужден заимствовать часть положений конкурентов, сталкиваясь с вызовами практики. Отныне, начиная с ноября 1917 г., практика стала определяющим фактором в споре социалистических течений. «Золотой век» теории сменился «железным веком» экспериментов.

 

 

Примечания:

 

 1084  Чернов В.М. Указ. соч. С.18.

1085  Там же. С.19.

1086  Там же.

1087  Каутский К. Диктатура пролетариата. От демократии к государственному рабству. Большевизм в тупике. С.53.

1088  Чернов В.М. Указ. соч. С.18

1089  Ленин В.И. ПСС. Т.9. С.163.

1090  Подробнее см. Люксембург Р. Накопление капитала. М., 1934.

1091  Бухарин Н.И. Проблемы теории и практики социализма. М., 1989. С.53.

1092  Жорес Ж. Аграрный социализм. Социализм и крестьянство. Одесса, 1905. С.24.

1093  Там же. С.25.

1094  Цит. по: Молчанов Н. Жан Жорес. М., 1986. С.282.

1095  Там же. С.302.

1096  Там же. С.316.

1097  История Второго Интернационала. М., 1966. Т.2. С.211.

1098  Чернов В.М. Указ. соч. С.112.

1099  Ленин В.И. ПСС. Т.27. С.57.

1100  Там же. Т.26. С.354.

1101  Там же. Т.30. С.110-111.

1102  Там же. С.111.

1103  Там же. Т.34. С.193.

1104  Чернов В.М. Указ. соч. С.112.

1105  Там же. С.113.

1106  Каутский К. Диктатура пролетариата. От демократии к государственному рабству. Большевизм в тупике. С.89.

1107  Каутский К. Движущие силы и перспективы русской революции. М., 1926. С. 29.

1108  Ленин В.И. ПСС. Т.9. С.380.

1109  Там же. С.381.

1110  Там же.

1111  Там же. Т.10. С.10-11.

1112  Плеханов Г.В. Сочинения. Т.15. С.349.

1113  «Искра». За два года. Т.2. С.179.

1114  Цит. по: Ленин В.И. ПСС. Т.10. С.17

1115  «Искра». За два года. Т.2. С.176.

1116  Троцкий Л.Д. 1905 год. С.4-5.

1117  «Искра». За два года. Т.2. С.184.

1118  Ленин В.И. ПСС. Т.10. С.9.

1119  Плеханов Г.В. Сочинения. Т.15. С.121.

1120  Там же.

1121  Там же. С.13.

1122  «Искра». За два года. Т.2. С.82.

1123  Сборник документов по истории рабочего и социалистического движения в Европе и США. С.45-46.

1124  Первая революция в России. Взгляд через столетие. М., 2005. С. 576-578.

1125  Там же. Т.9. С.193.

1126  Васильев-Южин М.И. Московский совет рабочих депутатов в 1905 году и подготовка им вооруженного восстания. По личным воспоминаниям и документам. М., 1925. С. 16-17.

1127  Первая революция в России. Взгляд через столетие. С. 205-206.

1128  Плеханов Г.В. Сочинения. Т.13. С.191.

1129  Там же. Т.15. С.115.

1130  Там же. С.12.

1131  Там же.

1132  Тютюкин С.В. Г.В. Плеханов. Судьба русского марксиста. С.225.

1133  Ленин В.И. ПСС. Т.31. С.145.

1134  Тютюкин С.В. Меньшевизм: страницы истории. М., 2002. С.7.

1135  Цит. по: Ленин В.И. ПСС. Т.10. С.18.

1136  «Искра». За два года. Т.2. С.172.

1137  Там же. С.178.

1138  Там же. С.173.

1139  Там же.

1140  Подробнее см. Тютюкин С.В., Шелохаев В.В. Марксисты и русская революция. М., 1996. С.46-47.

1141  Ленин В.И. ПСС. Т.10. С.19.

1142  «Искра». За два года. Т.2. С.173.

1143  Там же. С.174.

1144  Там же. С.176.

1145  Ленин В.И. ПСС. Т.10. С.18.

1146  Там же. С.20.

1147  Там же. С.129.

1148  Там же. С.125.

1149  Там же. С.19.

1150  Там же. С.23.

1151  КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Ч.1. М., 1954. С.78.

1152  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.7. С.422-423.

1153  Ленин В.И. ПСС. Т.10. С.7.

1154  Там же.

1155  Политические деятели России. 1917. М., 1993. С.208.

1156  «Искра». За два года. Т.2. С.183.

1157  Там же. С.234.

1158  Там же. С.183.

1159  Там же. С.190.

1160  Там же.

1161  Там же. С.188.

1162  Там же. С.189.

1163  Там же. С.199.

1164  Ленин В.И. ПСС. Т.10. С.8.

1165  «Искра». За два года. Т.2. С.188.

1166  Там же. С.189.

1167  Ленин В.И. ПСС. Т.10. С.8.

1168  Там же. С.137.

1169  Там же. С.361.

1170  Там же. Т.9. С.191.

1171  Там же. С.192.

1172  Там же. С.193.

1173  См. например, Кара-Мурза С. Указ. соч. С.11.

1174  Шанин Т. Указ. соч. С.356.

1175  Там же. С.355.

1176  Четвертый (объединительный) съезд РСДРП. Протоколы. М., 1959. С.241.

1177  Там же. С.242.

1178  «Искра». За два года. Т.2. С.236

1179  Там же. С.235.

1180  Там же. С.237.

1181  Там же.

1182  Ленин В.И. ПСС. Т.10. С.137.

1183  Там же. Т.9. С.382.

1184  Там же. Т.10. С.31.

1185  Там же. С.360.

1186  «Искра». За два года. Т.2. С.187.

1187  Ленин В.И. ПСС. Т.11. С.222.

1188  Там же.

1189  Цит. по: Чернов В.М. Указ. соч. С.135.

1190  Ленин В.И. ПСС. Т.30. С. 306-328.

1191  Подробнее см. Шубин А.В. Мифы Февральской революции. // Февральская революция 1917 г. и масоны. М., 2007.

1192  Суханов Н.Н. Записки о революции. М., 1991. Т.1. С.151.

1193  Февральская революция. 1917. Сборник документов и материалов. М., 1996. С.91, 141.

1194  См. Лавров В.М. “Крестьянский парламент” России. (Всероссийские съезды советов крестьянских депутатов в 1917-1918 годах). М., 1996. С.69.

1195  См. Шубин А.В. Развитие советской представительной системы и принцип делегирования (к истории вопроса) // Политические институты и обновление общества. М., 1989. С.73-80.

1196  См. Люксембург Р. О социализме и русской революции. М., 1991. С.322-324.

1197  Учредительное собрание. Стенографический отчет. М., 1991. С.81.

1198  Говоря о революции 1917 г., мы имеем в виду революционный процесс, который начался в этом году, но продолжался и позднее. Хронологические рамки революции спорны, наиболее убедительной представляется датировка Великой российской революции 1917-1922 гг.

1199  Чураков Д.О. Русская революция и рабочее самоуправление. М., 1998. С.75-77.

1200  См. Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 году. Документы и материалы. М., 1993-2003.

1201  Иткин М.Л. Рабочий контроль накануне Великого Октября. М, 1984. С.19; Степанов З.В. Фабзавкомы Петрограда в 1917 г. Л., 1985. С.10-11.

1202  Октябрьская революция и фабзавкомы. Ч.2. М., 1927. С.95.

1203  Революционное движение в России после свержения самодержавия. М., 1957. С.491.

1204  Чураков Д.О. Указ. соч. С.37-38.

1205  Мандель Д. Рабочий контроль на заводах Петрограда, или почему на самом деле в 1917 году было две революции и можно ли из этого опыта извлечь уроки для сегодняшнего дня. М., 1994. С.16.

1206  Иткин М.Л. Указ. соч. С.69, 71, 85.

1207  Мандель Д. Указ. соч. С.33.

1208  Гапоненко Л.С. Рабочий класс в России в 1917 г. М., 1970. С.294-297; Степанов З.В. Указ. соч. С.23, 37; Иткин М.Л. Указ. соч. С.100.

1209  Фабзавкомы Петрограда. Протоколы. М., 1982. С.252-258.

1210  Цит. по: Мандель Д. Указ. соч. С.35.

1211  Октябрьская революция и фабзавкомы. Ч.1. С.91.

1212  Там же. С.100, 126.

1213  Там же. С.14-21.

1214  Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 году. Т.3. С.67.

1215  Лавров В.М. Указ. соч. С.111-112.

1216  Троцкий Л.Д. К истории русской революции. М., 1990. С.332.

1217  Ленин В.И. ПСС. Т.31. С.154-155.

1218  Там же. С.107-108.

1219  Там же. С.109.

1220  Цит. по: Архипов И.Л. Российская политическая элита в феврале 1917 г. Психология надежды и отчаяния. СПб., 2000. С.216.

1221  Ленин В.И. ПСС. Т.31. С.114.

1222  Там же. С.115.

1223  Кара-Мурза С. Указ. соч. С.53.

1224  “Единство”, 5 апреля 1917 г. Информационное сообщение.

1225  Плеханов Г.В. Год на Родине. Париж, 1929. С.214-215.

1226  Опасность с левого фланга. // “Рабочая газета”, 6 апреля 1917 г.

1227  Подробнее см. Шубин А.В. Мифы Февральской революции.

1228  Лавров В.М. Указ. соч. С.44.

1229  Меньшевики в 1917 г. Т.1. М., 1994. С.253.

1230  Там же. Т.2. М., 1995. С.343-348.

1231  Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 году. Т.3. С.58.

1232  Там же. С.57.

1233  Там же. С.89-92.

1234  Там же. С.93.

1235  Цит. по Злоказов Г.И. Меньшевистско-эсеровский ВЦИК Советов в 1917 г. М., 1997. С.174.

1236  Там же. С.71.

1237  Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы. М., 2000. Т.3. Ч.1. С.405.

1238  Там же. С.407.

1239  Быховский Н.Я. Всероссийский Совет крестьянских депутатов в 1917 г. М., 1929. С.47-48.

1240  Чернов В.М. К обоснованию партийной программы. Пг., 1918. С.16-17.

1241  Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы. Т.3. Ч.1. С.317.

1242  Там же. С.318.

1243  Там же. С.329.

1244  Лавров В.М. Указ. соч. С.52-53.

1245  Чернов В.М. Перед бурей. М.,1993. С. 321.

1246  Лавров В.М. Указ. соч. С.118.

1247  Там же. С.28-32; Злоказов Г.И. Указ. соч. С.15-16.

1248  Чернов В.М. Указ. соч. С.326.

1249  Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы. Т.3. Ч.1. С.642.

1250  Там же. С.755.

1251  Там же. С.647.

1252  Урилов И.Х. Мартов. Политик и историк. М., 1997. С.271.

1253  Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 г. Т.4. С.253.

1254  Политические деятели России. 1917. С.206.

1255  Ленин В.И. ПСС. Т.33. С.42.

1256  Там же. С.44.

1257  Там же. С.97.

1258  Там же. С.53.

1259  Там же. С.333.

1260  Там же. С.53.

1261  Там же. С.95.

1262  Там же. Т.26. С.355.

1263  Там же. Т.33. С.95.

1264  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.34. С.104.

1265  Сапон В.П. Указ. соч. С.255.

1266  Там же. С.267-268.

1267  Ленин В.И. ПСС. Т.33. С.96.

1268  Там же. С.44.

1269  Там же. С.97.

1270  Там же. С.91.

1271  Там же. Т.34. С.192.

1272  Там же. Т.33. С.97.

1273  Там же. С.24.

1274  Там же. С.90.

1275  Там же. Т.27. С.49.

1276  Цит. по: Злоказов Г.И. Указ. соч. С.310.

1277  Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Т.3. С.8.

1278  Рабинович А. Кровавые дни. М., 1992. С .87.

1279  Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Т.3. С.342.

1280  См. Суханов Н.Н. Указ. соч. Т.2. С.281.

1281  Злоказов Г.И. Указ. соч. С.42-43.

1282  Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Т.3. С.40.

1283  Подробнее см. Рабинович А. Указ. соч. С 159-160; Злоказов Г.И. Указ. соч. С.51, 54.

1284  Невский В.И. Народные массы в Октябрьской революции. // «Работник просвещения». 1922. №8. С.21.

1285  Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Т.4. С.18, 22.

1286  Рабинович А. Указ. соч. С.175.

1287  Церетели И.Г. Кризис власти. М., 1992. С. 152.

1288  Раскольников Ф.Ф. Кронштадт и Питер в 1917 году. М., 1990. С.133.

1289  Никонов В. Молотов. Молодость. М., 2005. С.279.

1290  Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде. Л., 1956. С.143.

1291  Рабинович А. Указ. соч. С.153-155, 164, 169-177.

1292  Там же. С.59.

1293  Там же. С.13.

1294  Зиновьев Г. Ленин-Ульянов. Пг., 1917. С.56.

1295  Суханов Н.Н. Указ. соч. С.366-367.

1296  См. Злоказов Г.И. Указ. соч. С.72-76.

1297  Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы. Т.3. Ч.1. С.674-675.

1298  Там же. С.675.

1299  Злоказов Г.И. Указ. соч. С.86.

1300  Там же. С.216.

1301  Спиридович А. Большевизм: от зарождения до прихода к власти. М., 2005. С.334.

1302  Церетели И.Г. Указ. соч. С. 201-203.

1303  Злоказов Г.И. Указ. соч. С.116.

1304  Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы. Т.3. Ч.1. С.722.

1305  Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Т.4. С.78.

1306  Меньшевики в 1917 г. Т.2. С.290.

1307  Там же. С.291-293.

1308  Там же. С.291-295.

1309  Там же. Т.1. С.65.

1310  Цит. по: Политические деятели России. 1917 г. Биографический словарь. С.301.

1311  Рабинович А. Большевики приходят к власти. М.1989., С.172.

1312  Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Т.4. С.248.

1313  Злоказов Г.И. Указ. соч. С.297.

1314  Там же. С.245.

1315  Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы. Т.3. Ч.1. С.748

1316  Там же. С.749.

1317  Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Т.4. С.246.

1318  Ленин В.И. ПСС. Т.34. С.221-222.

1319  Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Т.4. С.256, 265-266.

1320  См. Шубин А.В. Мифы Февральской революции.

1321  Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Т.4. С.343.

1322  Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы. Т.3. Ч.1. С.761.

1323  Там же. С.749.

1324  Там же. С.757.

1325  Чернов В.М. Указ. соч. С.335-336.

1326  Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Т.4. С.335. Резолюция большевиков была сформулирована более абстрактно, предлагая передать власть не именно советам, а организациям рабочих, солдат и крестьян. Это оставляло открытой дверь для проекта эсеров и меньшевиков дополнить базу правительства другими организациями трудящихся (С.352).

1327  Руднева С.Е. Демократическое совещание. Сентябрь 1917 г. История форума. М., 2000. С.206.

1328  “Пролетарская революция». 1922, N 10, С.319.

1329  Протоколы ЦК РСДРП(б). Август 1917 г. – февраль 1918 г. М., 1958. С.87-92.

1330  Ленин В.И. ПСС. Т.34. С.330.

1331  Рабинович А. Указ. соч. С.334.

1332  Керенский А. Гатчина. М., 1990. С.6.

1333  Второй Всероссийский съезд советов рабочих и солдатских депутатов (25-26 октября 1917 г.). Сборник документов и материалов. М., 1997. С.62.

1334  Рабинович А. Указ. соч. С.333-334.

 

 

 

 

 

 

Поделиться