Глава V.

Первый Интернационал и Парижская коммуна

 

 

Возникновение Интернационала.

 

Несмотря на то, что социалистическое движение существовало уже не один десяток лет, а рабочие выступления потрясали Великобританию, Францию, Германию и другие страны, где индустриальное общество входило в свои права, до 1864 г. практически не существовало организации, которая стала бы общим полем международного социалистического и рабочего движения. После окончания европейской реакции 50-х гг. вопрос о консолидации рабочего движения с участием социалистических течений встал в повестку дня. О создании международной рабочей организации договорились во время международной выставки 1863 г. представители британских профсоюзов и рабочие делегаты Франции. Они были избраны с согласия Наполеона III, искавшего (как и Бисмарк) в рабочем движении новый ресурс своей власти.

28 сентября 1864 г. в Лондоне открылось учредительное собрание Международного товарищества рабочих (МТР), или коротко – Интернационала. МТР учредили представители рабочих (прежде всего Британии и Франции), но присутствовали участники революционных, социалистических и коммунистических течений из разных европейских стран, в том числе – К. Маркс.

Интернационал стал идейной лабораторией, где должен был произойти синтез различных социалистических учений, и в то же время инкубатором классового сознания европейского рабочего класса. Женевский конгресс 1866 г. провозгласил одной из величайших целей Интернационала добиться того, чтобы «рабочие различных стран не только чувствуют, что все они – братья, но осознают себя объединенными частями одной освободительной армии»^[508]. Вчерашние ремесленники из Франции, крестьяне из Силезии, рудокопы из Шотландии должны были осознать себя частью единого целого с общими интересами. И с этого момента пролетариат становился фактором мирового развития, сопоставимого по силе, а затем и превосходящего королевские дома, транснациональные корпорации и литературные течения.

С самого начала рабочие лидеры понимали, что успех Интернационала зависит от привлечения в его ряды социалистической интеллигенции, то есть мыслителей, выступающих за коренное изменение общественного строя, устранение эксплуатации и угнетения рабочих. Интернационал должен был быть достаточно широк в идейном отношении, в нем должны были «поместиться» все важнейшие социалистические течения Западной Европы того времени – прудонисты, марксисты, лассальянцы, бланкисты и др.

Интернационал был создан рабочими лидерами, и с самого начала ему не хватало квалифицированных интеллигентов, способных обеспечить квалифицированную организационную и идеологическую работу. Одним из них стал Маркс, приглашенный на учредительное собрание МТР своим другом И.Г. Эккариусом (через несколько лет он будет объявлен «оппортунистом» за несогласие с действиями по расколу Интернационала). Вопреки более поздней марксистской мифологии Маркс не был основателем Интернационала, но он быстро стал одним из его лидеров, заняв две важные функциональные ниши – написание проектов идеологических документов и переписка с кадрами в разных странах. Для этого Маркс обладал хорошей квалификацией как публицист и полиглот. К тому же как раз в середине 60-х гг. улучшилось материальное положение Маркса и Энгельса, что позволило им больше времени уделять общественной работе. До конца 60-х гг. Маркс и Энгельс были для Интернационала незаменимы.

Позиции Маркса укрепились и благодаря тому, что он поддержал прудонистов в вопросе об уставе, отстояв федералистскую структуру организации против централизма мадзинистов. После этого мадзинисты прекратили свое участие в Интернационале, и Маркс занял освободившуюся нишу вождя централистской фракции.

Маркс отверг составленный прудонистами проект манифеста МТР и предложили свой – насыщенный статистикой и экономическими рассуждениями. Важная мысль манифеста – никакое совершенствование производительных сил не может обеспечить устранение нищеты, пока не будут изменены социальные условия. Эта мысль, выраженная Марксом, соответствует общему пафосу социалистического движения, и в то же время проводит черту между экономическим детерминизмом Маркса (экономические процессы определяют политические) от более примитивного технологического детерминизма, распространившегося в конце ХХ века, когда распространение компьютеров объявляется критерием «пост-индустриальной информационной революции».

Вопреки международному статусу товарищества проект манифеста, написанный Марксом, страдал пробританским «флюсом» и по материалу (речь в нем идет о британских проблемах), и по пафосу – Маркс приписал «героическому сопротивлению рабочего класса Англии» честь предотвращения европейской интервенции против США. Впрочем, главная угроза по его мнению исходила со стороны России (хотя она, как раз, поддерживала в это время США). Здесь чувствуется стремление Маркса к тому, чтобы новая организация стала играть роль дипломатического фактора в интересах одних держав против других. Проанглийское направление текста позволило Марксу заручиться поддержкой английских тред-юнионистов против французских прудонистов при проведении именно своего проекта.

Оказавшись в центре идеологического синтеза МТР, Маркс показал себя как гибкий политик. Маркс допускал в своем проекте манифеста сосуществование различных социалистических идей. С одной стороны здесь присутствует марксистская мечта об “общественном производстве, управляемом общественным предвидением”,^[509] с другой – в манифест включен настоящий гимн кооперативному движению: «Мы говорим о кооперативном движении, в частности о кооперативных фабриках, основанных без всякой поддержки усилиями немногих смелых «рук». Значение этих великих социальных опытов не может быть переоценено. Не на словах, а на деле рабочие доказали, что производство в крупных размерах и ведущееся в соответствии с требованиями современной науки, осуществимо при отсутствии класса хозяев, пользующихся трудом класса наемных рабочих; они доказали, что для успешного производства орудия труда вовсе не должны быть монополизированы в качестве орудий господства над рабочим и для его ограбления и что, подобно рабскому и крепостному труду, наемный труд – лишь преходящая и низшая форма, которая должна уступить место ассоциированному труду, выполняемому добровольно с готовностью и воодушевлением»^[510]. Но победить кооперация может лишь тогда, когда станет развиваться в общенациональном масштабе на общенациональные средства. Фрагмент манифеста о кооперации — заметная уступка прудонизму, британскому кооперативизму, идущему от оуэнизма, и немецкому лассальянству.

* * *

 

Интернационал был основан почти одновременно с гибелью на дуэли Фердинанда Лассаля (1825-1864), сторонники которого сумели в 1863 г. создать массовую рабочую организацию в Германии – Всеобщий германский рабочий союз (ВГРС). Мечта Маркса о возникновении сильного рабочего движения сбылась, но не под тем знаменем. Хотя Лассаль считал себя соратником Маркса, между ними имели место некоторые личные и идеологические трения.

Маркс и Энгельс считали ошибкой Лассаля «железный закон заработной платы», о котором мы уже говорили в связи с Прудоном. Из «закона» следовала бессмысленность стачечной борьбы (что противопоставляет Лассаля Марксу и, скажем, Бакунину). Лассаль также считал неприемлемым подчинение рабочих либеральному движению, он резко раскритиковал идеи популярного в то время пропагандиста Шульце-Делича, надеявшегося улучшить положение рабочих за счет их сотрудничества с предпринимателями, постепенного накопления средств за счет собственной заработной платы в кредитных обществах и потребительской кооперации (своего рода крайне правый прудонизм). Как же быть, если рабочий класс не может достигнуть успеха с помощью оружия стачки, не накопит средств, выкраивая гроши из своей жалкой зарплаты? Так каков же путь к освобождению от эксплуатации?

Лассаль обращает свой взор к государству. Но, в отличие от Маркса, он не спешит призывать к его свержению. Современное германское государство еще не является вполне буржуазным, у него есть собственные бюрократические интересы, которые могут отчасти противостоять интересам буржуазии. А раз так, рабочие могут вступить в союз с монархией против буржуазии. Для Маркса и Энгельса, несмотря на некоторую симпатию к бисмарковской «революции сверху», такая тактика была неприемлема. Со времен революции 1848 г. они предпочитали тактику союза с буржуазией против «феодального» государства. Контакты с монархическим правительством, которые позволял себе Лассаль, Маркс считал нравственно неприемлемыми. Лассаль не видел ничего зазорного в том, чтобы попытаться убедить Бисмарка ввести всеобщее избирательное право и социальное законодательство. Во время их бесед в январе 1864 г. Бисмарк и Лассаль обсуждали даже детали будущего законодательства, и только напористость Лассаля и его претензии на власть в будущей германской империи заставили Бисмарка пока прекратить переговоры^[511].

Но после смерти Лассаля оказалось, что он все-таки убедил Бисмарка ввести всеобщее избирательное право и приступить к введению мер социальной защиты (этому способствовал и успех аналогичной политики Наполеона III в 60-е гг.). И хотя в Германии в XIX в. не была достигнута ни демократия, ни полноценное социальное государство, агитация Лассаля способствовала развитию страны в этом направлении. Лассаль, таким образом, развивал реформистскую линию государственного социализма, которая будет иметь большое будущее в истории социал-демократии.

Но Лассаль не считал нужным ограничиваться подачками социального государства. В 1861 г. он взял на вооружение теорию Л. Блана о создании самоуправляющихся государственных предприятий (ассоциаций). Лассаль заявлял: «работник и мещанин… вправе требовать, чтобы государство помогло ему добиться большего и более обеспеченного дохода, а с ним и возможности умственного образования и, следовательно, истинно человеческого существования»^[512]. Рабочая организация будет требовать, «чтобы государство помогло их ассоциации нужным капиталом, то есть нужным кредитом»^[513].

Лассаль считает, что как только государство будет демократически преобразовано и станет проводить политику создания производственных ассоциаций, оно изменит свой социальный характер: «государство – это вы, великая ассоциация беднейших классов!». Лассаль называл такое государство народным, имея в виду, что оно опирается не только на рабочих, но и на другие беднейшие классы.

Таким образом, по Лассалю «свободная индивидуальная ассоциация работников, но осуществленная с помощью и покровительством государства, есть единственный выход из беднейшего положения рабочего сословия»^[514].

Каждое рабочее предприятие – кооператив. Все вместе они – взаимосвязанная ассоциация. Маркс готов рассматривать кооперацию под тем же углом. Кооперация — одна из форм ассоциированного труда, но она с точки зрения Маркса не сможет облегчить жизнь работников, пока не будет осуществляться в общенациональном масштабе на общенациональные средства, для чего необходима поддержка государства (только, в отличие от Лассаля – именно рабочего государства)^[515].

Пока Лассаль был жив, разногласия не мешали Марксу сотрудничать с ним. После гибели Лассаля Маркс попытался наладить сотрудничество с новым лидером ВГРС Ж.-Б. Швейцером, убежденным последователем Лассаля, согласился участвовать в журнале Швейцера «Социал-демократ». В программе издания содержались откровенно лассальянские формулировки, включая «единое свободное народное государство», которое позднее вызывало гнев Маркса. В декабре 1864 г. – феврале 1865 г. Маркс и Энгельс были готовы сотрудничать в издании при условии, что оно будет придерживаться собственной программы (то есть тогда разногласия с лассальянством считались вполне допустимыми для сотрудничества). Однако позднее последовал разрыв, Маркс и его сторонники развернули кампанию против ВГРС и тени Лассаля. Поводом стали положительные отзывы «Социал-демократа» о политике Бисмарка. Швейцер считал, что причиной стало нежелание руководства ВГРС сделать Маркса преемником Лассаля в качестве идейного лидера рабочего движения^[516]. Те программные положения, которые раньше Маркс считал хоть и неверными, но терпимыми, теперь провозглашались совершенно недопустимыми (этому способствовала и критика Бакуниным немецких государственников – и Маркса, и лассальянцев, причем Марксу, как увидим, доставалось и за лассальянство). Так или иначе, в 1865-1875 гг. рабочее и социалистическое движение Германии развивалось в условиях конфликтной конкуренции лассальянцев и сторонников Маркса (также, впрочем, испытывавших влияние лассальянства), которые в 1869 г. создали Социал-демократическую рабочую партию.

* * *

 

Могут ли самоуправляющиеся предприятия противостоять капиталу без поддержки государства? Ко времени возникновения Интернационала развитие самоуправляющихся предприятий уже имело свою историю. Последователи Оуэна не складывали оружия. В 1854 г. Рочдейльское кооперативное промышленное общество выкупило фабрику. Большинство акций стало принадлежать рабочим. Фабрика пережила промышленный кризис 1857-1858 гг. Была сокращена зарплата, но не было увольнений. Однако по мере успехов в период экономического подъема Рочдейльская фабрика превратилась в обычное капиталистическое предприятие. Для расширения производства фабрика привлекла новых акционеров. Был нарушен важнейший принцип коллективного предприятия — человек является хозяином в той степени, в какой является работником предприятия. Вскоре только часть работников стало владельцами акций, а большинство осталось обычными пролетариями.

Пример показательный. Причем сразу в трех отношениях. Во-первых, фабрика оказалась конкурентоспособной в условиях кризиса. Во-вторых, она все-таки была поглощена средой, что вроде бы доказывает невозможность такого выхода из капитализма. В-третьих, поглощение фабрики состоялось в результате отказа от ее кооперативных принципов. Рабочие предпочли стать капиталистами. Это был их выбор, но он не диктовался железной необходимостью. Подобные метаморфозы происходили с лидерами любых социалистических направлений (включая самые радикально-коммунистические), которые сначала противостояли капитализму как системе, а потом, в силу идейной эволюции или человеческих слабостей превращались в чиновников этой же системы.

Несмотря на то, что в 80-е гг. XIX века потребительская кооперация Великобритании отказалась от поддержки создания кооперативных предприятий (чтобы не отвлекать капиталы от торгового бизнеса — потребительская кооперация далеко ушла от социалистических принципов), производственная кооперация превратилась в постоянный, хотя и скромный фактор экономической жизни. В 1882 г. возникла Кооперативная производственная федерация, отпочковавшаяся от потребкооперации.

В 1893-1905 гг. в Англии и Уэллсе существовало более 100 производственных кооперативов, но после войны их число упало почти в два раза и продолжало снижаться. Во Франции в 1885 г. работало 94 производственных ассоциаций, в 1887 г. их число временно упало до 25, но и при этом на предприятиях работало 4000 человек, а капитал составлял до 4 млн. франков^[517].

После Первой мировой войны производственная кооперация пережила подъем во Франции (274 предприятий в 1919 г., 385 — в 1933 г.). Рост числа кооперативов продолжался и после Второй мировой войны (703 в 1947 г., затем снижение до 494 в 1966 г. и новый подъем до 537 в 1975 г.) . Эти колебания во многом связаны с перипетиями социальной борьбы в стране (волны революционных настроений после мировых войн и в конце 60-х гг. способствовали антикапиталистическим экспериментам). Аналогичные процессы можно видеть в Италии. Не угасла производственная кооперация и в Великобритании.

В России процветала артельная традиция. К 1914 г. существовало около 500 постоянных производственных артелей, в том числе такие крупные, как Павловская ножевая и Нижне-Исетская механическая. Во время войны 1914-1918 гг. и революции 1917-1922 г. количество производственных артелей выросло в 20 раз. Это был неплохой выход для работников в условиях социальной катастрофы и примитивных технологий. Затем большевистская власть вытеснила кооперацию в сферу потребления и сельского хозяйства.

Кооперация XIX – первой трети ХХ вв. — это попытка рабочего спастись от бедствий, будь то безработица, невыносимо низкая зарплата, тяжелые условия труда, либо социальная катастрофа, подобная гражданской войне в России. Рискованное решение вступить на путь коллективного предпринимательства рабочий мог принять под действием социалистических идей либо уже существующего на его глазах примера. А.И. Калганов считает, что «смягчение противоречий капитализма… в индустриально развитых странах ослабило и стимулы кооперативного движения»^[518]. Но это не соответствует приведенной им же статистике (например, приведенным выше колебаниям числа кооперативных предприятий во Франции — ведь в 1919 г. условия жизни были гораздо тяжелее, чем в 1975 г.). Стимулы несомненно изменились, но говорить об их ослаблении не приходится.

В XIX в. создать и вести коллективное предприятие было неизмеримо труднее, чем во второй половине ХХ в. Ведь во времена Прудона и Маркса рабочий был крайне беден и гораздо хуже образован. Даже если рабочим удавалось скопить средства на фабрику или получить их от какого-нибудь филантропа, бедность становилась роком самоуправления — «нищенские доходы рабочих того времени нередко подталкивали их к обращению прибыли в предприятия на увеличение зарплаты, а страх перед безработицей, означавшей если не физическую, то социальную гибель, препятствовал техническому обновлению производства»^[519] — комментирует ситуацию А.И. Калганов.

Не могло развиться и полное самоуправление, компетентное участие рабочих в принятии управленческих решений. В силу отсутствия соответствующих знаний и навыков рабочим приходилось нанимать специалиста-управленца, который правил ими по капиталистически. Модель государственного «социализма» в миниатюре. Но именно в силу миниатюрности самоуправляющиеся фабрики были все же ближе к социалистическому идеалу. Управленец должен был объяснять свои действия коллективу, утверждать свою стратегию на его собраниях, где каждый мог задать вопрос и высказать возражения, не опасаясь быть уволенным (скорее, уволить могли директора). Соответственно менялся и уровень демократической культуры на таких предприятиях, больше была «уверенность в завтрашнем дне». В то же время действовали и негативные факторы с точки зрения эффективности. Демократическое управление как правило менее оперативно, чем авторитарное. Например, предприниматель не мог свободно заменять нерадивых и неумелых работников. Но такие факторы не были фатальными, так как действовало моральное давление коллектива на «отстающих» (ведь они отставали за счет коллег, влияя на доход каждого более непосредственно, чем при общегосударственном «социализме»).

Вероятно, именно самоуправляющиеся предприятия смогли ближе всего «подтянуть» социальный порог господства к культурно-технологическому порогу.

Тем не менее, существование этого порога не позволяло рабочим полностью совместить функции производителя и творца, работника и хозяина своего труда.

* * *

 

Для Маркса кооперативные фабрики не были воплощением социализма, но они – положительное явление, так как доказывают, что выполнение управленческих функций капиталистом излишни. Рабочие (или зависимые от них менеджеры) справляются с этой задачей не хуже. Это позволяет отделить “труд по управлению трудом” от капитализма^[520]. Здесь Маркс идет за Оуэном и Прудоном. “Дирижер-капельмейстер отнюдь не обязательно должен быть собственником инструментов оркестра, и в его функции как дирижера не входит спекуляция на издержках по содержанию членов оркестра, вообще он не имеет никакого отношения к “заработной плате”^[521]. Доходы должны распределяться в соответствии с решением коллектива.

Маркс придает особое значение отделению предпринимательского дохода от оплаты управленческого труда, которое производится в кооперативной фабрике. В результате “труд по надзору утрачивает свой антагонистический характер, так как управляющий оплачивается рабочими”^[522]. Кто платит, тот и заказывает музыку? «Революция менеджеров» второй половины XX века показала, что это не вполне так. Менеджер, даже формально не являющийся собственником, все равно имеет преимущества в информации и правах, особенно в условиях несовершенства демократических механизмов. Власть важнее оплаты. Маркс не учитывает, что в отношении власти структура распределения доходов может быть вторична, а не первична.

Маркс считает самоуправляющиеся предприятия, которые принадлежат работникам, переходной формой «от капиталистического способа производства к ассоциированному»^[523]. В них много общего с марксовым социализмом, они похожи на него как модель на гигантское воплощение. Но они расходятся в главном – в подчинении деятельности человека высшей экономической целесообразности. Для Маркса самоуправление, работающее на свой страх и риск – переход к социализму, школа рабочего управления в масштабах страны и даже мира.

В третьем томе капитала Маркс вернулся к вопросу о кооперации. С одной стороны, кооперативные фабрики являются «первой брешью» в капиталистической системе. В пределах фабрики «уничтожается противоположность между капиталом и трудом». Но в целом рабочие как ассоциация эксплуатируют сами себя.

Маркс считает, что акционирование и кооперация – две переходные формы к ассоциированному способу производства. Правда, к кооперации Маркс относится несколько лучше, поскольку в нем «противоречие снято» положительно. Однако полис не может существовать без поля, которое также должно быть устроено без противоречия. Маркс считает необходимым организовать общество в целом как единый кооператив. Кооператив – это модель будущего общества по Марксу, а не его элемент.

Анализ поля капиталистических отношений также вызывает у Маркса оптимизм. В развитии кредитной системы Маркс также видит «уничтожение капиталистической собственности главным образом в отношении промышленного капитала»^[524]. Между тем пути через самоуправление и через централизацию капитала вели к разным общественным моделям: к обществу самоуправляющихся ассоциаций работников, или к централизованной структуре, организованной как транснациональная корпорация. Второй путь вполне соответствовал тенденции развития капиталистического поля, разрушавшего тем самым социалистические полисы. Развитие кредитной системы приведет к вступлению развития капитализма в финансово-промышленную империалистическую фазу. Как мы увидим, это уже заметил Бакунин, видевший в этом препятствие для социализма. В начале ХХ в. это «переоткроют» ученики Маркса. Они увидят в этом новый шаг к социализму, понимаемому как экономический централизм.

* * *

 

Развитию кооперативного сектора препятствовала сама логика индустриального общества. Можно согласиться с А.И. Калгановым в том, что «на коллективном предприятии полного снятия отчуждения не происходит. Технологическая дисциплина фабрики остается, что не позволяет выйти за рамки противоречия между управляемым и управляющим, между работником и менеджером, поддерживающим единство и непрерывность технологического процесса. Отчасти коллективное предприятие создает условия если не для преодоления, то для значительного смягчения этого противоречия путем передачи ряда функций производственного управления в его технологическом аспекте в руки самих работников и их микроколлективов»^[525]. Марксистский исследователь видит корень проблемы в конфликте «между возможностью совместного контроля работниками условий производства внутри предприятия и невозможностью осуществить такой контроль за его пределами»^[526]. Намек на то, что если бы самоуправляющиеся предприятия были встроены в единую плановую систему, то работники контролировали бы внешнюю среду, определяющие их жизнь экономические обстоятельства. Но решение этой проблемы заключено не в поле, а в полисе. Из вышесказанного видно, что технический уровень индустриальной эпохи не позволяет работнику преодолеть отчуждение от принятия решений не только в обществе в целом, но даже на своем предприятии. Тем более никакие плановые институты не позволят ему контролировать бюрократов, распределяющих продукцию и ресурсы по плану, таким образом «ограждая» предприятие от «стихии рынка», то есть от потребителя.

В этом отношении противоречия нет — работник в условиях индустриальных отношений может осуществлять лишь частичный контроль над управлением (при чем имеет тем больше возможностей, чем меньше масштаб коллектива), а коллектив (включая менеджера, часто опосредующего права работников) имеет лишь частичные возможности для контроля за внешними обстоятельствами. Возможности эти заключаются не в создании планирующего центра (то есть экономической бюрократии, господствующей над предприятиями) по Марксу, а в установлении правил обмена, стабилизирующих и демонополизирующих рынок — по Прудону.

* * *

 

Различие во взглядах участников Интернационала не воспринималось как нечто вечное. МТР был идейной лабораторией, где должен был произойти синтез различных социалистических теорий. До 1871 г. лидеры Генерального совета считали, что «общность действий, установленная Международным Товариществом Рабочих, обмен идеями, облегчаемый органами печати различных национальных секций, и непосредственные дискуссии на общих конгрессах должны постепенно привести к созданию общей теоретической программы»^[527].

На первых конгрессах МТР в центре идеологической полемики стояли взгляды прудонистов. На Женевском конгрессе 1866 г. прудонисты и британские тред-юнионисты вступили в спор о целесообразности стачек. Британцы видели в МТР организацию международной солидарности, в том числе и в стачечной борьбе. Прудонисты доказывали, что стачки ничего не изменят, нужно всеобъемлющее преобразование общества, налаживание структур обмена, беспроцентного кредита, статистики – по существу параллельной экономики, способной подорвать сами основы капиталистического общества. Этот спор привел к обсуждению целей стачечного движения – прежде всего 8-часового рабочего дня. Прудонисты с оговорками (против государственного вмешательства в социальные отношения) поддержали эту идею, не считая такое требование окончательным, и предложили дополнить его требованием минимума заработной платы. Так формировалась будущая программа-минимум социал-демократии.

Конгресс обсудил и вопрос о кооперации, поддержав идейный синтез: с одной стороны, кооперативы были признаны одной из форм преобразования общества в «систему ассоциаций свободных и равных производителей»^[528] (отметим, что слово ассоциации употреблено во множественном числе), а с другой – что такая система может быть создана путем перехода власти в руки рабочих (риторика, более характерная для государственного социализма). Важным принципом производственной кооперации, предотвращающим ее перерождение, делегаты провозгласили равноправие всех, кто занят на предприятии.

* * *

 

Снижение, а возможно — и преодоление технологического порога господства возможно только по мере преодоления индустриальных отношений. Однако уже споры социалистов XIX в. вскрыли две противоположные стратегии – полное обобществление, преодоление всякой частности, слияние всех работников в едином производственно-общественном целом; либо предоставление трудящимся возможностей элиты на их собственных производствах и территориях.

Самоуправление (общественное, производственное и территориальное) – один полюс социальной организации. Если этот полюс преобладает, человек хотя бы участвует в принятии решений, он может искать свою дорогу в обществе, перед ним открыт путь развития. Другой полюс — государственность. Решения принимает не сам человек, за него думает элита, которая вольна не разъяснять своих решений или делать это в самом общем виде, без «вопросов на понимание» и возражений снизу. В этом случае человек превращается в инструмент, в пассивный полуавтомат. Он лишается саморазвития и подчиняется искусственным, механическим законам управления. Между этими полюсами идет постоянное противоборство, которое и создает все известные формы общества. Расширение возможностей управления в индустриальную эпоху поставило мир перед перспективой полного поглощения общества государством, ликвидации самоуправления в принципе — то, что позднее назовут тоталитаризмом. Идея централизованного управления всеми экономическими процессами, отстаиваемая Марксом, вполне могла привести к такой перспективе. Но давление антиавторитарного социализма смягчало и максимы Маркса. Включившись в поле Интернационала с его широким спектром идей, Маркс стал вбирать их в свою концепцию – пусть как «переходные» и вспомогательные. Социализм стал превращаться в целостное течение, в котором марксистский централизм и прудоновский федерализм стали превращаться из полюсов противостояния в поле синтеза.

 

Бакунин против Маркса. Самоуправление и государственность

 

Маркс и Энгельс выступают за отмирание государства, но у них этот процесс – результат ликвидации классового разделения. Государство («пролетарское») должно сначала взять в свои руки контроль за развитием всех жизненных процессов (ведь в марксисткой системе все в конечном итоге определяется экономикой), провести преобразования, полностью централизовать общество, после чего, как прогнозируется — государство исчезнет само собой. Предпринимать усилия для преодоления государства не приходится. Анархисты доказывают, что этот прогноз не оправдается, потому что классы не могут отмереть, пока есть государство. Потому что государство — это не просто “организованные силы общества”^[529], а организация господствующего эксплуататорского класса. И если рабочий класс создаст новое государство, то это будет в действительности не государство трудящихся, а организация нового деспотического класса.

Государство – суверенная организация властной элиты. Государство – не организация всего общества: трудно доказать, что государственное предприятие в действительности принадлежит всем. Когда мы говорим, что государство плохо справляется со своими обязанностями, мы не имеем в виду нашего соседа, который живет на территории этого государства. Мы имеем в виду иерархию чиновников, бюрократию.

Бюрократическое управление, в силу специфики организации бюрократического социального слоя, страдает множеством недостатков^[530]. Хотя наиболее яркие образцы катастрофичности бюрократического управления принадлежат ХХ веку, уже социалисты предыдущего столетия видели, что рост бюрократии будет разрушителен, что ее власть и размеры следует сокращать, особенно, если вы заинтересованы в преодолении таких явлений, как классовое разделение и социальный паразитизм.

К началу полемики с Бакуниным Маркс недооценивал бюрократию, полагая ее временным явлением полуфеодального свойства: «Бюрократия есть только низшая и грубая форма централизации, которая еще обременена своей противоположностью – феодализмом»^[531]. Но бюрократия вырастает не из борьбы с феодализмом (она старше его), а из самой государственной централизации, милой сердцу Маркса. В новом издании своей работы он меняет вышеприведенную формулировку, особенно подчеркивая, что государственный централизм не ведет к бюрократизации: «Государственная централизация, в которой нуждается современное общество, может возникнуть лишь на развалинах военно-бюрократической правительственной машины, выкованной в борьбе с феодализмом»^[532]. Таким образом, старую государственную машину Маркс считает необходимым сломать, чтобы тут же создать на ее развалинах новую государственную централизацию, пролетарскую. При этом Маркс полагал, что если государство «пролетарское», то никаких социальных интересов, кроме «пролетарских» в новом государстве не возникнет. Себя и своих последователей он считал выразителями интересов рабочего класса, а не бюрократической элиты.

* * *

 

Первоначально борьба в Интернационале по вопросам государственности развивалась подспудно, и сторонам удавалось сглаживать принципиальные разногласия между прудонизмом и государственным социализмом с помощью терминологических компромиссов. В 1867 г. на Лозаннском конгрессе Сезар де Пап предложил выступить за национализацию промышленности. Шарль Лонгэ, защищая принципы прудонизма, не стал вступать в открытую полемику, а предложил дополнение: управление предприятиями будет осуществляться группами рабочих.

Лозаннский конгресс интернационала проходил в 1867 г., накануне Женевского конгресса демократического и пацифистского объединения «Лига мира и свободы». Некоторые социалисты участвовали в конгрессе Лиги, и у делегатов Интернационала возникло впечатление, что Лига позволит создать более широкий фронт, способный поддержать рабочее движение. Лозаннский конгресс поддержал Лигу, выставив, однако, свои условия поддержки мер по прекращению войн – освобождение рабочего класса и прекращение как классового угнетения, так и классовой борьбы.

Позицию социалистов на конгрессе Лиги выразили прудонисты и Бакунин, причем мнение Бакунина оказалось слишком радикальным для либерального большинства Лиги, и он вместе с другими демократическими социалистами демонстративно покинул Женевский конгресс. Зато в международном социалистическом и рабочем движении вырос авторитет Бакунина, удачно использовавшего трибуну Лиги.

В теоретическом отношении Лозаннский конгресс продолжал идейный синтез социалистических идей. Высказавшись за практические действия по организации производственных ассоциаций и «товарищеской» банковской системы (прудонистские идеи), конгресс в то же время поддержал национализацию средств сообщения и рудников. Сторонник этой идеи де Пап до конца 70-х гг. пытался поддерживать идейный синтез конструктивного анархизма и демократического государственного социализма. Идея государственного сектора, обеспечивающего равный доступ коллективов к производственной инфраструктуре, хоть и противоречила прудонизму, в то же время позволяла развести разные течения социализма «по секторам». Сторонники государственного регулирования могли надеяться на эксперимент в ключевых отраслях, а прудонисты – в остальной экономике. Эти идеи продолжали идейную традицию Блана и Люксембургской комиссии. В ХХ в. подобного рода эксперименты приводили к возникновению своеобразных вариантов социального государства, опирающегося на производственное самоуправление. Однако на Лозаннском конгрессе спорщики не пришли к единому мнению, и вопрос был отложен.

К нему вернулись на Брюссельском конгрессе 1868 г. Де Пап доработал свой проект в прудонистском духе. Он дал такие разъяснения, которые толковали идею национализации уже почти совершенно в прудонистском духе: «Коллективная собственность должна принадлежать всему обществу в целом, но она должна быть подчинена объединениям рабочих. Государство должно быть не более чем федерацией различных групп рабочих»^[533]. Федерация получала строго определенные права контроля и инновационной деятельности, в то время как «рабочие компании» должны были вести эксплуатацию предприятия^[534].

Поскольку де Пап замахнулся и на коллективизацию сельскохозяйственного труда, вопрос был перенесен на следующий конгресс.

По докладу того же де Папа Брюссельский конгресс также высказался за стачку как метод борьбы с войной – идею, на осуществление которой так и не решился Второй Интернационал, что в итоге привело к его гибели в 1914 г.

Брюссельский конгресс дал перевес антиавторитарному крылу социализма в вопросе о кредите. Несмотря на утверждения марксистов, будто идеи Прудона были опровергнуты Марксом, большинство делегатов поддержало прудонистский проект.

Базельский конгресс 1869 г., обсуждавший аграрную проблему, стал ареной полемики прудониста Толена против де Папа. Толен выступил в защиту личности от государства и напомнил, что причиной бедности является не просто частная собственность, а сама собственность (хоть частная, хоть государственная) как власть человека над человеком. В итоге сошлись на компромиссной формулировке о необходимости общественной собственности на землю.

Но как эксплуатировать эту общественную землю – коллективно или индивидуально? Конгресс не пришел к единому мнению, и, как показал опыт ХХ века, правильно сделал – этот вопрос зависит от множества обстоятельств, и в ХХ в. себя хорошо показали обе формы, и плохо показало навязывание единого стандарта.

С этой темой был тесно связан вопрос о праве наследования.

По мнению Генерального совета, этот вопрос актуален только для переходного периода, так как при социализме он теряет всякий смысл, ибо право собственности исчезнет. В переходный период необходимо ограничить право наследования и обложить крупные наследства налогами. Бакунисты указали на непоследовательность конгресса, который уже выступил за обобществление земли, что делает сохранение ее наследования абсурдным.

Для Маркса этот вопрос был тактическим – в манифесте Коммунистической партии они с Энгельсом выступили за немедленную отмену права наследования, но затем отказались от этого положения, чтобы не оттолкнуть от революции крестьянство. Впрочем, после установления диктатуры пролетариата и перехода всей частной собственности (в том числе мелкой) в ее руки (национализация) крестьянам стало бы нечего наследовать, и вопрос бы отпал сам собой. Для Бакунина эта проблема более важна. В его модели сохраняются многочисленные самоуправляющиеся коллективы, которые могут добиваться в своей деятельности больших или меньших успехов. Бакунин считал, что успехи части работников не должны закрепляться по наследству – тогда снова возникнут классы эксплуататоров и эксплуатируемых – разбогатевшие коллективы наймут на работу наследников проигравших рабочих. Бакунин настаивал, что каждому человеку должно быть обеспечено равенство в стартовой точке. А там уж – кто чего добьется. Но дети не должны страдать от поражений родителей и паразитически пользоваться плодами их побед.

Логика Бакунина убедила большинство делегатов. Сегодня, глядя на итоги ХХ в., мы видим, что даже социальное государство стремится к достижению поставленной социалистами цели – равенство в стартовой точке. Отсюда – высокие налоги на крупные наследства. Успехи в обеспечении социального равноправия достигнуты преимущественно в среде средних слоев. Но ядро финансовой элиты остается наследственным, то есть по сути феодальным. Даже социал-демократы сейчас не покушаются на право собственности сына миллиардера (независимо от управленческой подготовки отпрыска наследовать отцовскую корпорацию). Они лишь пытаются перераспределить доходы в пользу детей бедняков. Успехи СССР в этой области также были ограниченными – высокопоставленные чиновники имели привилегии в устройстве своих чад в престижные учебные заведения и «блатные» должности. Крушение государственного социализма в СССР позволило бюрократии пойти дальше – новая буржуазия в значительной, если не преобладающей части укомплектована членами и отпрысками партийно-государственной, комсомольской и военной номенклатуры.

Так что провозглашение социального равноправия и продвижение в этом направлении еще не решает поставленных социалистами проблем. По-прежнему правящая элита воспроизводит себя генетически, по возможности ограничивая каналы вертикальной мобильности в пользу своих отпрысков. Это явление лишний раз доказывает, как еще далеко либеральной системе до демократии (если уж демократия представляется в качестве достижения либеральной системы), и насколько паллиативными оказываются решения бюрократии «социального государства». Возможность возникновения демократической общественной системы и социального равноправия по-прежнему остаются за горизонтом современного общества.

* * *

 

В 60-е гг. Бакунин предпринимал усилия к созданию максимально широкого социалистического объединения. Отношения с Марксом, восстановившиеся в 1864 г., были вполне дружественными. После неудачи попытки направить на социалистический путь Лигу мира и свободы и объединить ее с Интернационалом, Бакунин создал Альянс социалистической демократии, куда вошли его товарищи по существовавшему с 1863 г. Интернациональному братству и новые сторонники периода борьбы в Лиге. С 1868 г. Бакунин сосредоточился на работе в Интернационале и 15 декабря предложил Генсовету включить Альянс в МТР на правах коллективного члена. Генеральный совет МТР отнесся к этой идее отрицательно. Маркс опасался создания в Интернационале нового динамичного центра во главе с ярким популярным политиком, который придерживался собственной «ошибочной» концепции. Вскоре выяснилась диаметральная противоположность взглядов Маркса и Бакунина на устройство будущего социалистического общества, а в отношении радикализма Бакунин «обогнал» марксистов.

Однако принципиальной полемике Маркс и Энгельс предпочли «технологию власти». К этому времени они привыкли маневрировать между прудонистами, бланкистами, лассальянцами и тред-юнионистами. Казалось, что в этой схеме найдется и место для бакунистов, если растворить их в региональных секциях. Альянсу предложили распуститься, и его местным организациям войти в секции Интернационала.

Устав Интернационала допускал оба решения. С одной стороны, ст. 7 предполагала объединение всех рабочих союзов одной страны в национальный союз, с другой стороны, ст. 11 гласила: «Рабочие союзы, примкнувшие к ИРА (здесь – МТР), сохраняют, несмотря на вечный союз братской совместной деятельности, свою прежнюю организацию в неприкосновенности»^[535]. Несмотря на это, Генсовет запретил членам Альянса «оставить свою прежнюю организацию в неприкосновенности».

Бакунин формально принял это условие, не прерывая, естественно, организационных связей с соратниками по официально распущенному в 1869 г. Альянсу. За это его упрекали во фракционности, хотя в реальности Интернационал состоял из нескольких фракций, где сильнейшей была марксистская.

Уже в 1869 г. стало ясно, что «растворить» бакунистов среди других фракций не удается. Идеологические противоречия нарастали, и в октябре Бакунин писал Герцену, что предвидит схватку с Марксом по поводу государственного коммунизма. Бакунисты назойливо напоминали Генеральному совету о том, что он в своих действиях должен руководствоваться решениями Конгрессов. Противоречия стали обостряться и из-за организационных конфликтов на местах. При вступлении организации Альянса в Романскую федерацию МТР (Швейцария) бакунисты получили большинство, и старый Романский федеральный совет создал отдельную антибакунинскую секцию, сохранив за ней старое название. Генеральный совет признал эту узурпацию, предложив федерации большинства называться Юрской. Впоследствии тактика «почкования» активно использовалась Марксом и Энгельсом. Там, где бакунисты были сильны, тут же создавались централистские секции, уступавшие им в численности. Зато эти секции марксистской фракции получали голоса на конгрессах, обеспечивавшие Марксу большинство.

Маркс в ответ на критику авторитарности Генерального совета усиливал организационный натиск и собирал «компромат», не имевший отношения к сути идейной полемики (вплоть до обвинения в связях с царским правительством). Бакунин обвинялся в сохранении тайного Альянса. Очевидно, речь может идти о сохранении своих фракций в Интернационале и марксистами (команда Маркса возникла еще во времена Союза коммунистов), и прудонистами, и бланкистами, и бакунистами (бывший Альянс). Официально эти фракции не провозглашались, и в этом отношении были не тайными, а неформальными. За пределами Великобритании и Швейцарии секции Интернационала были полулегальными или нелегальными («тайными»), так как не могли действовать публично из-за репрессивной политики правительства. Так что обвинения Маркса были искусственно заострены.

* * *

 

Для компрометации Бакунина марксистами было также использовано «дело Нечаева». С. Нечаев, молодой социалист крайне радикальных взглядов, участник студенческих выступлений 1869 г., в том же году прибыл в Женеву и направился к Бакунину. Он представился делегатом существующей в России разветвленной революционной организации, которая хочет сделать Бакунина своим лидером. Поверив Нечаеву, Бакунин добился передачи в пользу новой организации части средств, которыми распоряжались А. Герцен и Н. Огарев. Герцен назвал Бакунина, Нечаева и Огарева «триумвирами» и не поддержал их деятельности. «Триумвиры» выпустили множество прокламаций, которые посылали в Россию знакомым и малознакомым людям.

Вернувшись в Россию, Нечаев создал из молодых людей организацию «Народная расправа», состоявшую из глубоко законспирированных «пятерок». Нечаев выступал за коммунизм, при котором люди должны «производить как можно более, а потреблять как можно меньше». Он написал «Катехизис революционера», в котором проповедовал уничтожение государства (но без какой-то конструктивной программы), абсолютную самоотверженность революционера и в то же время утверждал, что для организации революции хороши все средства. ««Катехизис» Нечаева – важнейший, откровенный документ нечаевщины и последовавших за ней этапов российского освободительного движения»^[536], – утверждает современный исследователь Ф.М. Лурье. Он, правда, не потрудился объяснить, каким образом поколения революционеров, действовавшие после Нечаева (но не под влиянием выступления Нечаева, а вопреки эффекту, произведенному им), могли принять участие в составлении «Катехизиса» и нести за него ответственность. Позиция Ф.М. Лурье – яркий пример идеологизированного подхода к истории социалистического движения. Возражая Ф.М. Лурье, Н.А. Троицкий пишет: «общеизвестно, что «Катехизис» даже к т.н. «нечаевцам»… не имеет никакого отношения. Он характеризует только самого Нечаева, ибо Нечаев никому из нечаевцев его не читал»^[537].

Нечаев был нетерпим к любой критике. Когда студент И. Иванов выступил против диктаторских методов руководства и заявил о прекращении участия в организации, Нечаев решил сплотить своих ближайших сторонников с помощью убийства. Он обвинил Иванова в предательстве и убил его на собрании группы. Убийство вызвало шок участников «Народной расправы», некоторые из них стали давать показания полиции. Было арестовано несколько сот человек, 87 преданы суду и дали показания, изобличающие революционеров. «Нечаевщина» скомпрометировала революционное движение, это дело в гротескной форме было описано в романе Ф. Достоевского «Бесы». Сам Нечаев сумел бежать в Швейцарию и как ни в чем не бывало явился к Бакунину. После отъезда Нечаева в Россию и провала там его организации, Бакунин все еще считал Нечаева честным революционерам, так как не доверял официальной информации, исходившей от российских властей.

Бакунин в это время был занят переводом на русский язык «Капитала» Маркса, за что уже получил от издателя аванс. У него не было времени на активное участие в революционной пропаганде. Нечаев «решил» эту проблему, направив издателю письмо с угрозами от имени «Народной расправы», если он не освободит Бакунина от обязательств. Испуганный издатель сообщил Бакунину, что тот может не делать работу, но пожаловался Марксу, использовавшему эту историю для дальнейшей борьбы с Бакуниным. Ничего не подозревавший Бакунин принялся за работу по задуманному Нечаевым воссозданию «Колокола». Узнав подробности нечаевского дела в России от Г. Лопатина и ознакомившись с «Катехизисом революционера», Бакунин подверг Нечаева резкой критике, назвав его сочинение «катехизисом абреков». Несмотря на разрыв с Нечаевым^[538], Бакунин оказался замешанным в скандале. Его противники в Интернационале, включая К. Маркса, приписали Бакунину даже авторство «Катехизиса революционера».

В частной переписке с Нечаевым Бакунин, пытаясь убедить своего партнера в правоте своей стратегии, допустил отход от характерного для анархистов неприятия диктатуры, употребив это слово в одобрительном контексте: «сильные своей мыслию, выражающей саму суть народных инстинктов, хотений и требований, своею ясно сознанною целию, … тесной солидарностью… – эти группы, не ища ничего для себя, ни льгот, ни чести, ни власти, будут в состоянии руководить народным движением наперекор всем честолюбивым лицам, разъединенным и борющимся между собою, и вести его к возможно полному осуществлению социально-экономического идеала и к организации полной народной свободы. Вот что я называю коллективною диктатурою тайной организации… Она не угрожает свободе народа, потому что, лишенная всякого официального характера, она не становится, как государственная власть, над народом, … она исключительно действует на народ только натуральным личным влиянием своих членов, не облеченных ни малейшей властью, разбросанных невидимою сетью…»^[539] Из контекста видно, что слово «диктатура» употреблено здесь в переносном смысле. Революционная организация не может опираться на государственное насилие. Бакунин уверен, что для ее влияния достаточно одной самоотверженности и скоординированности действий. Если эта «сетевая структура» потеряет альтруистичность, ее влияние падет само собой, она не сможет создать властвующую касту.

* * *

 

Но и без дисциплинированной организации даже успешное поначалу восстание как правило кончается провалом. В этом Бакунин смог убедиться в Лионе, куда прибыл в сентябре 1870 г. Город находился в состоянии революционно-патриотического возбуждения, вызванного военной катастрофой империи при Седане. Монархию у государственного кормила заменили либералы, а на юге Франции демократы и анархисты стремились создать собственный центр власти и сопротивления наступающим прусакам. 17 сентября на массовом митинге был выбран Центральный комитет спасения Франции, большинство в котором принадлежало сторонникам Бакунина. Он как иностранец, в ЦК не входил и был, по выражению В. Демина, «неформальным лидером движения»^[540]. Ситуацию накалило решение властей снизить зарплату в национальных мастерских.

26 сентября ЦК, предвосхитив идею Парижской коммуны, провозгласил Революционную федерацию коммун Французской республики и выпустил написанную Бакуниным программу, известную как «Красная афиша» (мы цитировали ее в предыдущей главе). Она объявляла о роспуске существующих муниципальных органов власти, отмене долговых обязательств и налогов с населения (их следовало взимать с богатых классов). На месте «упраздненного» государства должны были быть созданы городские Комитеты спасения Франции, которые берут власть под непосредственным контролем народа (получалось – митингующей его части), которые вступают в федеративную связь друг с другом. В соответствии с принципом делегирования новый Конвент должен был быть сформирован из делегатов губернских городов^[541].

Эта программа увлекла тысячи лионцев. Если централизованная империя провалилась, может быть Францию спасет самоорганизация патриотов?

28 сентября народ под красными знаменами ворвался в ратушу. Перед ней начался митинг. Бакунин убеждал товарищей: «Не теряйте времени в пустых спорах, действуйте, арестуйте всех реакционеров. Разите реакцию в голову»^[542]. «Вместо этого они, как это обычно бывает в подобных случаях, занялись «дележом портфелей»»^[543]. Мэр Генон и часть национальных гвардейцев попытались прекратить беспорядки и даже на время арестовали Бакунина. Но левые отбили ратушу. Командовать обороной должен был генерал Клюзере, но он так и не сумел организовать вооруженную силу – народ был увлечен митингом, часть гвардейцев, поддержавшая восстание, не желала братоубийства и стала расходиться. В итоге национальные гвардейцы перегруппировались, проникли в ратушу и вытеснили толпу с площади. Мэрия отменила решение о снижении зарплаты. Народ расходился, выкрикивая: «Да здравствует республика! Война прусакам!»^[544] Восстание кончилось.

Бакунин покинул Францию. Между тем революционное движение нарастало. Снова произошли восстания в Лионе и Марселе, которые были быстро подавлены. Биограф Бакунина В. Демин считает: «Быть может, если бы Бакунин не покинул Францию, события развивались бы по совершенно другому сценарию. Его энергии хватило бы, чтобы воспламенить народ, а харизма прирожденного лидера и вождя способна была обеспечить должную организацию масс»^[545]. Это вряд ли. Как раз лионские события показывают, что должную организацию воспламенившихся (и без Бакунина) масс он обеспечить не мог. Это была не его сильная сторона и вообще не его «ниша». Для организации нужны не пламенные речи и харизма, а предварительная работа по выстраиванию организационной структуры с «портфелями», распределенными заранее. Серьезное влияние на ход событий Бакунин мог бы оказать там, где революция одержала первые победы, и начинается обсуждение преобразований – прежде всего в Парижской коммуне. Но в революционный Париж он не отправился.

* * *

 

Разоблачение «нечаевщины» и поражение в Лионе во много разочаровали Бакунина в оргстроительстве. А в это время Маркс и Энгельс настойчиво формировали структуры своих сторонников. Они обвиняли Бакунина в также том, что он – агент царского правительства, что он ненавидит поляков (которым на деле активно помогал в борьбе за независимость). Бакунин в борьбе против Маркса «съезжал» на антисемитские нотки (впрочем, вполне укладывавшиеся в оценки еврейской среды самим Марксом либо не публиковавшиеся Бакуниным, дошедшие до нас в черновиках и письмах). Если отвлечься от «грязной стороны» этой полемики, то непримиримость двух теоретиков можно объяснить и различием темпераментов, на которую они указывают, рассуждая друг о друге (радикальная эмоциональность Бакунина и руководящий кабинетный стиль Маркса), и претензией на одну функциональную нишу в организации МТР (выработка идеологической стратегии), и влиянием фактора национального характера. История знает немало примеров, когда близкие по взглядам люди расходятся до ненависти из-за подобных причин. Но, как и в случае полемики Маркса и Прудона, столкновение Маркса и Бакунина было вызвано действительно принципиальными разногласиями, двумя противоположными конструктивными идеалами.

Бакунин, считавший себя учеником Маркса в социально-экономических вопросах, пользуясь его же методами социального анализа, пришел к выводу, что концепция создания государственной диктатуры ради строительства сверхцентрализованного «социалистического» общества ведет не к социализму, а к новому классовому обществу. Последующая «война компроматов» между марксистами и бакунистами закамуфлировала идейный стержень борьбы в Интернационале, но и Маркс, и Бакунин прекрасно понимали, что дело не в мелочных придирках и клеветнических обвинениях, а в принципиальном вопросе о государстве и самоуправлении.

Читая Маркса, Бакунин с поразительной точностью предсказал ряд важнейших, системообразующих черт того строя, который будет создан коммунистическими партиями в ХХ веке. Сколько бы после этого не писали о том, что Ленин и Сталин нарушали указания Маркса, и потому учитель не несет ответственность за учеников, критика Бакунина показывает — строители тоталитарной системы взяли у Маркса именно то, о чем предупреждал «Великий бунтарь».

Главная иллюзия марксизма — временный характер диктатуры, которая взялась управлять всем хозяйством страны: «Марксисты… утешают мыслью, что эта диктатура будет временная, короткая. Они говорят, что единственной заботой и целью ее будет образовать и поднять народ как экономически, так и политически до такой ступени, что управление скоро сделается ненужным, и государство, утратив политический характер, обратится само собой в совершенно свободную организацию интересов и общин…»^[546] Марксисты при этом забывают опыт истории, который показывает – любая правящая элита защищает свои привилегии.

Бакунин вскрывает коренное противоречие марксистского проекта – между целью и средствами: «Своею полемикою против них мы довели их до осознания, что свобода или анархия, то есть вольная организация рабочих масс снизу вверх, есть окончательная цель общественного развития… Они говорят, что такое государственное ярмо, диктатура есть необходимое переходное средство для достижения полнейшего народного освобождения… Итак, для освобождения народных масс надо их сперва поработить! … Они утверждают, что только диктатура, конечно, их, может создать народную волю, мы отвечаем, что никакая диктатура не может иметь другой цели, кроме увековечивания себя»^[547]. Но, во-первых, «никакая диктатура не может иметь другой цели, кроме увековечивания себя» — любой функционирующий аппарат стремится к самосохранению, а не самоуничтожению; во-вторых, «диктатура способна породить в народе лишь рабство», привычку подчиняться приказам центральной власти, что тоже отнюдь не будет способствовать отмиранию государственности^[548].

Маркс не понимал этих возражений Бакунина и отмахивался от них. Что такое «организация снизу вверх»? Она же «существует во всякой буржуазной республике»^[549]. Этим, прямо скажем, непродуманным возражением Маркс принял за аксиому миф о том, что правящая элита в парламентской республике действительно подчинена воле избирателей, то есть воле, исходящей снизу. Но на деле в «буржуазной» республике власть подчинена не низам, а буржуазии. Такова логика самого марксистского учения, от которого в пылу полемики отступает Маркс. Своими невольным комплиментом буржуазной республике он показал, насколько неустойчивы были его шаги навстречу опыту Парижской коммуне с ее принципиальными отличиями от «буржуазной республики».

Позднее Маркс сформулирует свои претензии более четко: «Неужели, например, в профессиональном союзе весь союз образует свой исполнительный комитет? Неужели на фабрике исчезнет всякое разделение труда и различные функции, из него вытекающие? А при бакунинском построении «снизу вверх» разве все будут «вверху». Тогда ведь не будет никакого «внизу»»^[550].

Для Маркса непонятно, что переход к социализму действительно связан с преодолением жесткого разделения труда. Впрочем, Бакунин тоже не уделяет внимания этой теме, и находит решение проблемы на пути жесткого подчинения «верха» «низу» с помощью императивного мандата (Маркс просто отмахивается от этого института на том основании, что он был известен в средние века^[551]). Бакунин выступает за федерализм как антитезу диктатуре, а не любому различению «верха и низа». В концепции Бакунина «верх» подчинен «низу», и потому пирамида власти перевернута – с этой оговоркой можно даже согласиться с Марксом, что у Бакунина «все будут наверху», ибо делегаты от общин будут «внизу», под общинами. Аналогичную мысль Маркс берет на вооружение, защищаясь от возражения Бакунина: «Немцев считают около сорока миллионов. Неужели все сорок миллионов будут членами правительства?». Маркс отвечает: «Certainly, ибо дело начинается с общинного самоуправления»^[552]. Но Маркс – централист, поэтому воля общин – не источник принятия решений в «диктатуре пролетариата», и миллионы рабочих, сertainly (разумеется), должны подчиняться другому правительству, гораздо более узкому, расположенному в центре этой системы и не подчиненному «императивному мандату» низов. Но Маркс уверен, что после того, как будут устранены экономические основы существующего общества, выборы утратят политический характер, а распределение функций центром не будут влечь за собой «никакого господства»^[553]. Эта иллюзия будет рассеяна опытом ХХ века. Но, может быть, стоило внимательнее слушать Бакунина в XIX веке, а не называть его «ослом» в гневе и непонимании?

«Наиболее существенным аргументом против диктатуры пролетариата, – комментирует А. Исаев, – Бакунин считал ее… неосуществимость. Он писал, что весь рабочий класс одновременно диктатором быть не сможет. «Очевидно, невозможно, — читаем мы в одном из бакунинских писем 1872 г., — чтобы несколько сотен, или даже несколько десятков тысяч, или даже всего несколько тысяч людей могли действительно осуществлять эту власть. В силу необходимости они вынуждены будут осуществлять ее через своих уполномоченных, т.е. вынуждены будут доверить группе людей, ими же выбранных в качестве представителей и правителей»^[554]. Следовательно, то, что называется «диктатурой пролетариата» на деле окажется властью «кучки привилегированных избранных, или даже неизбранных толпами народа, согнанными на выборы и никогда не знающими, зачем и кого они выбирают»^[555]. В этом отношении трудно согласиться с В.А. Твардовской и Б.С. Итенбергом в том, что «мысль Маркса о превращении пролетариата в господствующий класс была чужда и непонятна Бакунину»^[556]. Чужда – несомненно, но вполне понятна. Поняв эту идею, Бакунин подверг ее принципиальной критике.

Бакунин возмущен тем, что марксисты приберегают государство для себя: «По Марксу народ не только не должен его разрушить, напротив, должен укреплять и усилить, и в этом виде передать в полное распоряжение своих благодетелей и учителей — начальников коммунистической партии, словом, г. Марксу и его друзьям, которые начнут освобождать его по-своему. Они сосредоточат бразды правления в сильной руке, потому что невежественный народ требует весьма сильного попечения; создадут единый государственный банк, сосредоточивший все торгово-промышленное, земледельческое и даже научное производства, а массу народа разделят на две армии: промышленную и земледельческую, под непосредственное командою государственных инженеров, которые составят новое привилегированное научно-политическое сословье»^[557].

Приводя критические фразы Бакунина в адрес революционного государства, «красной республики», В.П. Сапон заключает: «именно такого рода фразы давали возможность и правым, и левым оппонентам анархо-теоретика обвинять его в политическом максимализме и утопизме»^[558]. Но на подобные фразы Бакунина могут обижаться оппоненты не любых направлений, а только марксисты и другие авторитарные коммунисты. Сторонники других идейных течений, даже весьма умеренных, в этом вопросе согласны с Бакуниным – «красная республика» по марксистскому рецепту несет не свободу, а «привилегии управляющего меньшинства». Собственно, история СССР вполне подтвердила этот вывод «анархо-теоретика». Никакого утопизма – трезвый прогноз.

* * *

 

Поскольку марксисты считали, что государственное руководство будет избираться демократически, Бакунин обращается к критике общегосударственных выборов как таковых, нанося урон не только марксистским, но и либеральным иллюзиям.

Если доверять либеральной доктрине, народ сам выбирает своих руководителей. «Отвечая на распространенное в те годы (да, и ныне) мнение будто бы механизм выборов предполагает подконтрольность правительства народу, Бакунин отмечал, что народ из-за недостатка у него специальных знаний и необходимого досуга никогда не сможет ни контролировать выборное правительство, ни компетентно участвовать в выборах^[559], — пишет А. Исаев. «Каким образом народ, – спрашивает М.А. Бакунин в брошюре «Бернские медведи и Петербургский медведь», — обремененный работой и не имея понятия о большей части поднимаемых вокруг него вопросов, будет контролировать политические акты своих выборных?»^[560]. «Нам представляется, — комментирует А. Исаев, — что, если сделать поправку на некоторый элемент гротеска в описании массовой некомпетентности, то в целом бакунинская критика парламентаризма не лишена определенного смысла. Мировой опыт показывает, что парламентская республика предоставляет гражданам возможность лишь косвенно влиять на формирование общенациональной политики, выбирая «меньшее из зол» во время регулярных выборов. Бакунин подверг критике не только парламентаризм, но и так называемое «прямое народное законодательство» — систему референдумов. Он заявил, что подобная система, при которой формально чиновничество играет лишь роль исполнителей, а законодателем является сам народ, «есть лишь новая иллюзия, ложь. Чтобы вотировать с полным знанием дела законы, которые ему предлагают, – читаем мы у Бакунина, – нужно, чтобы народ обладал достаточным количеством времени и необходимым образованием, чтобы их изучить, обдумать, обсудить… Это редко возможно и только в тех случаях, когда предлагаемый закон вызывает всеобщее внимание, затрагивает интересы всех граждан. Эти случаи чрезвычайно редки. Большей частью предложенные законы имеют специальный характер, и нужно иметь привычку к политической и юридической отвлеченности, чтобы уловить их смысл. Они не взывают внимательного отношения к ним народа, который голосует наобум, доверяя своим любимым ораторам. Взятые каждый в отдельности, эти законы кажутся слишком незначительными, чтобы интересовать народ, но вместе они образуют сеть, которая его опутывает»^[561]. Эти слова тем более справедливы для нашего времени, когда мнение избирателей все сильнее определяется сведениями, которые поступают к избирателю из средств массовой информации, контролируемых государственно-политическими и финансовыми элитами.

* * *

 

Анализируя современные ему общегосударственные избирательные механизмы и предложения Маркса, Бакунин показывал, что демократия при “государственном социализме” будет носить чисто формальный характер: «С какой точки зрения не смотри на этот вопрос, все приходишь к одному печальному результату – управление огромного большинства народных масс привилегированным меньшинством. Но это меньшинство, говорят марксисты, будет состоять из работников. Да, пожалуй, из бывших работников, но которые, лишь только сделаются представителями или правителями народа, перестанут быть работниками и станут смотреть на весь чернорабочий мир с высоты государственности, будут представлять уже не народ, а себя и свои притязания на управление народом»^[562]. Но, комментируя это замечание Бакунина, Маркс в своем конспекте «Государственности и анархии» возражал, что рабочий, избранный в органы власти пролетариата, не больше перестает быть рабочим, чем буржуа, избранный в муниципалитет, перестает быть буржуа^[563]. По справедливому замечанию А. Исаева, «с точки зрения марксистской методологии это возражение Маркса выглядит неубедительно. Ведь, если попавший в муниципалитет буржуа не меняет ни характера труда (управленческий), ни источника существования (он продолжает все так же оплачиваться за счет прибавочного продукта), то рабочий в органах управления меняет и характер труда, и источник оплаты. Видимо в этом вопросе Бакунин был ближе к материалистической социологии, чем Маркс»^[564].

«Спрашивается, если пролетариат будет господствующим сословием, то над кем он будет господствовать? – продолжает рассуждать Бакунин. – Значит, останется еще другой пролетариат, который будет подчинен этому новому господству, новому государству. Например, хотя бы крестьянская чернь, как известно, не пользующаяся благорасположением марксистов и которая, находясь на низшей степени культуры, будет, вероятно, управляться городским и фабричным пролетариатом, или, если взглянуть с национальной сточки зрения на этот вопрос, то, положим, для немцев славяне по той же причине станут победоносному немецкому пролетариату в такое же рабское подчинение, в каком последний находится по отношению к своей буржуазии»^[565].

Бакунин вскрывает недемократичность любого государства, как марксистского, так и нет: «всякое государство… даже самое республиканское и демократическое, даже мнимо-народное государство, задуманное господином Марксом, в сущности своей не представляет ничего иного, кроме управления массами сверху вниз посредством интеллигентного и потому самого привилегированного меньшинства, будто бы лучше разумеющего настоящие интересы народа, чем сам народ»^[566]. Очевидно, однако, что правящее меньшинство может быть и не интеллигентным. В любом случае — это насильственное господство элиты над обществом со стороны людей, считающих себя обладателями научной истины: «будет не что иное, как весьма деспотическое управление народных масс новою и весьма немногочисленною аристократиею действительных или мнимых ученых. Народ не учен, значит, он целиком будет освобожден от забот управления, целиком будет включен у управляемое стадо. Хорошо освобождение!»^[567].

ХХ век добавит немало штрихов к этому портрету – как к коммунистической модели тоталитаризма, так и к национальной германской разновидности.

За предложенной Марксом моделью общества Бакунин видит сверхмонополистические капиталистические интересы будущей элиты: «Государство является, конечно, наиболее сильным из всех акционерных обществ… Труд, кредитованный государством, таков основной принцип авторитарного коммунизма, государственного социализма. Государство, ставшее единственным собственником… будет также единственным банкиром, капиталистом, организатором, управляющим национальным трудом и распределяющим его продукты. Таков идеал, основной принцип новейшего коммунизма»^[568].Государственный «социализм» оборачивается сверхмонополистическим аналогом капитализма.

На основе марксистского экономического централизма можно провести форсированную индустриализацию, построить социальное государство, мировую сверхдержаву, но не социализм. Оправдавшись несмотря на некоторые корректировки взглядов Маркса и его последователей, прогноз Бакунина стал приговором теории «государственного социализма».

В теории сверхцентрализованное “социалистическое” государство должно было подавить чуждые новому строю стремления и привести в соответствие друг другу интересы трудящихся, лишенных своей мелкой собственности и самоотверженно трудящихся на общее хозяйство во благо каждого. Если потребности каждого не могут быть реализованы полностью, то пределы «разумных потребностей» установит регулирующий общество центр. Регулирующий центр не может найти решение проблем всех людей, которые устраивали бы их всех. Поэтому он навязывает каждому то решение, которое считает необходимым. Эти решения проводятся насильственно с помощью бюрократической машины подавления. Правящая партия и бюрократия формируют господствующий класс общества, подавляющий свободы и распределяющий труд и его продукт в своих интересах. Нечего и говорить о переходе большинства людей к свободному творческому труду, о преодолении специализации, господства, разделения на классы. Цивилизация, пытавшаяся превзойти капитализм по уровню свободы и социальных благ, застревает на уровне того же индустриального общества, отягощенного архаичными пережитками бюрократической монополии на власть и собственность. И нельзя сказать, что марксистов не предупреждали.

 

Национальный фактор

 

Интересная сторона спора марксистов и народников – вопрос о национальном своеобразии социальных и политических процессов. Насколько путь к социализму зависит от национальных традиций и этно-культурных особенностей народов?

Признавая возможность собственного пути России в будущее, народники поставили проблему многовариантности прогресса. С самого начала эта гипотеза рассматривалась ими не в волюнтаристском ключе (как хотим, так и едем), а в связи социального и этно-культурного факторов. Культура и традиция народа в большей или меньшей степени соответствуют тем или иным социальным формам. Даже проходя одинаковые стадии развития, народы делают это по-разному, тяготея к одним состояниям и отторгая или болезненно переживая другие.

Герцен выстраивал свой общественный идеал, учитывая национальные особенности славян. Это касается не только общинной традиции, но и федерализма: «Славянские народы не любят ни идею государства, ни идею централизации. Они любят жить в разъединенных общинах, которые им хотелось бы уберечь от всякого правительственного вмешательства… Федерация для славян была бы, быть может, наиболее национальной формой»^[569]. Конечно, Герцен здесь несколько преувеличивает вольнолюбие славян, обращая внимание лишь на одну сторону народной психологии. Но сам подход показателен — разные народы могут идти разными путями в соответствии со своей традицией.

С одной стороны, Маркс и Энгельс разрабатывали универсальную схему прогресса, и в авангарде его могли идти только более развитые капиталистические страны. Лидером революции будет либо Британия, либо Германия. Но, с другой стороны, Маркс и Энгельс не были чистыми интернационалистами, а имели вполне определенные национальные предпочтения. Энгельс делил народы на революционные и контрреволюционные, причем последние должны были быть уничтожены. Особенно откровенно высказывался Энгельс: «Нет ни одной страны в Европе, где в каком-нибудь уголке нельзя было бы найти один или несколько обломков народов, остатков прежнего населения, оттесненных и покоренных нацией, которая позднее стала носительницей исторического развития. Эти остатки нации, безжалостно растоптанные, по выражению Гегеля, ходом истории, эти обломки народов становятся каждый раз фанатическими носителями контрреволюции и остаются таковыми до момента полного их уничтожения или полной утраты своих национальных особенностей, как и вообще самое их существование является протестом против великой исторической революции»^[570]. Как видим, и в национальному вопросе марксизм следует за Гегелем, да еще как решительно. «В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом»^[571]. В ближайшее время – то есть в ходе начавшихся революционных событий 1848 г. Речь идет именно о революционной, а не «империалистической войне». Энгельс пишет, что «контрреволюционные народы», в ближайшем будущем погибнут «в буре мировой революции», и будут поглощены «революционными народами», в частности – немцами, поляками и венграми^[572].

Немцам и их союзникам противостоят славяне (даже в поляках Энгельс разочаруется). Они – или обломки, или оплот контрреволюции. Энгельс конкретизирует общие положения об уничтожении контрреволюционных народов. Он, вопреки «национальному честолюбию панславянских мечтателей», проповедует «поглощение более сильными народами», прежде всего немцами, славян, особенно чехов, балканских народов и других «хилых человеческих групп»^[573]. Диалектика шагает по судьбам народов: «историческая роль южных славян была навсегда сыграна»^[574], когда их покорили немцы и турки – истинные носители прогресса. Обратим внимание на слово «навсегда».

Центр контрреволюции Энгельс видит в России, причем это – не критика режима, а обличение именно народа: «ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью»^[575] Еще бы, ведь славяне во главе с русскими панславистами, стремятся «покорить Европу», стерев с лица земли Турцию (в смысле – Османскую империю, как это произойдет на практике), Венгрию (имеется в виду восточная часть Австрийской империи) и пол-Германии^[576]. Возмущение подобными претензиями славян не мешает Энгельсу призывать к перекройке границ, поглощению «обломков народов» и атакам против соседей^[577]. Эта программа станет как никогда актуальной в первой половине ХХ века. Попытка выполнить ее принесет немало бедствий народам Европы, в том числе и немецкому. Опубликовавший подборку этих высказываний А. Шершуков задается риторическим вопросом: «Как после этого не увидеть тут «связь времен», которая связывает крепче цепи учителей XIX и учеников ХХ века?! Как не заметить духовных предтеч национал-социализма?»^[578]

Впрочем, у национал-социализма было немало предтеч, и все они несут за это детище только частичную ответственность. Гитлер не случайно считал марксизм одним из своих главных врагов. Интернационализм и шовинизм продолжали противоборствовать в марксизме, но официально после образования Интернационала господствовал все же интернационализм, а шовинизм проступал в пренебрежении к другим народам, которые не достигли необходимого для социализма уровня развития. Если марксизм и повлиял на генезис нацизма, то только опосредованно – через проповедь этатизма и твердого централизма, в которой немало преуспела германская социал-демократия. Исходя из приведенных выше идей «основоположников», не случайным является и шовинистическое «грехопадение» германской социал-демократии августа 1914 г.

В оправдание Энгельса (да и Маркса, который в этом вопросе, как и в остальных, не спорил со своим другом) можно сказать только то, что их публичные националистические высказывания против славян относятся ко времени действительно реакционного интервенционизма Российской империи. Впрочем, теория нежизнеспособных народов и поддержка германского экспансионизма вряд ли может быть оправдана угрозой со стороны Российской империи. Неприязнь к русской культуре, отношение к ней как к «татарской» дикости, Маркс пронес как минимум до 70-х гг. Он писал в конспекте «Государственности и анархии»: «г-н Бакунин всего-навсего перевел прудоновскую и штрирнеровскую анархию на дикое татарское наречие»^[579]. Только к концу жизни «классики» стали лучше относиться к русским в связи с действиями «Народной воли», обратили внимание на конструктивную роль русской общины, которая может способствовать продвижению к социализму «в виде исключения».

Антиславянская позиция Маркса и Энгельса вызвала ответную реакцию русских социалистов.

Игнорируя общий контекст этой полемики, поверхностные исследователи делают взгляды по национальному вопросу такого критика Маркса, как Бакунин, «центром нападения». Японский исследователь К. Ямамото попытался даже характеризовать учение Бакунина как «антигерманский анархизм»^[580]. Если сравнить антигерманские высказывания Бакунина с антиславянскими тезисами Энгельса, такая характеристика бакунизма выглядит натянутой. Упреки Бакунина в глазах добропорядочного бюргера могут звучать даже как похвала: «Немцы, повторяем мы еще раз, народ в высшей степени государственный, эта государственность преобладает в них над всеми другим страстями и решительно подавляет в них инстинкт свободы»^[581]. Что же плохого в государственничестве с точки зрения государственника.

Не поняв основ анархизма, К. Ямамото торопится упрекнуть М. Бакунина: «антигерманский дискурс не подходит анархисту»^[582]. Зато для второй половины XIX в. – первой половины ХХ в. он вполне подходил реалисту. Критикуя «националистические взгляды Бакунина»^[583], японский исследователь не замечает антироссийских высказываний вождя анархистов. От него достается деспотическим режимам и авторитарной культуре как немцев, так и славян. Эта позиция был четко выражена в программе бакунинской славянской секции Интернационала в Цюрихе: «Она будет бороться с одинаковой энергией против стремлений и проявлений, как панславизма, т.е. освобождение славянских народов при помощи русской империи, так и пангерманизма, т.е. при помощи буржуазной цивилизации немцев, стремящихся теперь организоваться в огромное мнимо-народное государство»^[584]. С одинаковой энергией.

Обличая недостатки своей страны, «националист» Бакунин не жалеет выражений: «наш татаро-немецкий, всероссийско-императорский кнут… Мы ненавидим эту поганую всероссийскую империю, как ни один немец ее ненавидеть не может» ^[585].

Критикуя русский деспотизм, Бакунин в то же время возражает против однобоких шовинистических позиций марксистов, в частности, мнения, что Россия является источником сохранения деспотизма в Европе. Бакунин выражает особое удивление письмом Маркса о том, что «если Германия еще не организована демократически, то в этом всецело вина России»^[586]. «Россия также много бы выиграла, если бы вместо Германии имела бы своей соседкой на Западе Францию, а на востоке вместо Китая – Северную Америку»^[587]. Но это не повод видеть в них источник нынешнего российского деспотизма. Пытаясь сделать позицию Маркса более интернационалистичной, Бакунин пишет: «Поистине, несравненного более соответствовало бы достоинству лучшего немецкого патриота и искреннего социалиста-демократа, каким несомненно является г-н Карл Маркс, и было бы гораздо полезнее для народа Германии, если бы вместо того, чтобы тешить национальное тщеславие, ложно приписывая ошибки, преступления и позор Германии чужеземному влиянию, он постарался бы воспользоваться своей громадной эрудицией для доказательства, в соответствии со справедливостью и исторической истиной, что Германия сама произвела, воспитала, и исторически развила в себе все элементы своего нынешнего рабства»^[588].

В отличие от «основоположников», Бакунин никогда не становится на одну из сторон в предстоящей мировой войне: «Существование двух огромных империй друг подле друга влечет за собой войну, которая не может кончится иначе разрушением или одной, или другой»^[589].

С этими принципиальными оговорками Бакунин указывает на те национальные черты немцев, которые могут оказать серьезное влияние на судьбы социалистического движения. Сожалея о том, что немецкий народ увлекаем своей элитой, Бакунин констатирует, что Германия «представляет и совмещает в себе всецело один из двух полюсов современного социально-политического движения, а именно полюс государственности, государства, реакции»^[590]. Это – симметричный ответ на обвинения марксистами России. Впрочем, по итогам ХХ столетия каждый может сделать выводы о том, насколько оказались справедливыми наблюдения Бакунина: «в немецкой крови, в немецком инстинкте, в немецкой традиции есть страсть государственного порядка и государственной дисциплины, в славянах же не только нет этой страсти, но действуют и живут страсти совершенно противные; поэтому, чтобы дисциплинировать их, надо держать их под палкою, в то время как всякий немец с убеждением свободно съел палку. Его свобода состоит именно в том, что он вымуштрован и охотно преклоняется перед всяким начальством.

При том немцы народ серьезный и работящий, они учены, бережливы, нарядливы, отчетливы и расчетливы, что не мешает им, когда надо, а именно, когда того хочет начальство, отлично драться. Они доказали это в последних войнах. К тому же их военная и административная организация доведена до наивозможнейшей степени совершенства, степени, которой никакой другой народ никогда не достигнет. Так вообразимо ли, чтоб славяне могли состязаться с ними на поле государственности!

Немцы ищут жизни и свободы в государстве; для славян же государство есть гроб. Славяне должны искать своего освобождения вне государства, не только в борьбе против немецкого государства, но во всенародном бунте против всякого государства, в Социальной Революции»^[591]. Одно несомненно, эти характеристики не являются антигерманскими. То, что вызывает недовольство Бакунина, считается достоинством добропорядочного мещанина. Но Бакунин на этом не останавливается, а поет оду немцам, отмечая «чрезвычайное трудолюбие, способности к размышлению и к науке, эстетическое чувство, породившее великих артистов, художников и поэтов, и глубокомысленный трасцендентализм, породивший не менее великих художников…»^[592] Найдем ли у Маркса и Энгельса подобные слова о русском народе?

В «Государственности и анархии» Бакунин бросает еще один теоретический вызов марксизму. Он утверждает, что социальная революция начнется в бедных среднеразвитых странах^[593]. Как мы знаем, этот прогноз окажется верным.

Даже К. Маркс, первоначально придерживавшийся однолинейного понимания прогресса, затем изменил свою точку зрения под влиянием размышлений об Индии, азиатской древности и, как мы видели, не в последнюю очередь – в результате критики со стороны народников.

Позднее русские последователи Маркса окажутся «святее Папы», что не удивительно, если учесть их народническое прошлое и желание отмежеваться от него.

В полемике Маркса и Бакунина противоречие двух полюсов социалистической идеи было доведено до крайних пределов. Далее был возможен либо раскол, либо синтез. А произошло и то, и другое.

Убедительность критики Бакунина еще не доказывает жизнеспособности его собственной модели социализма. Главная проблема модели Прудона-Бакунина заключается в технологическом уровне индустриальной эпохи. Индустриальная организация производства, требующая узкой специализации, не дает рабочим достаточного времени на самообразование, чтобы приобрести уровень компетентности, достаточный для реального и эффективного самоуправления. Бакунин выступал за передачу средств производства коллективам работников. Система внутреннего управления предприятиями, которая могла бы отчасти смягчить эту проблему (четкое разделение компетенции управленцев, выборные механизмы) не была продумана Бакуниным. Ему вообще претили «механизмы», он надеялся на спонтанную инициативу масс. Но стихия — поле для манипуляций, она позволяет за фасадом размытых демократических форм выстроить авторитарную систему управления.

Бакунин — певец свободы личности. Он же – сторонник стихии, спонтанного самоопределения народа. Но ведь в системе Бакунина отсутствуют структуры, которые могли бы гарантировать права личности против права сильного и силы коллектива. Это противоречие станет серьезной проблемой для радикального анархизма, забывающего конструктивное наследие Прудона.

 

Коммуна

 

Казалось, спор марксистов и анархистов может решить первый опыт революционных социалистических преобразований — Парижская коммуна 1871 г. Практически все социалистическое движение выразило солидарность с Коммуной. Опытом Коммуны лидеры социализма стремились обосновать правильность именно своей программы. Истосковавшись по практическому примеру, который мог бы подтвердить реальность их теорий, лидеры Интернационала провозгласили Коммуну рабочим выступлением, хотя среди избирателей Коммуны и ее депутатов пролетарии не составляли большинства. Историческая Коммуна, а не светлый образ ее, была творением средних слоев и рабочего класса, где ведущей силой были средние слои, именовавшиеся марксистами не иначе, как «мелкая буржуазия». В этом смысле Парижская коммуна была «мелкобуржуазным» движением.

Прокламация ЦК национальной гвардии, выпущенная уже после начала гражданской войны с Версальским правительством, очертила представление лидеров ЦК о расстановке социальных сил: «Трудящиеся, не обманывайтесь: идет великая борьба – паразитизм и труд, эксплуатация и производство схватились между собой». В этом воззвании «денежная аристократия» противопоставлена «тем, кто трудится и тщетно ищет решения социальных проблем»^[594] – прежде всего торговцам, промышленникам, лавочникам и мыслителям.

Некоторые идеологи Коммуны включали в круг трудящихся классов даже часть буржуазии. Газета секций Интернационала Ирви и Берси «Ла революсьон политик и сосиаль» утверждала: «Народ и трудовая буржуазия едино суть…»^[595]. Что это за «трудовая буржуазия»? Депутат Коммуны Ж. Валлес – непартийный социалист, близкий и к бланкистам, и к прудонистам, противопоставлял паразитической буржуазии «рабочую буржуазию»: «честную и мужественную, которая ходит в кепке в мастерскую, ходит в сапогах по грязи в цехах, в холод и в жару остается у своей кассы и у конторки… Она глотает пыль и дым, ходит в синяках, обжигается перед станками или перед горном, опускает руки в тесто и присматривает за работой; она по своему мужеству и по своим заботам родная сестра пролетариата»^[596]. «Рабочая буржуазия», о которой говорит Валлес – это менеджеры, управленческие слои предприятия, которые как раз в этот период начинают превращаться в отдельную от капиталиста социальную категорию, элемент средних слоев, вовсе не совпадающий с «мелкой буржуазией». Как раз в этот период капиталист перестает быть менеджером предприятия, превращаясь в «топ-менеджера» монополии и финансового олигарха. Характерно, что после «революции менеджеров» во второй половине ХХ в. ускорилось оздоровление условий труда – ведь цеха – это и рабочее место менеджера. Это отчасти подтверждает мысль Валлеса об общности интересов рабочих и менеджеров в некоторых вопросах. Но все же лишь в некоторых. «Рабочая буржуазия», как и мещанские слои Франции не поддержали Парижскую Коммуну, что говорит о глубоких противоречиях, которые лежат в самих средних слоях, часть которых доминирует в революционных движениях, а часть становится опорой консерватизма и даже реакции.

* * *

 

История Коммуны началась с восстания 18 марта 1871 г., когда национальные гвардейцы – одетые в военную форму массы парижан, прогнали из столицы правительство «национальной измены», капитулировавшее перед Пруссией. Причины восстания были далеки от социализма. Война донельзя обострила социальные бедствия, а переход к миру добавил проблем. Правительство отменило плату национальным гвардейцам и мораторий на выплату долгов. В условиях сохранявшегося экономического застоя это поставило часть населения на грань голода. Поскольку население было вооружено во время войны, последовало восстание. Так создалась ситуация, которая, как станет ясно в ХХ веке, является типичной – социализм получает возможности для осуществления своей политики тогда, когда разрушение капиталистической системы радикализирует население и ослабляет буржуазию. Но разруха и внешнеполитические проблемы крайне затрудняют строительство новых, пост-капиталистических отношений.

ЦК национальной гвардии, оказавшийся на некоторое время у власти, был настроен демократически и провозгласил выборы в Парижскую Коммуну. Стремление освободиться от власти консервативного национального собрания и широкое распространение прудоновских идей региональной автономии придали выборам значение не муниципальных, а парламентских. Избирались депутаты новой власти.

Коммуна выдвинула вперед людей районного масштаба, тем значительно приблизив власть к народу. Подобный эффект происходил также в советах во время Российских революций. Провинция не знает этих людей, и ее предпочтения не совпадают с предпочтениями районов столицы. Уже 2 апреля это привело к началу гражданской войны между Парижем и Национальным собранием, правительство которого во главе с Тьером расположилось в Версале.

26 марта состоялись выборы. Было избрано 84 депутата, однако только 65 из них поддерживали революцию 18 марта и продолжили работать в Коммуне, бросившей вызов Национальному собранию Франции. Постепенно из Парижа ушла еще некоторая часть народных избранников. Когда 28 марта Коммуна провозгласила себя полномочным правительством, а не органом муниципального самоуправления, из Парижа уехало большинство мэров районов. 4 апреля, когда начавшаяся гражданская война привела к принятию декрета Коммуны о заложниках, Париж покинули либералы-гамбетисты.

Среди депутатов Коммуны было 28 рабочих и около 28 членов Интернационала. Из тех, кто входил в политические течения или примыкал к ним, 21 относились к бланкистам, 20 – к прудонистам, 14 – к якобинцам. Несколько человек были близки к Марксу и Бакунину, их иногда называют «марксистами» и «бакунистами», но за исключением марксиста Серайе идейное влияние нефранцузских лидеров Интернационала на депутатов Коммуны практически не сказалось на их политике.

Прудонисты были в меньшинстве. В мае они составят костяк «меньшинства» Коммуны. Это может породить впечатление, что бланкистско-якобинское «большинство» должно было проводить преобразования, отличные от прудонистских, а прудонисты – находиться в оппозиции. Возможно, так и было бы в парламенте. Но Коммуна была не парламентом, а избранным правительством. Депутаты разных идейных ориентаций работали вместе в комиссиях и на коллегиальных заседаниях Коммуны, и принимались решения, которые казались наилучшими. Как мы увидим, если речь шла о социально-экономической политике и конструктивной программе преобразований во всей Франции, принимались именно прудонистские предложения.

* * *

 

Русский революционер П. Лавров, наблюдавший Коммуну прямо из Парижа, так оценил ее замыслы: «социалисты Парижа хотели вместе с буржуазией совершить сперва социалистическую революцию, которая создала бы повсюду единственную вооруженную силу, находящуюся в их руках, и затем уже, с помощью этой вооруженной силы, они совершили бы революцию экономическую»^[597]. Сначала захват власти социалистами во всей Франции, затем – социалистические преобразования. Такой план в свое время высказывал Бланки. Возможно, подобным образом считал необходимым действовать Лавров. Но тогда Коммуна осталась бы просто самым крупным бланкистским мятежом. А она за 72 дня своего существования успела провести уникальные социальные преобразования, которые стали моделью для многочисленных социальных революций ХХ века. Возражая бланкистской установке, депутат-прудонист Э. Варлен заявлял: «Для нас политическая революция тесно сплетена с социальными реформами, и они не могут быть отделены друг от друга»^[598]. И в этом вопросе бланкисты пошли за прудонистами.

Вероятно, Лаврова обманула осторожность реформаторов Коммуны. Отстаивая осторожный стиль реформ коммунаров, депутат Л. Франкель говорил: «Прежде чем издавать декрет, надо узнать, есть ли необходимость в спешном проведении какой-либо социальной реформы в таком-то ремесле; надо проникнуться интересами населения, а затем сказать ему, дать ему хорошенько понять преимущества той реформы, которую вы предпринимаете»^[599].

Коммунары начали проводить преобразования практически сразу, действуя при этом осторожно. Но направление преобразований успело выявиться достаточно четко.

Дело экономических реформ в Коммуне оказалось в руках умеренных анархистов — последователей Прудона. Прудонисты взяли в свои руки комиссии финансов и труда и обмена. Направление социально-экономических реформ разрабатывали Б. Малон, Л. Франкель, А. Тейс, О. Авриаль, Э. Варлен, Э. Жерарден, Ф. Журд, Ш. Белэ и др. Коммуна практически полностью доверяла прудонистам как специалистам в области «социальной науки». Сами задачи, которые были поставлены Коммуной перед Комиссией труда и обмена, говорят о стремлении к социализму: «Комиссии поручается пропаганда социалистических учений. Она должна изыскивать пути к уравнению заработка и труда»^[600]. И только после этих чисто социалистических задач значится «поощрение промышленности». Но социализм не мог вводиться «сверху». Направление социальных реформ должно определить специальное собрание делегатов рабочих ассоциаций, торговой палаты, синдикальных палат, директоров французского банка и руководителей транспортных предприятий^[601]. 31 марта коммуна предложила рабочим организациям присылать свои предложения по вопросам платежей, организации труда и обмена.

Итогом этих консультаций и обсуждений членов комиссии стала важнейшая социалистическая мера Коммуны – 16 апреля 1871 г. предприятия покинувших Париж предпринимателей были переданы в руки трудовых коллективов при общей координации их работы профсоюзами. Таким образом, впервые был создан социалистический индустриальный сектор. Обоснование декрета выдержано в прагматических тонах – предприятия, брошенные хозяевами, должны работать: «Принимая во внимание, что многие мастерские брошены их руководителями, уклонившимися от исполнения своих государственных гражданских обязанностей и не пожелавшими считаться с интересами трудящихся;

что вследствие этого подлого дезертирства остановилась работа многих существенных для жизни города предприятий и причинен ущерб положению трудящихся.

постановляет:

Рабочие синдикальные палаты созываются для учреждения комиссии по обследованию, имеющей целью:

1. Составить статистику брошенных мастерских, а также точное описание состояния, в котором они находятся и инвентарь, имеющихся там инструментов труда.

2. Представить доклад с изложением практических мер по скорейшему пуску этих мастерских, но уже не силами дезертиров, которые их бросили, а кооперативной ассоциации рабочих, которые были заняты в них.

3. Разработать проект устава этих рабочих кооперативных обществ.

4. Учредить третейский суд, который при возвращении упомянутых хозяев должен будет определить условия окончательной передачи мастерских рабочим обществам и размер возмещения, которые эти общества обязаны будут уплатить хозяевам»^[602].

В социалистической литературе начала века не было недостатка в скептических оценках этого декрета. Нет бы сразу все национализировать. А тут какая-то статистика. Ж. Вейль считает, что меры Коммуны были скорее «мерами вспоможения рабочему классу, чем социалистическими актами»^[603]. Вспоможение в духе социального государства тоже хватало, и не только в отношении рабочего класса. Но конкретных аргументов, опровергающих социалистический характер акта 16 апреля Вейль не приводит. Между тем декрет прямо указывает на изменение отношений собственности, который предполагает послереволюционную компенсацию. Очевидно, что размер такой компенсации – тактическая величина, зависящая от исхода революционной борьбы. Маркс, Энгельс и Ленин тоже были готовы откупиться от буржуазии. На первых порах…

В. Чернов, основываясь на неточном изложении декрета, возражал своим радикальным оппонентам: «тут не было прямой «передачи» как революционной меры… Декрет в сущности предписывал не передачу а… исследование…»^[604] Декрет, как видно из текста, предусматривал не только исследование (которое конструктивному социалисту Чернову вряд ли должно было показаться лишним в подготовке революционных мер), но и «пуск мастерских» «силами ассоциаций» и «окончательную передачу». Очевидно, что декрет означал начало, а не завершение процесса. Но это не отменяет ни его революционного характера (так как он явно противоречил гражданскому праву, действовавшему за пределами Коммуны), ни его социалистического характера, поскольку предприятия уже с 16 апреля перешли во владение коллективов, что прямо предусматривала теория Прудона.

Более того, несмотря на краткость существования Коммуны, декрет вызвал к жизни дальнейшие шаги. Профсоюзы, поддержав декрет, стали его конкретизировать. 23 апреля была принята резолюция союза механиков и ассоциации металлистов, которая ставила задачу создания производственных ассоциаций, «коллективно владеющих неотчуждаемым капиталом»^[605]. 15 мая на собрании представителей рабочих союзов было создано исполнительное бюро комиссии по обследованию организации труда. В его руководство вошли члены Интернационала. 4 мая депутат Везинье предложил распространить декрет 16 апреля на крупные предприятия. Это предложение не было отвергнуто, но обсуждение его из-за обострившейся политической борьбы и угрожающей военной обстановки было отложено.

Однако казенные предприятия по инициативе рабочих и при поддержке прудонистов также переходили к самоуправлению.

3 мая при поддержке Авриаля Коммуна одобрила устав Луврских оружейных мастерских, составленный рабочими. В соответствие с ним собрание трудового коллектива выбирает всех руководителей, и все они подотчетны собранию. Предприятием руководит совет, в который входит делегат Коммуны (директор), начальники мастерских, мастера и выборные представители участков (половина из них должна сменяться раз в неделю). Совет планирует работу ежедневно, делегаты от рабочих составляют отчет обо всем важном раз в неделю. Увольнение работника производится советом. В случае необходимости провести сокращение первыми увольняются те, кто был принят последними. Это должно гарантировать устойчивость коллектива и защитить работников от произвола даже собственного совета. Подобные системы самоуправления затем будут воспроизводиться в бесчисленных экспериментах ХХ века.

К. Маркс утверждал, что Коммуна «хотела экспроприировать экспроприаторов»^[606]. Согласиться с этим утверждением можно, если не воспринимать экспроприацию (отчуждение собственности) как акт. Прудонисты, как и завещал им учитель, «сжигали собственность на медленном огне», а не устраивали ей «варфоломеевскую ночь». Потому что погром собственности может вылиться в погром экономики. Коммуна с чисто прудоновской осторожностью выделяла социалистический сектор. И сектор этот не принадлежал «пролетарскому государству» и государству вообще. В этом – коренное различие прудоновской и марксисткой стратегий социальной революции.

* * *

 

Устав Луврских мастерских предусматривал еще одну важную меру – введение 10 часового рабочего дня. Ограничение рабочего дня было только одним из мероприятий Коммуны, которые позволяют говорить о ней как о первом социальном государстве. Под «социальным государством» принято понимать систему государственных мер и институтов, которые защищают социальные права работников и потерявших возможность трудиться людей, а также снижают уровень социального расслоения общества. Выполнение этих задач – обязательное требование к социализму. В социалистическом обществе по определению не может быть высокого социального расслоения, и все люди должны быть защищены от нищеты независимо от своего положения в обществе. Этот социалистический принцип социального равенства (равноправия), горячо отстаивавшийся Прудоном, стал важнейшей критической силой, направленной против капитализма с его социальным расслоением и воспроизводством нищеты. Но опыт ХХ века показал, что и в рамках капиталистического общества, как правило под давлением социальных, и прежде всего социалистических движений, возможно движение в направлении усиления социального равенства. Это направление эволюционного развития общества было указано ранним Оуэном и Прудоном. Он считал, что основными структурами, которые будут обеспечивать усиление начал равенства, станут институты общества, основанные на взаимности (кооперативы, союзы работников, производственные ассоциации и т. п.). Коммуна показала, что эти меры может обеспечить также и государство. Она стала первым социальным государством, то есть государством, занявшимся целенаправленным обеспечением социальных прав беднейших слоев индустриального общества.

 

Лидеры Коммуны понимали ограниченность социальных институтов, доставшихся в наследство от старого общества, но видели также их необходимость до тех пор, пока социализм не сделает их излишними. Депутат Коммуны Г. Лефрансэ писал: «Если Коммуна восторжествует, а в этом нет сомнения, все, что называется общественной благотворительностью, – больницы, убежища, ломбарды, – наверняка исчезнет. Но это предполагает создание ряда новых экономических учреждений, которые вы не можете формулировать в одной из статей декрета. Вы посеяли бы теперь смятение в умах, если бы просто и коротко объявили об упразднении ломбардов и богаделен. Прежде чем их упразднить, надо сделать их излишними»^[607]. Более того, социальные институты должны быть укреплены государством.

Депутат Б. Малон мотивировал социальные меры Коммуны: «государство достаточно выступало против рабочих, пусть же хоть теперь государство выступит в пользу рабочих»^[608]. Отходит ли здесь прудонист Малон от учения своего учителя, критически относившегося к государству? Но мы должны помнить, что Прудон намеревался использовать институты старого общества для его демонтажа и обеспечения укрепления новых отношений. Вопрос в том, усиливает ли это давление государства на общество или нет. Пока общество еще не готово обеспечивать условия для социального равенства (равноправия), подтягивать беднейшие слои до среднего уровня может и государство, но не авторитарное, а максимально демократическое.

Коммуна проводила широкий круг мер, которые предвосхитили мероприятия социального государства. Уже 29 марта Коммуна отменила задолженности по квартплате. 1 апреля Комиссия труда и обмена приняла решение о регистрации в мэриях спроса и предложения труда, чтобы можно было более эффективно бороться с безработицей. Были установлены пособия семьям пленных национальных гвардейцев. 8 мая были введены твердые цены на хлеб. Однако, в отличие от якобинского максимума они не означали запрета торговать дороже (что вело бы к дефициту и к тому же требовало применения репрессий против «спекулянтов»). Коммуна пошла другим путем: она стала торговать продовольствием в муниципальных лавках по ценам максимума, сбивая рыночную цену и делая спекуляции бессмысленными.

Были введены меры защиты прав трудящихся. 27 апреля Исполнительная комиссия запретила не установленные законом штрафы и вычеты из зарплаты. Комиссия труда и обмена запретила ночной труд в пекарнях. По этому поводу в Коммуне развернулась полемика. Депутаты Бийоре и Виар выступили против: «Вам незачем вмешиваться в отношения между рабочими и их служащими, и я предлагаю отменить декрет», – заявил Виар, придерживаясь либеральной логики. Прудонист Авриаль ответил ему: «Нельзя поддерживать такой порядок, чтобы рабочие – такие же люди, как и мы, работали только по ночам и никогда не видели бы дневного света»^[609]. Запрет был утвержден.

12 мая, обратив внимание на низкие зарплаты работников, нанятых предпринимателями на выполнение военных заказов, Коммуна передала эти заказы корпорациям работников, которые были готовы организовать оплату по повышенным расценкам. Одновременно с расширением этого синдикального сектора Бержере создал коммунальные мастерские по пошиву военной формы, и частные предприниматели были вытеснены с этого рынка.

Политика зарплат в государственном аппарате также соответствовала прудоновскому представлению о равенстве, равно как и стратегии социального государства: «существенным элементом государственной работы Коммуны была и смелая политика в системе заработной платы, которая сильно поднимала оклады низшей категории служащих и рабочих за счет резкого сокращения высоких и привилегированных окладов. Это тоже был новый политический принцип – принцип социалистический»^[610], – пишет П.М. Керженцев. Здесь марксистско-ленинский историк делает ошибку социал-демократов бернштейновского направления (о чем речь пойдет ниже) и тред-юнионистов, называя социальные перераспределительные меры социалистическими (удивительная идеологическая «диверсия», если вспомнить, что Керженцев писал свою книгу в 30-е гг.). В его время это было уже достаточно очевидно – социал-демократы проводили именно такую политику зарплат и доходов. Именно такая политика была важна для реализации прудоновского принципа равенства, превращения большинства работников в средний класс, что может создать предпосылки для преодоления капитализма, хотя еще не создает альтернативных капитализму общественных отношений.

Коммуна не только способствовала интеграции беднейших слоев в средний класс, но и активно защищала его. Считая Коммуну пролетарским государством, Маркс все же признал: «Главные меры, которые были предприняты Коммуной, были предприняты для спасения среднего класса – класса должника Парижа от класса кредитора!»^[611] На следующий день после своего провозглашения, 29 марта Коммуна объявила о прекращении продажи вещей, заложенных в ломбард. 14 апреля депутаты подробно обсуждали проект восстановления системы кредита. Накопившиеся за войну и ныне замороженные долги не должны были разорить должников, но и без кредита нельзя было обойтись – ведь прудонисты считали необходимым сохранить рыночную экономику, которая, в соответствии с учением Прудона, не препятствует формированию социалистического общества. Проект Журда предусматривал постепенную выплату замороженных кредитных обязательств, посредством специально выпускаемых для этого купюр. Это означало постепенное размораживание старых долгов, что позволяет восстановить кредитование по новым сделкам. Оппоненты Журда предлагали заморозить военные долги на более долгий срок, скажем, на 3 года. Журд говорил, что, составляя проект, «больше всего заботился о восстановлении обращения и коммерческих сделок»^[612]. Никто не оспаривает этой задачи. Все социалисты Коммуны соглашались на сохранение рыночных отношений.

* * *

 

Прудонисты были не единственной фракцией коммуны и даже не составляли ее большинства. Тем не менее, социально-экономическая политика Коммуны и, как мы увидим, ее важнейшие программные документы были выдержаны в духе прудонизма.

Что касается Маркса, то он фактически отказался от шанса повлиять на характер социальных мероприятий Коммуны.

30 марта Л. Франкель направил Марксу письмо как к крупному теоретику Интернационала с просьбой дать предложения по проведению социальных преобразований. Маркс нашел возможность ответить 13 мая и переправил ответ Франкелю и Варлену. Но в ответе Маркса не было рекомендаций по поводу преобразований. Маркс писал о другом, что депутаты знали и без него: «Коммуна тратит слишком много времени на мелочи и личные счеты»^[613]. Что считать мелочами? Франкель так и не дождался совета по поводу социальных реформ, которого просил. Маркс был слишком занят подготовкой сведения личных счетов с Бакуниным.

Маркс и его соратники сыграли значительную роль в обеспечении «посмертного» пиара Коммуны, прославив ее в манифесте Интернационала «Гражданская война во Франции». Заступаясь за Коммуну, осуждаемую со всех сторон либеральной прессой, марксисты делали благородное дело, по ходу которого приписывали ей черты, которые ожидали увидеть в пролетарской революции.

Для социалистов всего мира Коммуна стала своего рода путеводной звездой, и стремление Маркса и Энгельса представить ее подтверждением их теории в ущерб оппонентам только усиливалось. В статье «К жилищному вопросу» Энгельс так и заявил: «эти мероприятия – отмена ночного труда пекарей, запрещение денежных штрафов на фабриках, конфискация закрытых фабрик и мастерских и предоставление их рабочим ассоциациям – соответствуют вовсе не духу Прудона, а духу немецкого научного социализма»^[614]. Почему? Отвечать на этот неразрешимый вопрос Энгельс оставил последующим поколениям марксистов. Его современникам было еще слишком очевидно, что передача фабрик рабочим ассоциациям, а не «пролетарскому государству» никак не соответствует духу марксизма и полностью укладываются в концепцию Прудона и отчасти Лассаля. Или Энгельс и его признал «научным социалистом»?

Конечно, приятно было бы чувствовать себя вдохновителем Парижской Коммуны, но Прудон мог претендовать на лавры ее вдохновителя с куда большим основанием и как федералист, и как защитник среднего класса, и как сторонник перехода средств производства во владение ассоциаций работников. Конструктивные преобразования Коммуны ни на шаг не отошли от антиавторитарного социализма Прудона (мютюэлизма и федерализма) в сторону государственного централизма и коммунизма, связанного с национализацией.

Отмежевать Коммуну от Прудона становится навязчивой идеей марксистской историографии. Марксистский историк французского социализма П. Луи писал: «Стоило лишь шевельнуться рабочим предместьям, чтобы рассеять в прах все дилетантские умствования Прудона, которыми он в течение 20 лет думал убаюкивать народ»^[615]. Но дальше мы не найдем в книге Луи анализа социально-экономических мероприятий коммуны. В советское время, когда стали выходить более подробные марксистско-ленинские работы о Коммуне, их авторам приходилось писать о ее мероприятиях, умалчивая об их прудонистском характере, подчеркивая переходный характер декрета 16 апреля, подменяя понятие самоуправление «рабочим контролем»^[616](получалось, что работники не получили предприятия в свое управление, не имели права выбирать руководителей, а могли только контролировать назначенную собственником администрации, как в первые месяцы советской власти).

Однако главным аргументом в пользу непрудонистского характера политики Коммуны был тот факт, что прудонисты не имели в ней большинства. Мол, прудонисты только влияли на Коммуну, но политический курс определяло большинство, прежде всего бланкисты, которые при расколе Интернационала в 1872 г. поддержат Маркса и, следовательно, могут считаться почти марксистами. Мы еще увидим, как и надолго ли бланкисты шли с Марксом в 1872 г. А сейчас важнее разобраться, в чем заключалось отличие их политического курса в Коммуне от прудонистского. И была ли в Париже социалистическая группа, которая отстаивала не прудонистские, а марксистские или похожие на них принципы централистичного коммунизма?

Возможно, если бы бланкистов возглавлял Бланки, он настаивал бы на каком-то другом курсе преобразований. Впрочем, как мы видели, Бланки, склонявшийся к авторитарной политике, призывал, скорее к осторожности в социальных преобразованиях, не имея определенного мнения об их направлении. Так что и в этом случае прудонисты оказались бы ведущими специалистами Коммуны по вопросу социально-экономической политики.

Арест Бланки за день до революции 18 марта превратил бланкистов в центристскую фракцию Коммуны, фактически лишенную собственной программы. В отсутствие Бланки бланкисты попали под идейное влияние прудонистов и отличались от них только авторитарной политической тактикой, но не стратегией. В отношении социальных преобразований бланкисты доверились прудонистам, не выдвигая альтернативной программы. Блакисты в области экономической могут рассматриваться как умеренные прудонисты (при всем их радикализме в политической тактике). В отношении политического режима они колебались между прудонизмом и якобинством, настаивая на концентрации власти ради более решительной борьбы с Версалем.

Позиция французского Федерального совета Интернационала, в который входили и прудонисты, и бланкисты, соответствовала идеологии прудонизма. Заявление федерального совета Интернационала и федеральной палаты рабочих обществ строилась на прудонистских идеях: «Рабочие! Чего мы требовали? Организовать кредит, обмен, ассоциации, обеспечить рабочих заработной платой, эквивалентной труду…»^[617], а также свобод, бесплатного светского образования, муниципального здравоохранения и статистики.

Требование статистики нередко встречается в программах социалистических движений и организаций. За этим скромным положением кроется две важные идеи: в новом обществе экономическая и социальная информация должна быть открыта, не прикрываться коммерческой тайной. Это, в свою очередь даст возможность учитывать потребности в ресурсах, товарах, рабочих местах и согласовывать их с предложением путем индикативного (рекомендательного) планирования.

Более того, бланкисты поддерживали не только социальную, но и политическую программу прудонизма, считая возможным отступать от нее только временно, под влиянием критических обстоятельств. Поэтому, сравнивая две «пролетарские» революции 1871 и 1917 гг., типологически бланкистов можно уподобить не большевикам, а левым эсерам.

Бланкисты постоянно подчеркивают свою приверженность федерализму, а не централизму. Бланкистская газета «Пер Дюшен» призывала: «Будем пить за федерацию производства и обмена, обновленных и освобожденных». Разъясняя эту идею, газета предлагала чисто прудонистский план: «всякая группа граждан сама управляет своими внутренними и местными делами; различные группы во всяком департаменте договариваются для совместного руководства делами департамента. Группы всех департаментов объединяются и посылают своих делегатов в Национальное собрание»^[618].

* * *

 

Принципиальными оппонентами прудонистов могли стать только неоякобинцы, так как некоторые из них скептически относились к социализму, и якобинская диктатура 1793-1794 гг., в которой они черпали вдохновение, предполагала политический централизм, диктатуру Парижа, а не федерализм.

Прудонист Ш. Белэ высказал опасения, что традиция 1793 года может подмять под себя социализм, несовместимый с авторитаризмом: «Республика 93-го года была солдатом, который в борьбе внутренней и внешней нуждался в сосредоточении в своих руках всех сил страны; республика 1871 г. – это труженик, который больше всего нуждается в свободе, чтобы обеспечить мир»^[619]. Вечная проблема антиавторитарного социализма – он стремится созидать новые демократические отношения, сложную систему самоуправления, а приходится защищаться, отдавая все больше власти солдатам.

Но этот вопрос разделял фракции тактически, а не стратегически. Прудонисты также признавали необходимость некоторых ограничений демократии в условиях гражданской войны. Так, Малон поддерживал отказ от выборов в округах и передачу управления ими депутатам Коммуны «сообразно с исключительными обстоятельствами»^[620]. После победы, конечно, выборы на всех уровнях должны были стать обычным явлением.

В политической области тенденция к концентрации власти возобладает в Коммуне в мае 1871 г. Но она пока никак не скажется на направлении социальных преобразований, только замедляя их из-за фракционных конфликтов. Концентрация власти в Коммуне не привела к социально-экономической централизации (скажем, национализации, отмене самоуправления и т. п.) и корректировке федералистской программы, которую Коммуна предлагала Франции. Собственно, выработка программной декларации Коммуны показывает, что в отношении стратегии революции не только бланкисты, но и якобинцы шли за прудонистами.

Вскоре после 18 марта в воззваниях ЦК национальной гвардии упоминается «единая и неделимая» республика^[621]. Но вскоре возобладал прудонизм, и эта якобинская формула если и встречалась, то, как мы увидим, с недвусмысленными разъяснениями в духе прудонистского федерализма.

1 апреля в «Журналь офисиель» вышла статья о целях Коммуны, в которой говорилось: «было бы странной иллюзией и прямо ребячеством думать, что единственной целью революции 18 марта было обеспечить Парижу выборное коммунальное представительство, подчиненное деспотичной опеке строго централизованной национальной власти. Законы во Франции никогда не удовлетворяли потребностей ни Парижа, ни провинциальных городов, ни деревень в независимости, в свободном управлении… С первого дня было ясно, что люди 18 марта боролись и победили для того, чтобы завоевать и обеспечить в будущем эту независимость как для всех коммун Франции, так и для более крупных единиц – кантонов, департаментов и провинций, объединенных между собой в истинно национальный союз…»^[622] Это – прудоновский план политической реорганизации Франции, выраженный официальным органом Коммуны. Париж выступает инициатором такого преобразования, отказываясь от концентрации власти в своих руках. При этом, конечно, «автономный Париж должен остаться центром экономического и промышленного развития»^[623]. Влияние городов должно закрепляться не властью, а их вкладом в экономику, единство поддерживаться не армией и полицией, а равноправными экономическими и культурными связями.

6 апреля 1871 г. вышло обращение Парижской Коммуны к населению департаментов, подписаное Ш. Делеклюзом, Ф. Курне, Ф. Пиа, Э. Тридоном, Э. Вайяном и О. Верморелем. Только последний из них был близок к прудонизму, остальные были бланкистами и якобинцами. И что же? Перед нами документ политического централизма, если не марксистский, то по крайней мере не прудонистский? Отнюдь – чисто прудонистский подход, федерализм на грани анархии: «Париж стремится лишь основать Республику и завоевать себе коммунальные вольности, счастливый тем, что может показать пример другим коммунам Франции… Париж стремится лишь к тому, чтобы замкнуться в своей автономии, полный уважения к равным правам других коммун Франции… Да здравствует Республика, единая и нераздельная, демократическая и социальная!»^[624] Как видим, «замыкание в автономии» в понимании коммунаров не противоречит единству и нераздельности Франции. Они выступают за свободный союз автономных городов и регионов.

Тем временем шла работа по выработке программной декларации Коммуны, по существу – основополагающего политического документа.

Декларация должна была стать результатом коллективного творчества представителей разных фракций. 9 апреля в комиссию по ее выработке были включены Ш. Делеклюз, Ж. Валлес, А. Тейс, Ф. Курне, Б. Малон, А. Бийоре – представители всех основных течений. Более того, Декларацию обсуждала Коммуна, где прудонисты были в меньшинстве. И что же, якобинцы ослабили социалистический пафос декларации или бланкисты предложили какое-то видение социализма и политического устройства, отличное от прудонистского? Нет. Декларация выдержана в прудонистских тонах. И это не удивительно – в отношении конструктивной программы бланкисты, не имея собственной, строго следовали за прудонистами, а неоякобинцы, как мы видели по предыдущим документам, тоже шли за социалистами, то есть прудонистами. Единственная содержательная поправка – из проекта программной комиссии убрали слова «цезаристский коммунизм», чтобы не создалось впечатление, будто социалисты сотрудничали с «цезарем» – императором Наполеоном III.

Декларация Коммуны к французскому народу 19 апреля гласила, что Париж добивается:

«Признания и упрочения Республики, единственной формы правления, совместимой с правами народа, с правильным и свободным развитием общества.

Полной автономии коммун на всем протяжении Франции, обеспечивающей каждой из них всю совокупность ее прав, а каждому французу – развитие всех его способностей и склонностей как человека, гражданина и труженика;

Автономия коммуны должна быть ограничена лишь равной автономией всех прочих коммун, примкнувших к ней путем договора; объединение их должно обеспечить единство Франции.

Неотъемлемыми правами Коммуны являются:

утверждение коммунального бюджета, доходов и расходов, установление и распределение налогов, управление местными службами, организация судопроизводства, внутренней полиции и просвещения, управление принадлежащим коммуне имуществом;

Назначение путем избрания по конкурсу ответственных, подлежащих постоянному контролю сменяемых должностных лиц и коммунальных чиновников всех категорий;

Полная гарантия личной свободы, свободы совести, свободы труда;

Постоянное участие граждан в делах Коммуны путем свободного выражения своих взглядов и свободной защиты своих интересов: гарантировать эти права должна Коммуна, так как на ней одной лежит обязанность наблюдать за правильным и свободным пользованием правом собраний и свободной печати, и обеспечивать их;

Организация городской обороны и национальной гвардии, которая избирает своих начальников и одна охраняет порядок в городе.

Париж не требует себе больше никаких местных гарантий, разумеется при условии, что в центральной администрации страны – собрании делегатов всех объединенных коммун – он найдет осуществление на практике тех же принципов»^[625]. Как видим, прудоновский федерализм и здесь выдержан во всей полноте.

Париж не намерен навязывать Франции единый проект социальных реформ, ограничиваясь лишь общесоциалистическим лозунгом: «сделать власть и собственность всеобщим достоянием». Париж требует права провести у себя реформы, показать пример. Возможно, в других регионах преобразования пойдут другими путями. Централизованной модели социализма не предполагается. Вопреки традиции якобинизма и более ранним планам Бланки, декларация опровергает как клевету утверждение, что Париж претендует на диктатуру во Франции. Эта декларация – торжество идеологии федерализма в Парижской коммуне.

* * *

 

Последний шанс для марксистов «отмежевать» Коммуну от прудонизма – это задним числом «вбить клин» между правыми и левыми прудонистами, объявив правых – собственно прудонистами, а левых – истинными революционерами, преодолевающими прудонизм на пути к марксизму. Ведь один из лидеров левых прудонистов Э. Варлен встречался с Марксом. Не мог же он после этого остаться на позициях прудонистской ортодоксии. Не мог, но остался. Не стал Варлен сторонником марксистского централизма. Он писал 28 марта 1871 г.: «мы стоим на страже муниципальных вольностей повсюду как в маленьких, так и в больших городах…»^[626].

Сравнивая Варлена с его коллегами Журдом и Белэ, советский историк Н. Молчанов задается вопросом: «Как же могло случиться, что несомненный революционер Эжен Варлен проводил, по существу, ту же самую финансовую политику, что и люди совсем нереволюционного направления?»^[627] Вот уж проблема так проблема: почему прудонист Э. Варлен проводит ту же политику, что и прудонисты Белэ и Журд. Такой вопрос мог прийти в голову только марксисту, для которого принципиально важно отмежевать «хороших» прудонистов от «плохих», представив первых чуть ли не марксистами, а вторых – чуть ли не контрреволюционерами. Но прудонисты от этих умственных упражнений не переставали быть прудонистами (хотя, конечно, как в любом течении, в прудонизме можно выделять правое и левое крылья), а социально-экономическая политика Коммуны – прудонистской. И Белэ, и Журд, и Варлен одобряли революцию 18 марта и в этом отношении были революционерами, также как Прудон одобрительно относился к свержению монархии в 1848 г. и употреблял слово «революция» в положительном контексте. Но как Прудон, так и его последователи понимали, что революция, разрушающая прежние порядки, сама по себе еще не создает более сложные новые отношения. Их нужно создавать осторожно и постепенно, по принципу «не навреди».

С этим важным принципом тесно связана проблема отношения Коммуны к Национальному банку Франции. Банк продолжал нормально функционировать на протяжении всех 72 дней существования Коммуны. Марксисты считают это непростительной ошибкой. Банк нужно было национализировать, конфисковать его ценности и направить их на дело революции. Тут бы буржуазия и дрогнула.

Подобные мнения были распространены и среди коммунаров, прежде всего – среди командиров военных формирований, далеких от экономических познаний.

Делегат ЦК Национальной гвардии Троель писал депутату Риго, что необходимо «покончить с буржуазией одним ударом», захватив банк. 12 мая под предлогом наличия оружия в банке тыловые вооруженные группы («мстители Флуранса» и «гарибальдийцы») попытались его захватить. Впоследствии использование банка в качестве оплота вооруженной «пятой колонны» не подтвердилось, банк не сыграл никакой роли во время боев «кровавой недели».

Узнав о попытке захвата банка в здание прибыл делегат Коммуны по финансам прудонист Ш. Белэ, который категорически выступил против захвата банка и добился снятия его блокады. Марксистская историография в один голос оценивает это как ошибку. Тут бы и должна была выявиться вся пропасть между революционными левыми прудонистами и «правым» прудонистом Белэ. Но нет, Коммуна поддержала политику Белэ голосами не только прудонистов, но и бланкистов, не говоря уже о якобинцах. С чем же связано такое единодушие депутатов Коммуны в отстаивании «ошибки»?

Белэ так объяснял недопустимость захвата банка коммунарами: «Что выиграет от всего этого Коммуна? Получит на 50 млн. обесцененных бумажек, на которые нельзя будет купить и фунта хлеба»^[628]. Ценности банка находились вне Парижа. Поэтому коммунары могли бы захватить только денежные купюры, которые в условиях конфискации банка стали бы стремительно обесцениваться. Этот сценарий Белэ в целом подтвердила история Российской революции, когда большевики окончательно обесценили рубль, взяв в свое управление банки. Так что, когда Ленин писал, что русские рабочие «не оставили бы банка в руках буржуазии»^[629], он сознательно брал курс на разрушение рыночных отношений, которые были заменены распределительной системой «военного коммунизма». Большевики надеялись, что органы советской власти смогут организовать обмен продуктами лучше, чем рынок. Эти надежды не оправдались, авантюра привела к голоду. Такая «мелочь», как банк,; была одним из водоразделов прудонистской и марксисткой и стратегий революции, первая из которых предполагала сохранение товарно-денежных отношений в ближайшей перспективе, а вторая – их разрушение, причем в условиях, когда альтернативы рыночным отношениям еще нет.

Захват банка означал разрушение финансовой системы Франции. Поэтому Коммуна согласилась с аргументами Белэ.

Всего банк выдал коммуне 15 миллионов франков, а Версалю – более 257 млн. Так руководители банка понимали свой нейтралитет в начавшейся гражданской войне. Париж имел право тратить деньги со счета столицы, а остальная Франция – из общегосударственного счета. Банк не прекращал финансировать Коммуну до конца ее существования. 19 мая банк выдал коммуне 900 тыс. франков. Во время кровавой недели – еще 1200 тыс. Эти средства позволяли обеим сторонам вооружаться, но также позволили Парижу избежать голода, спокойно закупая продовольствие. «То обстоятельство, что Коммуне удалось в общем наладить снабжение Парижа продовольственными продуктами по дешевым ценам, было одним из крупных достижений ее социально-экономической политики»^[630] – признают советские историки. Они только не проследили связь этого достижения с «ошибкой» отказа от национализации банка.

Ситуация с банком, как и остальные аспекты социально-экономической деятельности Коммуны, а также ее программные документы показывают: большинство депутатов Коммуны независимо от фракционной принадлежности выступали за прудоновскую модель социализма и федерализма, расходясь только в тактических вопросах организации власти в период гражданской войны.

С точки зрения программы и направления социальных преобразований Коммуна представляла собой чисто прудонистский эксперимент.

* * *

 

Тактические разногласия, постепенно нарастая, привели в мае к расколу депутатов Коммуны на «большинство» и «меньшинство». Эта борьба снижала эффективность работы Коммуны, ослабляла ее обороноспособность. Парадоксальным образом «усиление власти» вело к ослаблению ее эффективности.

Коммуна так и не обрела лидера с безусловным авторитетом, который сплотил бы депутатов как вождь Коммуны. Считается, что трагическую роль в этом сыграл арест О. Бланки за день до революции 18 марта. Однако Бланки был авторитарным лидером, и если бы он стал проводить именно такой курс, который известен под названием «бланкизма», то наверняка встретил бы сопротивление со стороны прудонистов. Раскол на «большинство» и «меньшинство» произошел бы раньше и вероятно резче.

Депутаты Коммуны, многие из которых имели за плечами опыт революционного движения и многолетнего обсуждения социально-экономических вопросов, оказались плохо подготовленными именно к захвату власти и выстраиванию ее организации. И Маркс, и Бакунин оценили Коммуну как слом старой государственной системы. Это верно в том смысле, что к власти пришли совершенно новые люди без груза государственно-бюрократической традиции, и они создали новые структуры управления.

Депутаты тратили очень много времени на обсуждение оптимальной организации власти. Этот вопрос был нов как для прудонистов, так и для бланкистов. Но в то же время именно слом государственного механизма не произошел и вряд ли мог произойти. Дело в том, что существующая структура общества предполагает существование общественных нужд и дел, которые должны осуществляться либо государством, либо органами самоуправления. Коммуна стремилась к тому, чтобы органы самоуправления в будущем взяли на себя как можно больше функций. Но в конкретной обстановке Парижа 1871 г. устойчивая система самоуправления, готовая взять на себя эту нагрузку еще не была сформирована. Более того, в условиях начавшейся гражданской войны Коммуна даже не рискнула провести выборы в муниципалитеты.

В обстановке революции пышным цветом расцвела сеть низовых организаций: клубы, комитеты бдительности, профсоюзы и др. Профсоюзы получили свое поле деятельности на ниве производственного самоуправления, что касается клубов с их случайным составом, то они представляли только своих членов, то есть могли претендовать на роль районных «партий», обеспечивать поддержку решений Коммуны, доносить до депутатов предложения «снизу» (многие из них были одобрены Коммуной). Но доверять таким собраниям организацию текущей рутины городской жизни – значило обречь ее на разруху.

В результате произошел не слом бюрократической машины, а заполнение ее новыми людьми и попытка запустить новое руководящее звено – совокупность работающих комиссий, а не парламент или правительство министров и премьера. В итоге произошла бюрократическая перегрузка депутатов. Это часто случается с лидерами революций, стремящимися непосредственно руководить самыми разными сторонами преобразований. Теперь жизнь не может течь сама собой как раньше, а массы еще не приучены к самостоятельной ежедневной работе в новых структурах. Отсюда переутомление, о котором поведал депутат Коммуны А. Арну: «Прежде всего мы были обременены работой, изнемогали от усталости, не имея ни минуты покоя… В качестве членов Коммуны мы обыкновенно заседали два раза в день. В два часа и вечером до глубокой ночи. Эти два заседания прерывались лишь настолько, чтобы слегка закусить.

Кроме того, всякий из нас принимал участие в одной из комиссий, исполняющих работу разных министерств… С другой стороны мы были мэрами…Многие из нас были командирами Национальной гвардии, и между нами не было, может быть, ни одного, кто не должен был в любую минуту бежать на аванпосты…»^[631]

Не удивительно, что многие решения, на выработку которых было потрачено время, так и не стали воплощаться в жизнь. Не случайна реплика одного из наиболее «деловых» депутатов Э. Варлена: «Я считаю, что каждый раз, когда вы издаете декреты, было бы хорошо, чтобы вы поручали кому-либо проводить их в жизнь»^[632].

Вопрос об эффективности власти был связан с жизненной темой обороны. Коммунары воевали неудачно. Организация войск в национальную гвардию, которая по мысли коммунаров должна была покончить с милитаризмом, корнем ненавистного имперского авторитаризма. Недавняя история двух империй порождала глубокое недоверие к военному командованию и военной дисциплине. В то же время элемент военной демократии национальной гвардии порождал энтузиазм, воскрешавший героические воспоминания Великой французской революции. Первое время это вселяло надежды на скорейшую победу. Эти надежды не оправдались, что, казалось бы, доказывает бесперспективность внесения элементов самоуправления в армию. Однако история знает и обратные примеры – «военная демократия» способствовала успехам махновского движения на Украине и прочности фронта Испанской республики во время гражданской войны 1936-1939 гг.^[633] Дело не только в том, имеют ли бойцы право на инициативу и самоорганизацию своего быта. Важно, насколько они доверяют своим командирам и насколько эти командиры талантливы. Армии со строгой дисциплиной нередко проигрывали повстанческим вождям, если помимо прочих обстоятельств эти вожди были более талантливыми полководцами. История обделила Коммуну талантливыми и самоотверженными военачальниками. К тому же шанс на победу у коммунаров существовал до того, как Версаль установил прочный контроль над ресурсами Франции, обеспечившими ему безусловный перевес сил. Победить можно было только в конце марта – начале апреля. Но в решающем сражении 3-4 апреля у коммунаров не было единого военного командования, что предопределило нескоординированность и крайнюю непродуманность их действий.

Накануне сражения разгорелся конфликт между Коммуной и ЦК национальной гвардии, который самостоятельно назначил военного делегата (командующего) Клюзере. 31 марта Клюзере выступил в Коммуне, представив отчет ЦК артиллерии. Отчет был одобрен исполнительной комиссией. Но Клюзере не было доверено командование. Он был назначен военным делегатом только после поражения 3 апреля, когда шансы на победу в маневренной войне уже были упущены.

Поскольку в дальнейшем Клюзере не преуспел, его принято считать негодным командиром (хотя за его спиной был опыт нескольких войн)^[634]. Однако 3-4 апреля наличие опытного в военном отношении командующего могло бы избавить коммунаров от несогласованности атак и выбора крайне неудачных направлений наступления (достаточно вспомнить, что Флуранс вообще заблудился и ушел в сторону от сражения, а колонны Эда штурмовали холмы Медона, которые можно было обойти и тем спасти колонну Дюваля от разгрома, а может быть и достичь с нею Версаля). В дальнейшем Клюзере делал все, что мог при ухудшающемся соотношении сил, и, уже как грамотный в военном отношении человек не решился на внезапный удар по версальцам по принципу «пан или пропал». Он не был авантюристом, и потому мог победить 3-4 апреля и не мог победить позднее. В условиях гнетущего ухудшения обстановки, вызванного неуклонным изменением соотношения сил в пользу Версаля, Клюзере раздражал всех, и его по обыкновению стали подозревать в стремлении к военной диктатуре.

Ф. Пиа утверждал: «Генералы против своей воли тянутся к диктатуре, как черепахи тянутся к морю»^[635]. «Даже победоносный генерал, имея под своим начальством одну лишь национальную гвардию, не может произвести государственного переворота»^[636] – возражала газета «Ля Коммюн». Проблема военного руководства, немаловажная и для либеральных течений, для социалистов приобретает просто таки трагическое значение. Отступление от демократии для антиавторитарных социалистов означает не просто временное «замораживание» их программы (как нередко бывает у либералов), а движение в сторону якобинско-марксистского централизма.

19 апреля депутат Гамбон призвал приостановить заседания коммуны и направиться на фронт, на что Растуль ответил: “Если вы хотите предоставить генералу Клюзере диктатуру, скажите это прямо»^[637]. Сам Клюзере 20 апреля предложил в сложившейся критической обстановке распустить комиссии и заменить их делегатами, которые будут отчитываться перед Коммуной, создать своего рода министерства. Генерал негодовал: «Все отдают распоряжения справа и слева, и мне очень трудно добиваться исполнения моих приказов»^[638]. ЦК национальной гвардии, еще недавно поддерживавший генерала, теперь активно выступал против него. 30 апреля депутаты не нашли ничего лучше, как арестовать Клюзере. Почти весь май его держали под арестом, и лишь перед самым падением Парижа решили выслушать, после чего торжественно оправдали. Если что-то случается как трагедия, а повторяется как фарс, то это можно отнести к репрессивной политике Коммуны, которая отчасти была навеяна якобинской традицией, но не сопоставима с ней по масштабам. Коммунары арестовали 3632 человек, две трети отпустили, и 96 все же расстреляли уже в ходе «кровавой недели». Но кто знает, какое развитие приобрела бы эта тенденция в случае, если бы Коммуна устояла, и гражданская война охватила всю Францию. Большевистский террор тоже начинался с единичных расстрелов.

Если в социально-экономической политике и в представлениях о будущем Франции Коммуна следовала заветам Прудона, то в области политической тактики, особенно перед лицом надвигающегося поражения, она стала подражать Робеспьеру. 1 мая был создан Комитет общественного спасения (КОС), образование которого раскололо Коммуну на два лагеря. За создание полномочного комитета проголосовало 45 депутатов, а против 23. Якобинское название комитета поддержало только 34. Прудонисты считали создание КОС «узурпацией народного суверенитета», возвратом к прошлому и отходом от социализма. Собственно, в создании правительства, выполняющего решения Коммуны, еще не было ничего особенно авторитарного. Но якобинское название комитета намечало мрачную тенденцию его развития. Радикализм якобинцев мог подмять под себя те успехи социальной демократии, которые уже достигла Коммуна. Тень якобинского террора к тому же явно грозила отпугнуть провинцию, на поддержку которой парижане надеялись до конца (периодические выступления революционеров других городов Франции в поддержку Коммуны делали эти надежды небезосновательными).

Поэтому позиция «меньшинства» была непримирима. По словам депутата Ланжевена КОС имеет «диктаторский характер, несовместимый с демократическими по своей сути идеалами коммуны»^[639]. Малон подчеркнул принципиальность расхождения: «воспоминания о 93 годе никогда не должны были бы примешиваться к социальной и пролетарской революции, начало которой было положено 18 марта»^[640]. До сих пор Коммуна отвергала якобинские принципы централизованной диктатуры. Формально она не изменила своей программы. Но те или иные структуры власти, которые приобретают собственную инерцию. Низовая инициатива масс создает структуры самоуправления, а радикальное меньшинство, защищающее позиции революции авторитарными средствами – структуры диктатуры, от которых потом нельзя избавиться простым декретом, и которые могут уничтожить и самих радикалов, и достижения революции, оставив только диктатуру. Ведь «орудия» революционеров – это тоже люди, организованные и вооруженные, имеющие свои интересы и получающие все большую власть. Эта тема была хорошо разработана в идеологии антиавториарного социализма и зримо подтверждалась якобинским опытом 1793-1794 гг. Отсюда – накал борьбы по поводу вопросов тактики, в которой прудонисты и их сторонники увидели реакцию, отход от принципов революции 1871 г. к принципам революции 1793 г., которые должны повлечь неминуемое перерождение.

КОС получил широкие полномочия, что вселяло в бланкистов и якобинцев надежды на энергичное руководство. Но в состав КОСа вошли компромиссные, не самые яркие фигуры, за исключением якобинца Ф. Пиа. У него появился шанс стать истинным вождем Коммуны и повести ее к победе. В обстановке начала мая это означало бы одно – успешное руководство военными действиями. А этот вопрос находился в компетенции нового военного делегата Л. Росселя. Пиа принялся руководить войсками, что само по себе и соответствовало духу решения о КОС. Но действия Пиа были неудачными, он стал неуклюже отмежевываться от собственных решений, и был 5 мая уличен во лжи. В итоге в качестве лидера КОС Пиа продержался 5 дней и подал в отставку. После этого он опубликовал статью, в которой говорилось: «Париж хочет мира с Версалем, чтобы покончить с Пруссией»^[641]. Предложение компромисса с Версалем надолго похоронило репутацию Пиа. Победителем оказался военный делегат Л. Россель, которого почему-то считали лучшим полководцем, чем Клюзере, хотя Россель был при прежнем военном делегате начальником штаба. Как и в случае с Клюзере, обострились отношения ЦК и военного делегата. 8 мая чуть не дошло до военного столкновения между членами ЦК и Росселем. Наконец, договорились попробовать позиции версальцев на прочность. ЦК обязался собрать на смотр более 12 тыс. бойцов, и Россель – повести их в атаку.

Тем временем отставка Пиа похоронила первый КОС, что только обострило фракционные споры о компетенции этого органа. Не добившись согласия, «большинство» стало игнорировать «меньшинство». 7 мая депутаты «меньшинства» пришли на заседание и обнаружили пустой зал. «Большинство» собралось в это время на фракционное заседание, где обсуждало, как создать дееспособный КОС. Прудонисты были возмущены. Раскол углублялся.

9 мая решилась судьба Росселя. На смотре собралось по данным ЦК 10 тыс., по оценке Росселя – 5-7 тыс. бойцов. Он решил, что с такими силами атаковать версальцев не имеет смысла и уехал со смотра. Россель обрушился на Коммуну и ситуацию, в которой «все рассуждают, но никто не хочет повиноваться»^[642]. ЦК, выступавший за укрепление военной власти, внезапно встал на сторону нелюбимого прежде Росселя и предложил сделать его диктатором. В этой обстановке Коммуна решила арестовать и Росселя. Он не стал дожидаться суда и бежал 10 мая.

В обстановке острого кризиса обороны, слухов о военном перевороте и крахе первого КОСа 9 мая депутаты наконец собрались вместе. «Меньшинство» потребовало упразднить КОС. Это могло бы разрядить ситуацию, тем более, что прудонисты не возражали против некоторой концентрации власти и усиления ответственности за выполнение решений Коммуны. Но большинство настояло на выборах нового КОС. Страсти накалились настолько, что «большевики» обсуждали арест «меньшинства». Тем не менее, прудонисты согласилось участвовать в выборах. Во второй КОС вошли бланкисты и якобинцы А. Арно, Ш. Гамбон, Ш. Делеклюз, Э. Эд, Г. Ранвье. Делеклюз стал военным делегатом.

12 мая началось вытеснение КОСом прудонистов и др. «меньшевиков» с постов в политических комиссиях. При этом «большевики» снова перестали являться на заседание коммуны. Власть «уходила» из Коммуны, «меньшинство» было оттеснено от реальной политической власти. Тогда 15 мая оно опубликовало декларацию, в которой заявляло, что поскольку Коммуна потеряла власть, члены «меньшинства» отказываются участвовать в ее заседаниях и будут присутствовать на них только при обсуждении судебных дел членов Коммуны. Остальное время депутаты намеревались посвятить работе в мэриях. По мнению «меньшинства» Коммуна «отреклась от своей власти, передав ее диктатуре, которую она назвала Комитетом общественного спасения»^[643]. Декларация подчеркивала, что расхождение по поводу КОС не касается задач революции: «Мы, как и большинство, желаем политического и социального обновления… несмотря на наши политические разногласия, все мы – большинство и меньшинство – преследуем одну и ту же цель – политическую свободу, освобождение трудящихся»^[644]. Декларацию подписали 19 прудонистов, 1 бланкист и оба близких к Марксу депутата. Здесь, как и в других вопросах, они шли за прудонистами.

Бланкистская газета «Пер Дюшен» убеждала «меньшевиков» вернуться, ссылаясь на самого Прудона, который не вышел даже из враждебного ему Учредительного собрания. «Подумайте над этим, граждане, члены меньшинства! Вы по меньшей мере столь же способны, как и остальная часть Коммуны. Поэтому вы должны бороться до конца»^[645].

Декларация «меньшинства» вызвала возмущение «большинства» и заставила его «вернуться в Коммуну». На заседании 17 мая разгорелись жаркие споры. Звучали угрозы арестов членов «меньшинства», но новый лидер КОС Делеклюз выступил против этого. Якобинцы обвняли прудонистов в том, что они стали новыми жирондистами, но прудонисты знали историю Великой французской революции не хуже и опровергали эти ярлыки: жирондисты защищали интересы буржуазии, а «меньшинство» состоит из социалистов. В обеих фракциях было множество сторонников восстановления единства. Умеренные «большевики» предлагали «взять назад» декларацию «меньшинства», «меньшевики» были готовы пойти на уступки, если прекратится снятие их сторонников с постов, и КОС будет ограничен в правах. В итоге голосами большинства Коммуна приняла постановление, по которому КОС «постоянно к услугам и в распоряжении Коммуны, верховная власть которой никогда не оспаривалась и не могла оспариваться»^[646]. Таким образом на момент гибели Коммуны демократические нормы в ней были подтверждены. 21 мая депутаты собрались все вместе, чтобы заслушать дело Клюзере. Он был оправдан, но к командованию не возвращен.

19 мая КОС передал управление военным ведомством ЦК национальной гвардии. Сообщение об этом заканчивалось словами «Да здравствует Федерация коммун!». Вполне федералистский лозунг – большинство продолжало во всем отстаивать прудонистскую программу, хотя и авторитарными методами.

Фракционные разногласия утеряли актуальность 21 мая, когда версальцы начали штурм Парижа.

Когда 25 мая, когда версальцы уже захватили пол-Парижа, лидер «большинства» и военный делегат старик Шарль Делеклюз, торжественно надев перевязь депутата Коммуны, перешел баррикаду и двинулся под пули версальцев на верную смерть. Командование безнадежной обороной Коммуны возглавил один из лидеров «меньшинства» Э. Варлен.

Политическая история Коммуны в мае – это агония в условиях безысходности военной ситуации. Она не имеет прямого отношения к истории социалистических идей, так как их осуществление не обсуждалось в конфликте «большинства» и «меньшинства». Тем не менее, эта история показывает, что Коммуна была моделью не только социально-экономических преобразований демократических социалистов, но и политической борьбы в условиях кризиса революции, когда социалистическое правительство оказывается зажатым в «кольце фронтов». Каковы бы ни были нюансы идеологии лидеров Российской революции в 1917-1918 гг. или Испанской революции в 1936-1937 гг., в условиях гражданской войны им приходилось обсуждать те же тактические проблемы, что и депутатам Коммуны. И всегда призрак якобинизма и бонапартизма нависал над достижениями социальной революции, грозя раздавить их авторитарно-бюрократическим перерождением.

* * *

 

Несмотря на неизбежные в условиях гражданской войны ограничения демократии и тенденции к авторитаризму, Парижской коммуной была практически реализована модель демократического, освободительного социализма, которую можно кратко описать формулой: производственное и территориальное самоуправление в условиях широкой демократии и федерализма. Через 72 дня после начала парижской эпопеи расстрел последних защитников Коммуны поставил точку в прудонистском эксперименте.

Но история Коммуны на этом не закончилось. Она стала доказательством серьезности намерений социалистов, их способности проводить успешные преобразования – ведь Коммуна погибла не в результате социального кризиса, а под ударами превосходящих сил вооруженного противника.

Борьба в Интернационале разделила оставшихся в живых депутатов Коммуны-социалистов. О. Авриаль и другие левые прудонисты создали «французскую секцию 1871 г.», выступившую против Генсовета с позиций, близких бакунинским. Но левый прудонист А. Тейс перешел к марксизму, окончательно стал марксистом и Л. Франкель. Клюзере был стойким противником марксистов в Первом и Втором Интернационалах. Пруднисты продолжили участие в рабочем и социалистическом движении, в конце концов интегрировавшись в лоно социал-демократии, где сотрудничали с умеренными последователями Маркса и бланкистами.

Бланкисты активно боролись против бакунистов на Гаагском конгрессе, так как анархисты в пылу полемики с государственником Марксом стали выступать против политической борьбы (под которой понимали прежде всего борьбу парламентскую). В действительности и Бакунин, и его соратники занимались политической деятельностью, но критикуя парламентские иллюзии немецких социалистов, они обратились к другой крайности, считая, что работать можно только в организациях трудящихся. Этот однобокий синдикализм оттолкнул от Бакунина и некоторых сторонников его конструктивной программы, которая, впрочем, была мало известна, поскольку спор велся на другие темы.

Социалисты разных направлений стали претендовать на наследство Коммуны. Но все признавали – Коммуна стала примером сотрудничества социалистов разных направлений. Возможность и продуктивность такого сотрудничества – один из важнейших уроков Коммуны. Опыт ХХ века – от Российской революции до Народного фронта в Испании – показал, что неизбежная в таком союзе фракционная борьба может вырождаться в настоящую войну на уничтожение, если один из союзников изначально стремится к монополии на власть.

Признаки усиления борьбы за монополию на власть в социалистическом движении проявились как раз в год Коммуны в Интернационале. Дальнейшее развитие событий подтвердило тенденцию, которая в Коммуне лишь наметилась – установление диктатуры в освободительном социалистическом движении ведет не к консолидации сил, а к расколу.

 

Раскол Интернационала

 

Парижская Коммуна произвела противоречивое воздействие на Интернационал. С одной стороны, члены Интернационала активно участвовали в событиях и много успели добиться за отведенные им историей 72 дня. С другой – роль организации МТР за пределами Парижа сводилась к кампании солидарности с Коммуной. Маркс считал, что Интернационал должен стать дееспособной политической организацией социалистов, и события Коммуны, за которыми, как казалось, должны были последовать новые революционные потрясения, укрепили Маркса в мысли о необходимости усилить централизацию в Интернационале, что неминуемо вело к обострению фракционной борьбы.

Опыт Коммуны подталкивал Маркса к выводу: идейный синтез затянулся и не ведет к торжеству марксизма в рабочем движении. А «для обеспечения успеха революции требуется единство мысли и действия»^[647]. Если революционный подъем продолжится (на что указывала ситуация в Испании), то МТР не сможет стать эффективным инструментом проведения марксистской стратегии революции. Как минимум будут проводится две мешающие друг другу стратегии – марксистская и бакунинская. Желания согласовывать их у Маркса не было. Он ограничился тем, что взял у федералистов «все полезное». Начав после Коммуны решительное нападение на Бакунина, Маркс во многом учел опыт Коммуны, сделав ряд важных уступок федерализму, то есть сблизил свой конструктивный идеал с прудоновско-бакунинским.

В 1871 г. под действием Коммуны и поддержанных ею прудоновских идей Маркс окончательно переходит на позиции политического федерализма. Прежде абстрактные положения о «сломе государственного аппарата» и создании на его месте «диктатуры пролетариата» обрели конкретное наполнение. Диктатура пролетариата – это Коммуна, слом старого государственного аппарата – это переход к федерализму (коммунализму). То есть – реализация политической программы анархизма – по-прежнему проклинаемого марксистами Прудона.

Ссылаясь на декларацию Коммуны, Маркс пишет, что Париж стремится заменить прежнее государство и господствующие классы «политическим объединением самого французского общества при помощи коммунальной организации»^[648]. Федерация коммун – идеальное условие для начала социалистических преобразований, «социальная республика», которая «обеспечивает это социальное преобразование коммунальной организацией»^[649].

«Если бы коммунальный строй установился в Париже и второстепенных центрах, старое централизованное правительство сменилось бы самоуправлением производителей и в провинции»^[650]. Маркс конкретизирует эту программу: «Собрание делегатов, заседающих в главном городе округа, должно было заведовать общими делами всех сельских коммун каждого округа, а эти окружные собрания в свою очередь должны посылать депутатов в национальную делегацию, заседающую в Париже; делегаты должны были точно придерживаться mandat imperatif (точной инструкции) своих избирателей и могли быть сменяемы во всякое время»^[651]. Это полное воспроизведение системы делегирования, которую проповедовал Прудон, а за ним и Бакунин. Маркс пишет, что в центре сохранятся только немногие, хотя и важные функции. Словно «заразившись» от своих противников, Маркс называет «государство» «паразитическим наростом»^[652]. Но все же ставит государство в кавычки.

В работе «Гражданская война во Франции» Маркс нарисовал несколько идеализированный образ Коммуны, указывая, например, на сменяемость депутатов в любое время, которого на самом деле не было. Для Маркса Коммуна – модель, ожившая программа грядущих революций. «Приукрашивание» Коммуны, Марксом в ходе такого формулирования программы будущей «диктатуры пролетариата» идет в пользу федералистских положений.

Частичный переход Маркса на позиции прудоновского федерализма под влиянием Коммуны имел долгосрочные последствия. Теперь и многие последователи Маркса проникались федерализмом. Но даже В.И. Ленин, уже предложивший передать власть федерации советов (правда, при условии подчинения их централизованному управлению партии большевиков), писал в «Государстве и революции»: «Маркс сходится с Прудоном в том, что они оба стоят за «разбитие» современной государственной машины. Этого сходства марксизма с анархизмом (и с Прудоном, и с Бакуниным) ни оппортунисты, ни каутскианцы не хотят видеть, ибо они отошли от марксизма в этом пункте… Маркс расходится и с Прудоном, и с Бакуниным как раз по вопросу о федерализме (не говоря уже о диктатуре пролетариата). Из мелкобуржуазных воззрений анархизма федерализм вытекает принципиально. Маркс – централист»^[653]. Это утверждение неточно. После Парижской коммуны Маркс был вынужден перейти на позиции политического федерализма. Он остался централистом только в социально-экономической части своей концепции. Планирующий центр должен был оказаться сильнее политической надстройки, которая, по Марксу, должна была приобрести коммунальную, федеративную форму.

Все-таки Маркс был революционером, и романтические отблески революционного пожара могли заставить его признать правильность даже прудоновско-бакунинской системы федерализма. Но только в качестве политической надстройки. Это порождает противоречие между федерализмом и централизмом в программе марксизма, которое в ХХ веке способствовало распадению этого течения на множество направлений от почти анархических до тоталитарных.

* * *

 

После Коммуны марксисты на время перестают любить государство.

В 1875 г., в борьбе с лассальянством, «классики» делают серьезный шаг в сторону позиции Прудона и Бакунина. Энгельс писал Бебелю: «Следовало бы бросить всю эту болтовню о государстве, особенно после Коммуны, которая не была уже государством в собственном смысле слова». Энгельс прямо ссылается на критику со стороны анархистов как мотив столь решительного поворота. Чтобы сохранить лицо, Энгельс вспоминает здесь также о полемике Маркса и Прудона, но вполне очевидно, что по сравнению с Прудоном Маркс был именно государственником, стремившимся разрушить данное государство ради рабочего государства. Пока происходит революция, марксисты готовы укреплять государство, диктатуру. Но после их победы государство «само собой распускается», и наступает свобода. «Мы предложили бы поэтому поставить везде вместо слова «государство» слово «община», прекрасное старое немецкое слово, соответствующее французскому слову «коммуна»». В этой фразе Энгельс фактически признает, что переход от государственничества к идее «общины» произошел именно под давлением бакунистов. Более того, Энгельс фактически переходит на позиции, к которым в то же время с противоположной позиции сдвигается анархист Лавров: государство необходимо не для строительства социализма, а лишь для защиты революции. Энгельс писал Бебелю, что государство нужно не в интересах свободы, а «в интересах подавления своих противников, а когда становится возможным говорить о свободе, государство перестает существовать»^[654]. Когда противники пролетариата будут подавлены, государство становится не нужным.

Таким образом, и авторитет Коммуны, и сама тенденция идейной эволюции марксизма давали шанс ослабить фракционную борьбу в Интернационале, сблизив их «в районе» позиций Лаврова.

Но личные противоречия вождей, стремление Маркса усилить «управляемость» Интернационала и произошедшая в этот момент значительная радикализация тактических взглядов Бакунина (который не стал замечать и эволюции взглядов Маркса) все же привели к расколу Первого Интернационала.

Это не значит, что Энгельс отказывается от временного авторитаризма: «… пока пролетариат еще нуждается в государстве, он нуждается в нем не в интересах свободы, а в интересах подавления своих противников, а когда становится возможным говорить о свободе, тогда государство как таковое перестает существовать»^[655].

Для либерала государство – гарант свободы, свобода нуждается в государстве. Для социалистов свобода – плод не защиты друг от друга, отчуждения друг от друга, а общения, сближения, сотрудничества. Поэтому государство не нужно для обеспечения свободы, которая будет вытекать из самой структуры общества. Но только часть социалистов заметила, что излишнее сближение между людьми тоже угрожает свободе.

Не случайно в написанной в то же время «Критике Готской программы» Маркс утверждал, что даже в коммунистическом обществе сохранятся некоторые функции, «аналогичные теперешним государственным функциям»^[656]. Но не уточнял какие. Сталин уточнит эту мысль на практике.

* * *

 

17-23 сентября 1871 Генеральный совет МТР созвал закрытую Лондонскую конференцию, на которую пригласил прежде всего марксистов, тред-юнионистов и бланкистов. С кворумом было плохо – Энгельс представлял Италию, где был широко распространен бакунизм. Первый после Коммуны форум Интернационала был посвящен вопросу «о политическом действии рабочего класса». Коммунар-бланкист Вайян предложил «сплотить свои силы на политической почве»^[657]. Бакунист А. Лоренцо, попавший на конференцию от Испании, где бакунизм тоже очевидно преобладал, предложил синдикалистское решение – создание федерации революционных профсоюзов. Коммунар П. Делаэ, развивая эту идею, предложил видеть в этом объединении синдикатов «Коммуну будущего». Так стремление бакунистов избежать политической централизации МТР вело к формированию синдикалистской доктрины: идеологически многообразные организации рабочего класса формируют федерацию в рамках капиталистического строя, которая затем, в ходе революции возьмет на себя управление новым обществом. Не партия с единой идеологией, а широкая организация рабочего класса. В это время антипартийность бакунистов еще не была принципиальной – об этом свидетельствовало само создание Бакуниным Альянса социалистической демократии.

Радикальная «антиполитичность» бакунистов, закрепленная затем в анархистском движении П. Кропоткиным, была отходом от первоначальных принципов анархизма. Ведь современный анархизм родился как реформистское течение, а реформизм, ненасильственное изменение общества, волей-неволей предполагает участие во власти. Чтобы напор социалистического движения на государственные структуры не вылился в гражданскую войну, политики-анархисты должны способствовать постепенной демократизации и демонтажу государственных структур изнутри. И это следует делать как раз в революционной обстановке. Прудон стал депутатом парламента во время революции 1848 г. Его ученик Ф. Пи-и-Маргаль стал главой правительства Испанской республики во время революции 1868-1874 гг., прудонисты составляли влиятельную фракцию в Парижской Коммуне.

Поскольку достичь идеологического единства в Интернационале путем дискуссии не удалось, проект федерации рабочих организаций, основы «Коммуны будущего» давал возможность избежать раскола. Но марксисты и бланкисты провели проект создания партии рабочего класса. Формулировка решения Лондонской конференции была программной (что означало узурпацию прав конгресса): «против объединенной власти имущих классов рабочий класс может действовать как класс, только организовавшись в особую политическую партию, противостоящую всем старым партиям, созданным имущими классами; … организация рабочего класса в политическую партию необходима для того, чтобы обеспечить победу социальной революции и достижение ее конечной цели – уничтожение классов»^[658]. Марксистская концепция партии 70-х гг. еще не расходится с бакунинской концепцией качественно. Бакунин выступает за организацию рабочего класса, которая возьмет на себя решение всей полноты революционных задач (без особой политической надстройки над рабочими). Маркс предлагает решать политические задачи силами организации, в которую объединен весь рабочий класс (то есть и здесь формально нет надстройки). Спор заостряется на уровне терминов «партия», «уничтожение классов» (формула, претившая оппонентам Маркса, так как провоцировала рабочие массы на физическое уничтожение социальной элиты). Сущностное разногласие крылось в структуре организации рабочего класса, которую предлагали централист Маркс и федералист Бакунин. В дальнейшем противники настаивали на своих идеологических позициях, превращая синдикализм и партийность в непримиримые позиции. Только в конце века они стали снова сближаться.

На Лондонской конференции противники Бакунина создали следственную комиссию по его «делу», запретили существование тайных секций (что было совсем неуместно в условиях разгрома Парижской коммуны и развития революции в Испании), и приступили к подготовке Гаагского конгресса. На Лондонской конференции «сделано больше, чем на всех предыдущих конгрессах вместе взятых…»^[659], – скромно писал Маркс, впервые принявший участие в форуме МТР. Юрская федерация заявила, что «большинство конференции было заранее подтасовано», и что централисты стремятся «превратить Интернационал, свободную федерацию автономных секций, в иерархическую и авторитарную организацию дисциплинированных секций, всецело подчиненных Генеральному совету, который может по своему усмотрению отказать им в приеме или приостановить их деятельность!!»^[660]. Это не нравилось не только бакунистам, но и многим ветеранам Коммуны из «французской секции 1871 г.». Они требовали прекратить кооптировать в Генсовет новых членов (понятно, что путем такой кооптации Маркс добивался численного преимущества) и формировать Генеральный совет путем делегирования из представителей секций. Это было принципиальное разногласие, предвосхищавшее споры о сталинских методах подбора кадров «сверху».

В ходе подготовки к Гаагскому конгрессу марксистами и их союзниками формировались «бумажные секции», заключались противоречивые блоки, которые не переживут и самого конгресса. И все ради того, чтобы скомпрометировать и исключить Бакунина из Интернационала. Бакунисты, «закусив удила», требовали роспуска скомпрометировавшего себя Генсовета и замены его информационно-статистическим бюро. Трагедия Интернационала заключалась в том, что в этот переломный момент после падения Парижской коммуны, когда от его лидеров требовалось осмысление нового этапа социалистического движения, они направили свою энергию на фракционную борьбу. В этих условиях часть симпатизировавших Бакунину секций вовсе не поехала на конгресс. Тем не менее, и на таком искусственном конгрессе Марксу удалось провести свои решения голосами Генерального совета, члены которого получили решающие мандаты наравне с представителями массовых организаций и почти приравненных к ним бумажных секций.

* * *

 

Маркс проявил себя как технолог власти, предвосхитив достижения многих своих последователей ХХ века. 2-7 сентября 1872 г. он провел конгресс Интернационала в Гааге (первый конгресс, который он почтил личным присутствием). Маркс в резкой форме защищал мандаты своих сторонников, которые, по мнению делегатов оппозиции, никого не представляли. Наступление было здесь лучшим способом защиты. Бакунистов Маркс обвинил в подпольных конспирациях против Интернационала, а трэд-юнионистов в том, что они подкуплены буржуазией. Атмосфера скандала стала нормальным фоном Гаагского конгресса. Чистка стала направлением его работы. Генсовет получил право исключать целые федерации. МТР превращался в авторитарную партию.

Были предъявлены «компрометирующие» Бакунина бумаги, часть из которых была написана до вступления в Интернационал (когда Бакунин создавал подпольное «братство»), а часть вообще была написана Нечаевым и приписана Бакунину.

Сам Бакунин на Конгресс не поехал. Он был недоволен порядком подготовки конгресса и диктатурой Генерального совета МТР, которым в это время фактически руководил Маркс. Клеветнический характер большинства обвинений, выдвинутых против Бакунина, отбил у него желание участвовать в склоке, далекой от действительной сути разногласий с Марксом. Присутствующий в Гааге сторонник Бакунина Д. Гильом отверг предъявленные обвинения как совершенно необоснованные, но марксистские делегаты ему не поверили, и бакунисты были исключены из Интернационала.

Главным идейным вопросом на Гаагском конгрессе была политическая борьба. Бакунисты «перегибали палку» в одну сторону, отрицая ее в пылу полемики, и занимаясь ей на практике (например, в Испании). Для них политическая борьба была синонимом парламентской. Противники Бакунина «перегнули палку» в другую сторону, приняв на Конгрессе постановление: «Завоевание политической власти есть первый долг пролетариата», хотя до этого момента завоевание власти считалось в Интернационале лишь вспомогательным средством социальных преобразований. По сути в Гааге возобладал даже не марксизм, а лассальянство.

В дальнейшем сторонники и противники двух течений Интернационала породили обширную литературу о расколе^[661]. Марксисты и бакунисты естественным образом пытаются обелить своих “отцов-основателей” и очернить их противников. Эта традиция резких моральных оценок повлияла и на современных исследователей, даже не склонных к апологии одной из сторон и претендующих на объективность своей позиции. Так, например, Бакунин объявляется “неискренним” на том основании, что его оценки Маркса и Герцена менялись со временем (и при том с сохранением признания положительных сторон в деятельности Маркса); роль Бакунина в деле Нечаева объявлена “некрасивой” на том основании, что Нечаев Бакунина обманул. Сохраняется и не подкрепленная аргументами оценка деятельности Бакунина как “подрывной” и направленной против Интернационала^[662]. Постсоветские авторы еще не преодолели традиции отождествлять Интернационал с марксистской фракцией, а борьбу против нее — с подрывной работой. Собственно, к расколу МТР привели действия марксисткой фракции, исключившей лидера оппонентов из организации. Этот акт позволяет оценивать деятельность марксисткой фракции как направленную против Интернационала. Характерно, что, фактически победив в этой борьбе, “интриган” Бакунин не стал “захватывать власть” в Интернационале и вскоре вообще отошел от общественной деятельности (на теоретических причинах этого отхода мы остановимся ниже).

Казалось бы, «победив при Гааге», Маркс получил в свои руки мощную международную организацию. Тут бы и за дело взяться.

Но уже в 1873 г. он пишет Генеральному секретарю своего Интернационала Ф. Зорге: «я считаю безусловно полезным временно отодвинуть на задний план формальную организацию Интернационала…»^[663]. Отчего такое охлаждение к организации, на завоевание которой было положено столько трудов? Дело в том, что победа марксистов оказалась пирровой.

Трещины в антибакунинской коалиции пошли уже на Гаагском конгрессе.

Доказывая отсутствие у себя претензий на власть в МТР, Маркс отказался от переизбрания в Генсовет. Это способствовало поддержке его линии со стороны британских тред-юнионистов и французских эмигрантов-бланкистов. Уход Маркса означал переход контроля над усилившимся Генсоветом к ним – жителям Лондона. Но тут их ждал сюрприз – голосами своих сторонников Маркс добился переноса выборного Генсовета… в Нью-Йорк. После недавно проведенной чистки от «буржуазных радикалов», американской (фактически – германоязычной, состоявшей из эмигрантов) секцией руководил стойкий марксист, немец Ф. Зорге, который был назначен Генеральным секретарем МТР. Понятно, что англичане и французы не собирались ехать за Генсоветом за океан, и новый Генсовет будет фактически подконтролен американо-немецким марксистам, а через них – Марксу, который и станет безо всяких выборов руководить МТР в Европе. Для этого создавалась должность «уполномоченных» Генсовета, которых назначали из Нью-Йорка.

Эта комбинация возмутила недавних союзников Маркса не только потому, что им так грубо навязывалось руководство, но и в связи с абсурдностью решения о переносе Генсовета – он «бежал» от классовых битв, что исключало оперативную координацию работы МТР (почта через океан шла долго, иногда месяцами).

В результате начался стремительный распад антибакунинской части Интернационала, в то время, когда Бакунина поддержал ряд крупных федераций. В знак протеста бланкисты ушли с Гаагского конгресса и в октябре 1872 г. опубликовали направленную против политики Маркса декларацию «Интернационал и революция».

Одновременно нарастали противоречия с Британским федеральным советом, в котором преобладали тред-юнионисты. Но они еще не могли сомкнуться с бакунистами в силу своей умеренности и стремления к участию в парламентской борьбе. В сражении с тред-юнионистами Маркс в конце концов потерял своего старого друга И. Эккариуса, которого пришлось отлучить от «единственно верного учения» вместе с лидером Британского совета МТР Д. Хейзлом. А ведь именно Эккариус пригласил Маркса на первый конгресс МТР, организованный тред-юнионистами и прудонистами. В итоге из Интернацинала Маркса ушли и тред-юнионисты.

“Исключением Бакунина из Интернационала” марксистская фракция спровоцировала раскол МТР. Со всех сторон звучали требования пересмотра дела Бакунина и возмущение интригами Маркса.

15-16 сентября 1872 г. в Сент-Имье собрались представители федераций МТР Испании, Италии, большинство швейцарцев, часть французов, американец и заявили о непризнании неправомерно принятых решений Гаагского конгресса. Словно пародируя решение Гаагского конгресса, делегаты в Сент-Имье провозгласили, «1) что первой обязанностью пролетариата является разрушение всякой политической власти; 2) что всякая организация политической власти, якобы временной и революционной, имеющей целью осуществление этого разрушения, явилась бы лишь новым обманом и была бы так же опасна для пролетариата, как и все ныне существующие правительства»^[664]. Марксисты справедливо оценили эту формулу как «осуждение Парижской Коммуны»^[665]. Но осуждение было непреднамеренным – бакунисты относились к Парижской Коммуне с уважением, и просто в горячке борьбы забыли об этом примере. Через год федералисты скорректируют эту крайнюю, запальчивую формулу, принятую их радикальным крылом под впечатлением Гаагского переворота в Интернационале. С целью «спасения великого единства Интернационала» федерации вступали в прямые отношения друг с другом, помимо Генсовета.

Вскоре в Интернационале федералистов объединилось большинство федераций (испанская, итальянская, бельгийская, британская, голландская, которая была в Гааге «принимающей стороной»). Во всех этих странах у марксистов оставались немногочисленные секции меньшинства. Французы и швейцарцы разделились. Марксисты продолжали удерживать большинство в Австрии, Португалии и Дании. Нью-йоркский Генсовет погряз в междоусобной борьбе в своем городе, где авторитарными действиями развалил федерацию. В Германии лассальянцы (также вскоре поддержавшие антиавторитарный интернационал) оставались более сильным течением, чем марксизм. Силы «победителей при Гааге» таяли на глазах. В отличие от Ленина и Сталина Маркс установил авторитарный режим не в стране, а в общественной организации, из которой можно было просто уйти. Но события 1872 г. стали моделью коммунистической политики в ХХ веке.

Еще в 1871 г. Юрская федерация поставила проблему: «Возможно ли, чтобы из авторитарной организации вышло общество, основанное на равенстве и свободе?»^[666] Анархисты предсказали, что авторитарная централистическая организация может породить только авторитарное общество, а действительный социализм может вырасти только из движения, которое организована на принципиально новых, свободных и равноправных началах федерализма.

* * *

 

Участники Интернационала еще не считали его необратимо распавшимся. Марксистам казалось, что идет процесс оздоровительной чистки – мол, «пролетариат бодрствует, он обнаружил заговоры и… очистил ассоциацию от вредных элементов»^[667], как говорилось в послании нового Генсовета из американского далека. Генсовет угрожал исключить из МТР всех, кто не признает гаагских решений. Но скоро выяснилось, что «вычистить» приходится большинство членов, и даже симпатизировавшие Марксу социалисты, такие как Лавров, заговорили о недопустимости «исключения огулом»^[668]. Соответственно, для «исключенного» большинства Интернационал продолжал жить. Федералисты не признавали марксистских «исключений» целых федераций. Организации, входившие в оба Интернационала, сохраняли солидарность в конкретных действиях против капитала. Так, берлинские наборщики-централисты послали деньги на стачку итальянским наборщикам-федералистам.

В сентябре 1873 г. обе фракции распадающегося Интернационала провели смотр сил в Женеве. Интернационал федералистов вернулся к принципам, принятым до Гааги. Здесь собрались не только бакунисты, но также тред-юнионисты, а поддержку высказали лассальянцы (они примут участие в следующем конгрессе федералистов). Бакунисты не были намерены навязывать свои принципы другим течениям, по их мнению Ассоциация не должна «предписывать разным странам единообразную политику». Это значит, что не только социал-демократы, но и анархисты имеют свою политику. Анархисты отрицали «политику» только как «легальную политику», но признавали право англичан и американцев идти этим путем^[669]. После прений было решено создать федеральное бюро МТР для лучшей организации информации и конгрессов (то есть де факто Генсовет с изначальными небольшими полномочиями).

На конгрессе был сделан подготовленный коллективно доклад о всеобщей стачке, в результате которой «настанет конец старого мира привилегий и злоупотреблений». Но большинство делегатов не разделило этой уверенности. Было решено, что «пока нельзя дать полного решения вопроса об общей стачке», и следует создать международную организацию ремесленных союзов и заняться пропагандой идей социализма^[670].

Большое внимание уделялось организации дела статистики. Казалось, что полные статистические данные позволят организовать саморегулирование хозяйства, когда будет точно известно, сколько требуется продукции, у куда она должна направляться. Эта идея роднила государственников и анархистов, но ХХ век покажет ограниченность возможностей статистики – не все можно описать цифрами, и еще труднее обработать информацию и проверить ее достоверность.

Дискуссии велись по поводу возможности допускать в состав Интернационала людей из буржуазного класса и работников умственного труда. Тред-юнионист Хейзл считал их «причиной всех распрей». Но анархисты с ним не согласились, поскольку работники умственного труда также производят нечто полезное для общества. Конгресс решил, что в МТР могут состоять все, кто согласны с его принципами (аналогичная дискуссия с теми же результатами прошла на конгрессе сторонников Гаагских решений). Эта тема потом время от времени поднималась в рабочем движении и в конце XIX в. вылилась в теорию нового эксплуататорского класса «умственного рабочего» Я. Махайского.

Женевский конгресс централистов оказался менее успешным, чем у федералистов. На нем присутствовали делегаты от Швейцарии, Германии, Австро-Венгрии и Голландии (анархист Ван ден Абеле, который был и на конгрессе федералистов). Накануне «зараза» федерализма вскрылась даже в Романской федерации Швейцарии, которая была опорой марксистов в борьбе с бакунистской Юрой. Докладчик от Генсовета (и фактически – от Маркса) О. Серайе не прибыл в Женеву, чтобы «в случае чего» можно было бы дезавуировать решения такого «неправильного» конгресса.

В итоге прения и решения Женевского конгресса централистов напоминали бледную тень конгресса федералистов. Два конгресса отличались друг от друга только масштабами – у федералистов он был более внушительным. Казалось, открывалась возможность для восстановления единства. На этом этапе марксистский Генсовет сделал все, чтобы окончательно размежеваться, хотя получилось это неуклюже. В апреле 1874 г. Генеральный совет на конгрессе «своей» американской федерации заявил о непризнании Женевского конгресса.

К этому времени распад марксистского Интернационала стал фактом. Какое-то время казалось, что когда «все уляжется», можно будет вернуть марксистский Генсовет в Европу и снова поднять здесь знамя Интернационала уже как международной марксистской партии. Но из этих планов ничего не вышло, и без лишнего шума МТР марксистов был формально распущен в июле 1876 г.

Интернационал федералистов просуществовал дольше. Он провел еще три конгресса – в 1874 г. в Брюсселе, в 1876 г. в Берне и в 1877 г. в Вервье. Но в конце 70-х гг. государственники покинули Интернационал федералистов и пошли своей дорогой. Противоречия в МТР были проявлением более глубоких тенденций. Различия оказались важнее общего, убедительный синтез двух программ не был найден.

* * *

 

На излете революционной эпохи 60-х – начала 70-х гг. анархистское движение оказалось вовлечено в водоворот Испанской революции 1868-1874 гг. Это был важный опыт в условиях полной неготовности к событиям. Испанская революция подтверждала идею о том, что социальная революция имеет лучшие шансы на периферии Запада, а не в его центре. Уже в ходе революции бакунизм получил массовое распространение в Испании. Особое значение имело сближение в 1869 г. с Бакуниным Рафаэля Фарги Пелисьера – секретаря Федерального центра рабочих обществ Барселоны, за которым шло около 25 тысяч рабочих. К 1873 г., когда в Испании была провозглашена республика, анархизм распространился среди рабочих масс. При расколе Интернационала большинство испанских организаций поддержало Бакунина против Маркса. Когда марксисты исключили Бакунина из Интернационала, большинство испанцев во главе с Томасом Гонсалесом Мараго исключило из федерации марксистов и присоединилось к антиавторитарному Интернационалу. Поэтому в марксистской литературе с подачи Ф. Энгельса преобладает обвинительный тон в отношении рабочего движения Испании этого периода. Его лидеров обвиняют то в оппортунизме, то в безрассудном радикализме^[671]. Хотя лучше выбрать какое-то одно обвинение.

Рабочее движение в Испании росло. Только в 1871 г. прошло 50 стачек – в большинстве своем успешных. Прежде в Испании такого не бывало – с мнением рабочего класса стали считаться, хотя сам класс еще только возникал.

Испания бурлила. Наибольшую популярность приобрела идея федерализма, исходившая от последователя Прудона Франсиско Пи-и-Маргаля. Пи-и-Маргаль оказал большое влияние на анархистских интеллектуалов Испании ХХ в. Будущий министр-анархист Федерика Монтсени считала, что ее идеи ближе Пи-и-Маргалю, чем Бакунину^[672].

7 июня 1873 г. Пи-и-Маргаль стал «президентом» правительства Испании. Он предложил план преобразования Испании в федерацию автономных регионов, подобную Швейцарии. 3 июля была опубликована конституция, утверждавшая федералистское устройство государства. По мнению современного автора А.А. Штырбула, «самым разумным для рабочей организации была бы поддержка правительства Пи-и-Маргаля»^[673]. Но лидеры ряда регионов, интрансиженты (непримиримые) были еще более радикальны, они хотели даже большей свободы регионов, чем им предлагал идеолог федерализма. Это означало бы распад Испании, и Пи-и-Маргаль настаивал на сохранении единства страны. 5 июля несколько местных «кантонов» восстали. Для Пи-и-Маргаля это была трагедия – ведь восстали его единомышленники, только более радикальные. 18 июля (эта дата станет рубежной и в испанской истории ХХ века) Пи-и-Маргаль ушел в отставку, и все покатилось под откос. В этой братоубийственной войне анархисты тоже оказались в двойственном положении. Одни сочувствовали кантональным восстаниям, другие справедливо считали их авантюрой. Быстро выработать единую линию в этой неожиданной ситуации раскола федералистов было практически невозможно. Соответственно, и поведение анархистов в этой их первой Испанской революции было разным. Барселонская организация, которую возглавляли ученики Бакунина, воздержалась от участия в этом восстании, но объявила забастовку, чтобы затруднить карательные действия и по возможности – остановить братоубийство. Пока рабочий класс был еще малочислен, но сам метод политической стачки, впервые примененный испанскими анархистами, окажется весьма перспективным уже в ХХ веке.

В Алькое полиция открыла огонь по рабочим, и в ответ они взяли мэрию. Но захватывать власть надолго анархисты не стали, так как у них не было реальных шансов защитить город от приближающихся войск. В Андалузии и Валенсии анархисты поддержали повстанцев и вошли в революционные комитеты^[674]. На практике оказалось, что логика событий вовлекает анархистов в политическую борьбу.

В Валенсии восстание поддержали и члены Интернационала, при его расколе выступившие против бакунистов. Но они действовали с тем же успехом, что и бакунисты. Армия давила один очаг сопротивления за другим, пока в начале 1874 г. не передавила все. Затем была установлена военная диктатура и восстановлена монархия. После поражения революции испанский анархизм ушел в подполье, но не исчез. Это станет первым, но не последним вмешательством испанского анархизма в большую политику.

* * *

 

Характерно, что сам Бакунин уже в 1873-1875 гг. стал скептически оценивать ближайшие перспективы социальной революции и Интернационала. Он называл своих сторонников «последними могиканами покойного Интернационала»^[675]. Революционная волна спадала на глазах, и на то были объективные причины. Фактическая победа Бакунина в Интернационале не остановить упадка бакунизма, а поражение Маркса не предотвратило последующих успехов марксистов. Дело было не только в тактических перипетиях, но прежде всего в наступавшей эпохе, которая позднее получит наименование империализма.

Когда переход от «свободного» капитализма к новой стадии уже стал очевиден, новое поколение марксистских теоретиков «открыли» ее черты: концентрация капитала и образование монополий, сращивание финансового капитала с промышленным при господстве первого, глобальная экспансия империй. Формулировки этих признаков были разными. Послушаем Бакунина, который обнаружил смену эпох в самом ее начале, в 1873 г.: «окончательное осуществление противународной идеи новейшего государства, имеющего единою целью устройство самой широкой эксплуатации народного труда в пользу капитала, сосредоточенного в весьма немногих руках…» Это значит торжество «банкократии под могущественным покровительством фискально-бюрократической и полицейской власти…». «Новейшее государство по своему существу и цели есть необходимо военное государство, а военное государство с тою же необходимостью становится государством завоевательным… И точно также, как капитальное (капиталистическое – А.Ш.) производство и банковская спекуляция, поглощающая в себе под конец даже это самое производство, точно также, как они под страхом банкротства должны беспрестанно расширять пределы свои в ущерб поедаемым ими небольшим спекуляциям и производствам, должны стремиться стать единственными, универсальными, всемирными; точно также новейшее государство, по необходимости военное, носит в себе неотвратимое стремление стать государством всемирным…»^[676] Эта характеристика – приговор целой эпохе бурного становления капитализма, его неустойчивости, возможности революционных прорывов в будущее. Теперь перед революциями двери закрываются. Еще в 1873 г. он надеялся на последнюю попытку оказать сопротивление новой тенденции в путем сопротивления народов Европы германскому гегемонизму, подъема революционного движения в России. Он жаждал застать новую эпоху перемен, но через два года окончательно понял – не суждено. Бакунин утверждал, что впереди – длительный (10-50 лет) период господства диктатур, который завершится, вероятно, мировой войной, которая откроет новую эру революций^[677]. Так и случится, даже сроки верны.

Но пока предстояло неизбежное затишье и в революционном движении. Бакунин, имевший репутацию «фанатичного бунтаря», рассуждает об этом трезво и спокойно. Он вычислил приближение стабильности. Бакунин писал в письме к Э. Реклю в 1875 г.: «Я согласен с тобою, что время революции прошло не по причине ужасных катастроф, свидетелями которых мы были, и страшных поражений, более или менее виновными жертвами которых мы оказались, но потому, что я, к моему великому отчаянию, констатировал и каждый день снова констатирую, что в массах нет революционной мысли, надежды и страсти; а когда их нет, то можно хлопотать сколько угодно, а толку не будет»^[678]. Старый боец признавал тем самым поражение своей (и Маркса) радикальной тактики перед методом преобразований, который предлагал Прудон. Понятно, что их конструктивная программа анархизма от этого не страдала. Ее полное воплощение было делом не близкого будущего. Бакунин, как позднее Кропоткин, был намерен посвятить последние годы своей жизни проблемам этики анархизма, поняв, что для нового общества требуются этические предпосылки. Но судьба отмерила ему месяцы.

В обстановке революции аргументы Бакунина против участия в органах старой власти могли звучать убедительно. Народная стихия все равно их сметет, так зачем же укреплять своей энергией обреченные структуры. Но в период затишья, когда борьба между организациями рабочих и имущественно-политической элитой распадались на множество мелких конфликтов, поддержка государственных органов была бы не лишней. Легче было бы выиграть стачку, если бы существовал облегчающий ее проведение закон. Неплохо было бы добиться введения пособия по безработице или 8-часового рабочего дня. Да, революция разом освободит рабочих, но пока ее нет, надо улучшать жизнь людей насколько возможно. А для этого следует пользоваться и механизмами существующей власти. Возможно, сильные позиции в парламентах позволяют и шире развернуть социалистическую агитацию.

После смерти Бакунина у конструктивного анархизма и федерализма не оказалось сильных теоретиков, которые могли бы убедительно откликнуться на мировые перемены. В отличие от Бакунина сила Маркса была в научной школе. В истории идей очень многое зависит от людей.

 

 

 

Примечания:

 

 

508  Справочная книга социалиста Гуго и Штегмана. С.277.

509  Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т.16. С.9.

510  Там же.

511  Бебель А. Из моей жизни. Л., 1925. С.66-68. По словам Бисмарка, Лассаль даже шутил, что еще не решил, «должна ли Германская империя управляться династией Гогенцоллернов или династией Лассаля» (в последнем случае Лассаль, конечно, имел в виду республику с ним во главе).

512  Сочинения Фердинанда Лассаля. Т.1. СПб. С.17.

513  Там же. Т.2. С.74.

514  Там же. С.83.

515  Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т.16. С.8-10.

516  См. Бебель А. Из моей жизни. Л., 1925. С.181-186.

517  Справочная книга социалиста Гуго и Штегмана. С.662.

518  Калганов А.И. Коллективная собственность и коллективное предпринимательство. М., 1993. С.25.

519  Там же. С.8.

520  Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т.26. Ч.3. С.522-523.

521  Там же. С.581.

522  Там же. Т.25. Ч.1. С.427.

523  Там же. С.484.

524  Там же. С.483.

525  Калганов А.И. Указ. соч. С.22-23.

526  Там же. С.23.

527  Цит. по: Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т.18. С.12.

528  Справочная книга социалиста Гуго и Штегмана. С.281.

529  Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т.16. С.200.

530  Подробнее см. Шубин А. Гармония истории. М., 1992. С.126-141.

531  Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т.8. С.606.

532  Там же. С.213.

533  Цит. по: Герен Д. Указ. соч. С.71.

534  Справочная книга социалиста Гуго и Штегмана. С.293.

535  Там же. С.276.

536  Лурье Ф.М. «Созидатель разрушения». СПб., 1994. С. 101.

537  Троицкий Н.А. Крестоносцы социализма. Саратов, 2002. С.107. В. Демин считает, что «Катехизис» написан «не без влияния Бакунина» (С.291), косвенно возлагая на него ответственность за этот документ. Но что значит «не без влияния»? Нечаев общался с Бакуниным и значит испытывал на себе его влияние. А Бакунин испытывал влияние Прудона, Маркса, Герцена и др. Значит ли это, что Нечаев писал «не без влияния» всех этих теоретиков? Попытка отнести «Катехизис» к бакунизму – рудимент марксистской антибакунинской кампании 1872 г.

538  Прекратив сотрудничество с Нечаевым, Бакунин простил его за ложь и подмоченную репутацию, рассчитывая, что со временем Нечаев осознает свои ошибки, проникнется нравственностью, принятой в кругу революционеров того времени, и в то же время сохранит прежнюю самоотверженность и деловую энергию, которой так не хватает другим участникам освободительного движения. Проявив в начале нечаевской истории неожиданную наивность, в ее завершении Бакунин оказался мудрее своих критиков. Кто из политиков, проживших долго, не менялся?

539  Бакунин М.А. Философия, социология, политика. С.548-549.

540  Демин В. Бакунин. М., 2006. С.261.

541  Стеклов Ю. Указ. соч. Т.4. С.39-40.

542  Там же. С.45.

543  Демин В. Указ. соч. С.263.

544  Стеклов Ю. Указ. соч. Т.4. С.44.

545  Демин В. Указ. соч. С.265.

546  Бакунин М.А. Философия, социология, политика. С.483.

547  Там же. С.483-484.

548  Там же. С.484.

549  Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т.18. С.341.

550  Там же. С.615.

551  Там же. С.341.

552  Там же. С.615-616.

553  Там же. С.616.

554  Бакунин М.А. Избр. соч. Т.1. С.190

555  Исаев А. Оценка М.А. Бакуниным теории и программы «государственного социализма». // Община № 50. 1997. С.11.

556  Твардовская В.А., Итенберг Б.С. Указ. соч. С.86.

557  Бакунин М.А. Философия, социология, политика. С.485-486.

558  Сапон В.П. Указ. соч. С.115.

559  Исаев А. Указ. соч. С.11.

560  Бакунин М.А. Избр. соч. Т.3. С.23.

561  Исаев А. Указ. соч. С.11-12; Бакунин М.А. Избр. соч. Т.3. С.23.

562  Бакунин М.А. Философия, социология, политика. С.483.

563  Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч. Т.18. С.617.

564  Исаев А. Указ. соч. С.12.

565  Бакунин М.А. Философия, социология, политика. С.482.

566  Там же. С.314. Маркс не разделял идеи народного государства, и эта фраза может быть отнесена полностью только к Лассалю. Но в общем контексте она направлена против марксистов не менее, чем против лассальянцев. Тем более, что Бакунин ясно выступает и против идей «нового рабочего, народного государства» (то есть против и Маркса, и Лассаля).

567  Бакунин М.А. Философия, социология, политика. С.483.

568  Бакунин М.А. Избр. соч. Т.4. С.176.

569  Герцен А.И. Собр. соч. Т.12. С.185.

570  Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т.6. С.183.

571  Там же. С.186.

572  Там же. С.178.

573  Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т.8. С.84.

574  Там же. Т.6. С.180.

575  Там же. С.305.

576  Там же. Т.11. С.202-203.

577  Там же. Т.13. С.281.

578  «Община». 1990. № 43. С.5.

579  Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т.18. С.618.

580  Ямамото К. Политическая философия Бакунина. М., 2001. С.121.

581  Бакунин М.А. Философия, социология, политика. С.389.

582  Ямамото К. Указ. соч. С.88. Оценки К. Ямамото интересны, как своеобразное подтверждение некоторых выводов Бакунина о связи национальных культур и перспектив освободительных движений. Бакунин не писал о японцах, как о немцах, но К. Ямомото иллюстрирует сходство японской и германской политических культур (согласимся, это сходство не должно удивлять), просто не понимая логику «великого бунтаря». Японец постулирует (разумеется, без всяких доказательств, ибо это – аксиома для добропорядочного японца и немца): жизнеспособно то, где есть дисциплина и командование, так как «в процессе постройки всегда присутствует организация, которая нуждается в дисциплине и командовании». Анархизм бесперспективен и ошибочен, так как «анархистам не удается создать убедительные теории дисциплины и командования» (С.71). К. Ямамото даже не заметил, что анархизм и не пытался создавать теорию «командования», ибо оно неприемлемо в силу анархического понимания дисциплины как сознательного выполнения взятых на себя обязательств.

К японцам, лояльным традиционному для своей страны взгляду на власть и порядок, вполне можно отнести многие высказывания Бакунина о немцах как о «государственном народе».

583  Там же. С.91.

584  Бакунин М. Избр. соч. Т.3. С.70.

585  Бакунин М.А. Философия, социология, политика. С.299.

586  Там же. С.264.

587  Там же. С.265.

588  Там же. С.268.

589  Там же. С.393.

590  Там же. С.298.

591  Там же. С.337-338.

592  Там же. С.388.

593  Там же. С.323.

594  Протоколы заседаний Парижской Коммуны 1871 года. М., 1960. Т.1. С.109.

595  Керженцев П.М. История Парижской Коммуны 1871 г. М., 1941. С.263.

596  Там же.

597  Цит. по: Молчанов Н. Шарль Делеклюз. Эжен Варлен. Герои Парижской Коммуны. М., 1971. С.238.

Керженцев П.М. Указ. соч. С.31.

599  Протоколы заседаний Парижской Коммуны 1871 года. Т.1. С.407.

600  Там же. С.35.

601  Там же. С.45.

602  Там же. С.190-191.

603  Вейль Ж. История социального движения во Франции. М., 1906. С.145.

604  Чернов В.М. Конструктивный социализм. М., 1997. С.155.

605  Протоколы заседаний Парижской Коммуны 1871 года. Т.1. С.199.

606  Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч. Т.17. С.346.

607  Протоколы заседаний Парижской Коммуны 1871 года. Т.1. С.360.

608  Там же. С.408.

609  Там же. Т.1. С.406.

610  Керженцев П.М. Ук. соч. С.258.

611  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.17. С.558.

612  Протоколы заседаний Парижской Коммуны 1871 года. Т.1. С.164.

613  Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч. Т.33. С.189.

614  Там же. С.18. С.261-262.

615  П. Луи. История социализма во Франции. СПб., 1906. С.245.

616  См. например: Парижская Коммуна 1871 года. М., 1981. С.129.

617  Парижская Коммуна 1871 г. М., 1961. Т.1. С.393.

618  Керженцев П.М. Указ. соч. С.262-263.

619  Протоколы заседаний Парижской Коммуны 1871 года. Т.1. С.30.

620  Там же. С.59.

621  Парижская Коммуна 1871 г. М., 1961. Т.1. С.334.

622  Протоколы заседаний Парижской Коммуны 1871 года. Т.1. С.72-73.

623  Там же. Т.1. С.73.

624  Там же. С.115.

625  Там же. С.220.

626  Там же. Т.1. С.23.

Молчанов Н. Шарль Делеклюз. Эжен Варлен. Герои Парижской Коммуны. М., 1971. С.248.

628  Парижская Коммуна 1871 г. М., 1961. Т.1. С.481.

629  Ленин В.И. ПСС. Т.26. С.22.

630  Парижская Коммуна 1871 г. М., 1961. Т.1. С.485.

631  Молчанов Н. Шарль Делеклюз. Эжен Варлен. Герои Парижской Коммуны. М., 1971. С.261.

632  Протоколы заседаний Парижской Коммуны 1871 года. Т.1. С.403-404.

633  Подробнее см. Шубин А.В. Анархистский социальный эксперимент. (Украина и Испания в 1917-1939 гг.). М., 1998.

634  Вопрос о виновности Клюзере в поражениях Коммуны приобрел новую «актуальность», когда генерал поддержал Бакунина в конфликте с Марксом, и возникла возможность возложить ответственность за гибель Коммуны на «бакуниста».

635  Парижская Коммуна 1871 г. М., 1961. Т.1. С.461.

636  Там же.

637  Там же. С.227.

638  Там же. С.239.

639  Там же. Т.2. С.27.

640  Парижская Коммуна 1871 г. М., 1961. Т.1. С.498.

641  Там же. С.437.

642  Там же. С.449.

643  Там же. С.497.

644  Там же. С.498.

645  Там же. С.507.

646  Там же. С.505.

647  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.18. С.341-342.

648  Там же. Т.17. С.567.

649  Там же. С.559.

650  Там же. С.343.

651  Там же. С.343.

652  Там же. С.345.

653  Ленин В.И. ПСС. Т.33. С.53.

654  Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч. Т.19. С.5-6.

655  Там же.

656  Там же. Т.19. С.27.

657  Лондонская конференция Первого Интернационала, 17-23 сентября 1871 г.: Протоколы и документы. М., 1988. С.228.

Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч. Т.18. С.30.

659  Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч. Т.33. С.249.

660  Цит. по: Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч. Т.18. С.26, 29.

661  Подробное, хотя и лишенное объективности, изложение этой истории, см: Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч. Т.18; Стеклов Ю.М. Указ. соч., Неттлау М. Указ. соч., Меринг Ф. Карл Маркс. История его жизни. М., 1957; Твардовская В.А., Итенберг Б.С. Указ. соч.

662  Твардовская В.А., Итенберг Б.С. Указ. соч. С.70-77.

663  Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч. Т.33. С.58.

664  Цит. по: Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч. Т.18. С.382.

665  Там же.

666  Там же. С.39.

667  Лавров П.Л. Избранные сочинения на социально-политические темы. Т.2. С.265.

668  Лавров П.Л. Избранные сочинения на социально-политические темы. Т.2. С.255.

669  Цит. по: Лавров П.Л. Указ. соч. С.280.

670  Цит. по: Лавров П.Л. Указ. соч. С.289.

671  См. Энгельс Ф. Бакунисты за работой. // Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч. Т.18.

672  Peirats J. La CNT en la revolucion espanola. Toulouse, 1952-1953. P.72.

673  Штырбул А.А. Безгосударственные общества в эпоху государственности. С.293.

674  Первым историком этих событий стал Ф. Энгельс, который использовал испанский сюжет для критики бакунизма. Интересно, что все варианты поведения анархистов – совершенно разные – находят у него крайние критические оценки. Из-за анархистов Барселона «не оказалась на своем посту», то есть не приняла участие в восстании, которое сам же Энгельс характеризует как «скоропалительное, без всякого повода начавшееся» (Т.18. С.467-469.). Энгельс осуждает и тех анархистов, которые поддержали восстание. Как ни поступи – все ему плохо.

675  Стеклов Ю.М. Указ. соч. С.400-401.

676  Бакунин М.А. Философия, социология, политика. С.302.

677  Стеклов Ю.М. Указ. соч. С.402-403.

678  Там же. С.400.

 

Поделиться