(об одной фундаментальной особенности российской цивилизации)

1.Западнический марксизм: схематично-формационный взгляд на Россию

В нашем общественном сознании прочно укоренился взгляд на историю России как на смену общественно-экономических формаций, описываемых упрощенным схематичным вариантом марксистской философии истории. В связи с этим и современные историки и социальные философы, а также различного рода политические идеологи и рассуждают о «российском феодализме», «российском капитализме», «российском социализме» и т.д. Причем различия между взглядами самых противоположных течений в этом вопросе не очень-то и существенны. Все они считают, что есть только один, столбовой путь развития, годный для всех народов и цивилизаций, начинающийся с первобытнообщинной формации и затем, в силу развития техники и форм хозяйствования, проходящий стадии рабовладения, феодализма и капитализма. Причем, раньше всех остальных цивилизаций путь этот прошла цивилизация Запада, поэтому все незападные страны обречены на повторение того, что Запад уже успешно преодолел.

Все различие между российскими коммунистами-западниками или вульгарными марксистами и либералами-западниками состоит лишь в том, что первые считают: за этапом капитализма есть еще более прогрессивный этап – социализм, Россия в 1917 году уже «прорвалась» к нему, но вот теперь, после либерального переворота 1991 года она снова отброшена назад, к капитализму, вторые же считают: капитализм есть высшая точка общечеловеческого прогресса, построение некоего, невиданного «социализма» было опасной авантюрой и теперь Россия вернулась на «столбовой путь цивилизации», к капитализму западного образца…

Этот формационный взгляд на историю Россию начал вырабатываться еще в конце 19 века, когда в России стали возникать первые марксистские кружки и группы. Мы не должны забывать, что первоначально марксизм в России был сугубо западнической теорией, отрицавшей особый путь развития России. Первые марксисты – Струве, Аксельрод, Плеханов, да и молодой Ленин периода работы о капитализме в России резко полемизировали с народниками, которые были своеобразными революционными продолжателями традиций славянофильства и отстаивали точку зрения, что капитализм в России не нужен, так как наша страна издавна имеет социалистическую форму хозяйствования – крестьянскую общину, на ее основе можно построить особенный, неевропейский, крестьянский социализм (отличающийся от пролетарского социализма евроцентристов). Русские марксисты утверждали, что напротив, община есть анахронизм, что разрушение ее и установление капиталистических отношений есть благо для России, поскольку сделает ее цивилизованной страной, подобной странам Западной Европы и тем самым приблизит мировую пролетарскую революцию. Это кажется парадоксом, но в смысле теоретическом первые русские марксисты вполне были согласны со Столыпиным как экономистом (хотя естественно, они не разделяли его политических взглядов и возмущались его террористическими средствами насаждения «капитализма» в деревне) и уж тем более были согласны с русскими либералами. Читатель начала XXI века обыкновенно удивляется той теплоте, с которой русские дореволюционные либералы отзывались о Марксе и марксистах, естественно, ведь для современного читателя марксизм ассоциируется со Сталиным и Зюгановым – своеобразными «красными славянофилами», но разгадка проста и она состоит в западничестве первых русских марксистов.

Затем, когда после 1905 года Ленин начинает дрейфовать к идее революции с участием крестьянства, класса архаичного, принадлежащего отмирающему феодальному обществу, согласно догматике западнического марксизма. Меньшевики и бундовцы будут за это прямо клеймить его как «славянофила». А идеи Ленина периода НЭПа об особом «кооперативном социализме» и об особом неевропейском пути индустриализации и модернизации вообще будут объявлены меньшевиками «бредом».

Но это еще полбеды: очерняя крестьянскую общину, отпевая ее раньше времени, российские марксисты-западники, представленные на рубеже веков в основном меньшевиками, фактически стали исключать русскую общину из рассмотрения, что понятно: община воспринималась ими как отклонение от нормы и значит, не учитывалась при анализе, исходящем из установок «нормального», то есть западного капиталистического общества. Надо сказать, что сами Маркс и Энгельс при всем своем евроцентризме до этого все же не доходили, и как мы покажем позже, фактор русской общины со счетов не сбрасывали, хотя и разделяли ее оценку как анахронизма.

Исходя из этой «эвристической слепоты» меньшевиков легко понять их растерянность перед социальным катаклизмом Октября 1917-го. По всем подсчетам Плеханова и Мартова в России, которую они считали страной не качественно отличной от Запада, а лишь века на два отставшей от него, то есть «аналогом» Запада 18 века, в Феврале 1917-го произошла буржуазно-демократическая революция, подобная Французской революции 1789 года. Поэтому меньшевики и выступили с поддержкой буржуазных партий, прежде всего кадетов, хотя сами меньшевики и были социалистами и марксистами по убеждениям; они просто считали, что лозунги буржуазии на данный момент являются для «отсталой России» самыми прогрессивными. Меньшевик Либер так говорил об этом на внеочередном съезде социал-демократов (меньшевиков) в 1917 году: «Мы знаем, что в буржуазной революции во власти должна участвовать буржуазия: средняя и мелкая буржуазия — вот основа власти в буржуазной революции. Но мелкобуржуазное крестьянство не было сознательной политической силой; и социал-демократии (то есть меньшевикам – Р.В.) пришлось принять участие во власти и принести с собой не удельный вес своего класса, а свои государственные способности».

И вдруг – тектонический сдвиг Октября 17-го, гражданская война, большевистское государство рабочих и крестьян… В меньшевистскую евроцентристскую схему это просто не укладывалось, признать специфику России, не хронологическое, количественное, а цивилизационное, качественное отличие России от Запада, вызвавшее отклонение от повторения западного пути к индустриальному обществу, меньшевики не хотели и не могли, как и всякие догматики-западники. Мартову и Плеханову оставалось проклинать «злого гения Ленина», который якобы нечеловеческой силой своих политических интриг толкнул Россию «не туда, куда ей следовало идти», «террористическую диктатуру большевиков», «деклассированную армию» и т.д. Октябрьская революция была для них «аномалией», досадным отклонением от пути, предсказанного «единственно верной теорией», отсюда уверенность меньшевиков, что власть Ленина и Троцкого вскоре рухнет, поскольку ставит неосуществимые задачи, и тогда в России установится «нормальная» буржуазная республика, подобная западноевропейским – с Учредительным собранием, «вольной прессой» и т.д. История показала насколько догматики-меньшевики были неправы: и большевизм оказался всерьез и надолго, и после того как Советская власть рухнула никакого «нормального» западного капитализма все равно не получилось…

С политической смертью меньшевизма «марксистское западничество» в России, увы, не умерло. Уже через несколько лет после революции оно возрождается в лице вульгарного советского марксизма («истмата»). Гениальные «цивилизационные» интуиции зрелого и позднего Ленина, заставляющие видеть в нем теоретика особого, незападного, русского коммунизма, равно как и весьма плодотворные мысли по «русскому вопросу» Маркса и Энгельса, высказанные ими в полемике с нашими «народниками», были совершенно проигнорированы этим официальным марксизмом, клявшимся к месту и не к месту именами Маркса, Энгельса и Ленина. Он возродил старую западническую схему о феодализме и капитализме в России и приправил ее тезисами о некоем «высокоразвитом капитализме в предреволюционной России», выдвинутыми молодым Лениным в ходе его полемики с народниками. Вульгарные марксисты старались молчать или не слишком-то обращать внимание на поворот зрелого Ленина к народническим по сути идеям крестьянской кооперации, на спор позднего Ленина с меньшевиком Сухановым, где Ленин высказал мысль о «евразийском лике России» и об особом русском пути к модернизации и построению материального базиса социализма¹. Таким образом, пользуясь западнической схемой молодого Ленина, от которой тот сам, по сути, отрекся, вульгарный марксизм «обосновал» закономерность «социалистической революции» в России, каковой он объявил Октябрьскую революцию 1917 года (вопреки тому, что поздний Ленин в полемике с Сухановым однозначно утверждал, что Октябрьская Революция 1917 года не была социалистической, так как царская Россия не имела материального базиса для социализма; Октябрьская революция и порожденное ей советское государство, по мысли Ленина, призваны лишь подготовить в России материальный базис для социализма, а переход к социализму осуществится лишь после пролетарской революции на Западе).

Неудивительно, что в 20-е годы вульгаризация марксизма пошла именно в направлении наполнения его западническими стереотипами. Вспомним, что у истоков вульгарного марксизма стояли такие деятели большевистской партии как Бухарин². «Национал-патриотический поворот» Сталина, покончивший с западническим крылом ВКП (б) – троцкистами, бухаринцами, зиновьевцами — в политическом смысле, идеологически и теоретически полноценного выражения и закрепления не получил (были выдвинуты лишь общие лозунги вроде «возможности построения социализма в одной стране», а настоящей глубокой теории русского коммунизма или даже ее наброска создано не было). В 60-е – 80-е годы советскими «генералами от философии» — Ойзерманом, Келле, Ковальзоном, Спиркиным и другими было завершено строительство такой версии вульгарного марксизма, в которой были законсервированы западнические, европоцентристские установки восприятия мировой истории вообще и российской истории в частности. Неудивительно, что неолибералы, разрушавшие СССР – Гайдар, Попов, Старовойтова и другие в своих теоретических построениях опирались именно на советский, вульгарный марксизм с его евроцентризмом и экономикоцентризмом³. Да собственно, и сами создатели вульгарного марксизма вроде Ойзермана во время перестройки и уж тем более после нее выступили уже как совершенно откровенные западники и русофобы, так что стало ясно, что о примате базиса над настройкой они писали искренне и всерьез, а вот об исторической неизбежности Октябрьской революции – через силу, наступая на горло «западнической песне», «заигрывая с властью», дабы не лишиться академических званий и зарплат (так что ошибаются те, кто упрекает их в полном конформизме: в главном – в своем западничестве и экономикоцентричном восприятии истории – они остались верны себе).

 

2.Взгляд слева: Энгельс об особенностях России

Однако создатели марксизма – Маркс и Энгельс были здесь гораздо прозорливее и тоньше своих будущих советских учеников и одновременно вульгаризаторов. Очень интересна в этом плане работа Ф.Энгельса «О социальном вопросе в России» (статья 5 из серии «Эмигрантская литература» (1875)). Собственно, эта статья Энгельса посвящена критике учения русского народника Ткачева об особом русском пути к социализму, минуя капитализм. Энгельс при этом выступает с позиций откровенно европоцентричных: он не отрицает специфики российской экономической жизни, состоящей прежде всего в том, что в России есть крестьянская община, но он считает эту общину не неким своеобычным и неповторимым порождением русского или славянского духа; отнюдь, Энгельс указывает, что «общинная собственность на землю представляет собой такой институт, который мы находим на низкой ступени развития у всех индоевропейских народов: от Индии до Ирландии»⁴. То есть русская община по Энгельсу есть не что иное как реликт первобытного общества, первобытного коммунизма, чудом сохранившийся в Северной Евразии до эпохи, когда в тамошних городах стал уже развиваться капитализм. Вся специфика России для западника Энгельса, как и для всякого другого западника, лишь в том, что она чудовищно «отстала» от «цивилизованной Европы», застряв не только в феодализме, но и кое в чем сохранив даже моменты первобытного доисторического прошлого! (ведь Энгельс как и любой западник – прогрессист, развитие Запада для него – движение по восходящей линии) Правда, Энгельс в отличии от современных российских западников не был русофобом, он не считал, что консервация столь архаичных форм хозяйствования в России есть признак какой-либо феноменальной природной «отсталости» самого русского народа. Энгельс объяснял это объективными условиями. Он связывал, например, существование такой традиционно-общинной формы хозяйствования как артель с одной стороны с влиянием на русских тюркских и финно-угорских племен, для которых, по замечанию Энгельса еще в большей степени характерна экономика «первобытного коммунизма», с другой стороны, по словам Энгельса: «Суровый климат требует разнородной промышленной деятельности, а недостаточное развитие городов и нехватка капитала возмещается по мере возможности этой формой кооперации»⁵.

Однако развитие капиталистических отношений в России, развитие городов, рост капитала сделают, по Энгельсу, артель и общину ненужными, они исчезнут сами по себе и Россия встанет на тот же путь, что и страны Западной Европы.

Вместе с тем, Энгельс критиковал народников не только за то, что они считали крестьянскую общину и артель ремесленников сугубо славянскими или даже русскими специфическими феноменами. Он упрекал их в том, что они не видят диалектической связи между крестьянской общиной и самодержавным государством, идеализируя первую и демонизируя второе. И здесь, думаем, Энгельс выказывал глубокое понимание самобытной структуры российского общества и государства. Действительно, идеалом народников была некая крестьянская, социалистическая Россия, существующая как федерация, построенная снизу и управляемая органом широкого народного представительства, свято охраняющем политические свободы – свободы слова, печати, собраний, выборов… Самодержавие они считали лишь уродливым паразитическим наростом на теле крестьянской России. Энгельс, потешаясь над такой наивностью, показывает, что несмотря на известное отторжение от государства крестьян, виду того, что длань государства в России всегда была тяжела, особенно, для простых людей, община не только не антогонистичная авторитарной государственности и даже деспотизму, но и прямо предполагает их, является их основой. Энгельс пишет: «Русский крестьянин живет и действует только в своей общине… Подобная изоляция отдельных общин друг от друга, создающая по всей стране, правда, одинаковые, но никоим образом не общие интересы, составляет естественную основу для восточного деспотизма; от Индии до России везде, где преобладала эта общественная форма, она всегда порождала его, всегда находила в нем дополнение. Не только русское государство вообще, но даже специфическая его форма, царский деспотизм, вовсе не висит в воздухе (это полемический упрек П. Ткачеву, так как именно он говорил, что русское государство ненавидимо всеми в России и «висит в воздухе» — Р.В.), а является необходимым и логическим продуктом русских общественных условий»

Итак, формула русского, и говоря шире восточного своеобразия, отличия этих цивилизаций от Запада, по Энгельсу такова: авторитаризм в политике, социализм в экономике или правая политика, левая экономика. Россия, как и остальные неевропейские, восточные страны, да и сама Европа в глубокой древности – это кентавр «сильное государство-община». Причем под сильным государством понимается антипод западного демократического государства, ограниченного гражданским обществом, не вмешивающегося в жизнь людей без крайней надобности. Сильное российское государство не оставляет за людьми права на приватную жизнь, оно проникает везде, даже в самые глубинные слои социума, я бы назвал его тоталитарным, если бы этот термин не был нагружен отрицательными ассоциациями.

По Энгельсу получается, что Россия имела и имеет как бы две истории: с одной стороны в ней имелись внешние проявления формаций, которые описывает марксизм – феодализма, капитализма (естественно, русский феодализм и русский капитализм также сильно отличались от западных аналогов, но все же тут возможно хотя бы проводить параллели). С другой стороны, с доисторических времен до 19 века в России сохраняется неизменным ядро ее национального бытия, сочетание крестьянской общины и авторитарной политической власти (помещик и сельская община, вече и князь и т.д.).

Наконец, Энгельс был решительно не согласен с народниками в том, что на основе общины можно совершить прыжок в социализм, минуя капитализм. Капитализм, по Энгельсу, есть необходимая ступень при восхождении к социализму, поскольку социализм невозможен без индустриального базиса, а создание его, модернизация, как показал опыт Запада, предполагает развитие торгово-денежных, рыночных, капиталистических отношений. В 1922 году, полемизируя с меньшевиком Сухановым, Ленин, правда, «поправит» Энгельса, конечно, не называя великого имени. Ленин будет утверждать, что есть еще и другой, незападный, российский и восточный путь модернизации – построение современной промышленности и проведение культурной революции под руководством сильного, так сказать, «предсоциалистического» государства. Болезнь и скорая смерть помешали Ленину развить эту оригинальную мысль в полноценную концепцию, но очевидно, что, начни он ее создавать, он обратился бы к своей теории империализма: Запад, перейдя к империалистической фазе, сам перекрыл другим странам путь капиталистической, рыночной модернизации; Западу не нужен высокоразвитый российский капитализм, Западу нужна Россия как сырьевой придаток, поэтому нам никакой другой модернизации, кроме государственной, и не остается (подробнее об этом смотрите в нашей работе «Ленин как левый патриот»). Однако, Энгельс, конечно, ничего не знал о теории империализма, они с Марксом рассуждали в рамках теории «равномерного» распространения капитализма по миру, отсюда вывод Энгельса о прогрессивности капитализма в России, он ведь не знал, что это будет сырьевой, периферийный капитализм.

Правда, все равно Энгельс не особенно верил в перспективу российского капитализма. Он был убежден, что очень скоро начнется пролетарская революция на Западе, которая покончит с мировым капитализмом, а значит, и с российской его разновидностью. И только в этом случае, замечает Энгельс, община, если она к тому времени сохранится, станет основой для социалистического строительства в России (под которым, как видим, Энгельс имеет в виду «нормальный» (с его точки зрения) социализм, «как на Западе», а не специфический «русский социализм»).

С другой стороны Энгельс не сомневался, что Россия и сама по себе стоит на грани революции. «Что положение русских крестьян со времени освобождения от крепостной зависимости стало невыносимым, что долго это удержаться не может, что уже по этой причине революция в России приближается, — это ясно» — писал Энгельс и далее спрашивал – вопрос лишь в том, каков будет результат этой революции?». Энгельс отмечал при этом, что революцию начнут «высшие классы столицы», а затем подхватят крестьянские массы (и в этом он оказался совершено прав). Итак, по Энгельсу выходило, что к «настоящему», то есть индустриально-западническому социализму Россию еще не готова, потому что для него нет индустриального базиса, капитализм в России слаб и глубоко развиться ему не даст сама политика правительства, которая буквально подталкивает народ к революции. Следовательно, революция в России будет антикапиталистической и крестьянской и породит некий общинный проект, отражающий привычное для русского крестьянина общинное жизнеустройство. Кроме того – Энгельс это прямо не пишет, но это легко выводится из его рассуждений о специфике России – это общинная экономика постреволюционой России будет иметь надстройкой государство, напоминающее прежнее самодержавие или, как выражался западник Энгельс, «восточный деспотизм».

Если затем произойдет коммунистическая, пролетарская революция на Западе, то под руководством передового западного пролетариата этот крестьянский проект можно будет «подтянуть» к «более прогрессивному», пролетарскому социализму, и соответственно, надстройку «нового самодержавия» преобразовать в «пролетарскую демократию». . Если же нет, то Россия так и остается страной общинной, но не социалистической в марксистском смысле слова, и, как и прежде, крайне авторитарной.

Удивительно, что Энгельс оказался подлинным пророком, гораздо более прозорливым, чем все русские демократы-народники и марксисты-западники вместе взятые. Его анализ, действительно, показывает самую суть советского строя, который, действительно, представлял собой традиционный для России синтез общины и сильного государства, но в новой форме – в качестве общины выступали советские заводы, фабрики и колхозы с их коллективистским жизнеустройством, в качестве служилого самодержавного государства – партия коммунистов с вождем во главе.

В отличии от меньшевиков, Энгельс не только предвидел Октябрьскую революцию, не укладывавшуюся в схемы вульгарного марксизма, но и правильно, по сути, объяснил ее характер, движущие силы и направленность (конечно, при этом давая ей оценки противоположные тем, какие ей давали наследники славянофилов, например, евразийцы).

Энгельс, правда, не мог предположить, что эта крестьянская и этатистская по сути революция будет возглавлена марксистами, и потому крестьянский общинный проект да еще с довеском вождистской идеократии будет осмыслять себя в терминах сильно упрощенного и идеологизированного марксизма. Кроме того, Энгельс не мог даже догадываться, что необходимую задачу модернизации России, перехода ее от аграрной к индустриальной державе осуществит не «прогрессивная русская буржуазия» и даже не «еще более прогрессивные» победившие пролетарии Запада, …пришедшие на помощь «отсталым крестьянам Востока», а … то самое общинное и «деспотичное» государство, которое он объявлял анахронизмом. Что ж, здесь нашей стране помог гений Ленина, а затем и Сталина.

Между прочим, энгельсовская «теория России» объясняет в определенной мере не только зарождение советского проекта, революцию 1917 – го, но и его крах в 1991 году. Объективная историческая миссия советского проекта, по Энгельсу, состояла в модернизации России: индустриализации, культурной революции и т.д. Эта задача была успешно выполнена в эпоху Ленина и Сталина, фактически, к 1950-м годам. Дальше, по мысли демиурга советской цивилизации – Ленина ничего не оставалось, как ждать революции на Западе. А она не произошла. Советское общество должно было поставить перед собой иную, новую историческую задачу, но это мешала сделать идеология вульгарного марксизма, которая не позволяла даже осмыслить историческое предназначение советского проекта. Таким образом, общество без цели стало деградировать и разлагаться и знаменитая «оттепель» 60-х была уже началом этого разложения. Высшей же степени оно достигло в наши дни …

 

3. «Взгляд справа»: евразийцы об особенностях России

Не может не удивлять тот факт, что в данном вопросе характеристика особенностей России, данная Энгельсом, совпадает с характеристикой, данной ей русскими консервативными мыслителями ХХ века, хотя, разумеется, они исходили из разных мировоззренческих оснований и соответственно давали различные, диаметрально противоположные оценки этим особенностям. Это совпадения взгляда «слева» и взгляда «справа» само по себе показательно и говорит о том, что перед нами не абстрактная теоретическая конструкция, оторванная от жизни, а реальный факт, лишь по-разному оцениваемый разными политически-идеологическими направлениями.

Речь идет о русских евразийцах ХХ годов ХХ века – П.Н. Савицком, Н.С. Трубецком, Н.Н. Алексееве и других, и «левом крыле» их современных последователей – С.Г. Кара-Мурзе, Т.А. Айзатуллине и т.д., которые создали достаточно стройную концепцию России как особой цивилизации, отличной от Востока и от Запада и переплавившей в своем культурно-историческом тигле черты Европы и Азии в самобытном евразийском синтезе.

Основоположник евразийства П.Н. Савицкий писал в статье «Евразийская концепция русской истории»: «… русское государство XVI-XX веков является в большой мере продолжением скифской, гуннской и монгольской державы… Тот строй, в котором все классы общества являются «служилыми», где несут «тягло», где не существует настоящей частной собственности на землю и где значение каждой социальной группы определяется ее отношением к государству – этот строй глубоко коренится в историческом укладе кочевых держав. Он был воспринят Московской Русью и дал ей огромную политическую силу… »⁶. Другой теоретик классического евразийства – Н.С. Трубецкой подчеркивал идеократический, религиозный характер традиционного для России государства: «.. московская государственность явилась преемницей монгольской … в самом своем идейном содержании… И тут, и там основой государства … являлась определенная форма быта, неразрывно связанная с определенной психологической установкой: в монархии Чингисхана – кочевнический быт, в Московском государстве – православное бытовое исповедничество. И тут, и там верховный глава государства являлся наиболее ярким идеальным представителем , примерным образцом этого бытового идеала … И тут, и там государственная дисциплина строилась на всеобщем подчинении всех граждан и самого монарха неземному, божественному началу .. И тут, и там добродетелью подданного признавалось отсутствие привязанности к земным благам … при крепкой преданности религиозно осознанному долгу…»⁷.

Итак, особенность российской цивилизации с точки зрения евразийцев состоит в наличие служилого, тяглового, идеократического государства, которое в отличие от государства западного имеет надклассовый характер, так как отбор в это государство ведется среди всех слоев населения, а не только среди высших классов, и не по принципу верности интересам крупных собственников, а по принципу верности государствообразующей идеи и ее живому земному воплощению – царю. Естественной опорой такого государства являются не частнособственнические, основанные на конкуренции, а общинные взаимоотношения представителей «производящего сословия».

Таким образом традиционное для России устройство общества не имеет ничего общего с такими сугубо западными формациями как «феодализм» и уж тем более, «капитализм». Феодализм – это общество, где государство выражает интересы крупнейших земельных собственников – феодалов, где король – лишь «первый среди равных» в кругу феодалов, где существует сложная система договоров между сеньорами и вассалами, она сложилась в Западной Европе и отражала индивидуалистические и материалистические наклонности романо-германцев даже в те времена, когда их цивилизация несла в себе очень много традиционных черт. Что тут похожего на царство Иоанна Грозного, где все – от боярина до холопа зависят от воли царя, где царь волен приблизить к себе, заставить служить сына холопского и прогнать сына боярского, где никто, даже представители древнейших аристократических родов не гарантированы от царского гнева и наказания, коли они отступят от государствообразующей идеи? Если Россия и знала нечто похожее на западный феодализм, то только в послепетровскую эпоху, когда страна наша начинает перенимать и даже слепо копировать различные европейские формы. Однако институты западного феодализма были лишь внешней надстройкой, а внутри наличествовало то же самое служилое, тягловое государство: это видно хотя бы потому, что сама петровская вестернизация проводилась волею царя, обладавшего почти безграничной властью ради новой идеи, которая пришла на смену идее православного Третьего Рима – идеи превращения России в европейскую державу. Превращение дворянства из служилого сословия в сословие наследственных аристократов, обладающих неотчуждаемыми правами, независимо от доли своего участия в государственных делах, то есть в феодалов западного типа, сразу же отозвалось бунтом возмущенного крестьянства, пошатнувшим устои Империи, а затем привело к отдалению верхов России от нее низов и к социальному расколу 1917 года.

То же самое можно сказать и о российском «капитализме», который был весьма далек от общества всеобщей конкуренции и торжества рыночных отношений, сложившегося в Западной Европе и в США. Достаточно указать на то, что при дореволюционном «капитализме» российское государство тем не менее обладало огромным влиянием на экономику, держа в своей собственности большую часть земель, леса, российские «капиталисты» из купцов-старообрядцев были не частными собственниками в западном смысле слова – рациональными эгоистами, стремящимися лишь к прибыли, а скорее, ставленниками старообрядческих общин, семей и т.д., и т.п.

Итак, с точки зрения евразийцев Россия не знала в полной мере своих «феодализма» и «капитализма», так как будучи неевропейской цивилизации, она имела и имеет свой собственный путь развития. Это лишний раз подтверждается тем, что стоило России в 1917 году скинуть с себя дворянский, правящий слой, после Петра Великого выполнявший роль проводников и культуртрегеров западных идей и институтов, как сразу, будто из-под спуда, явились черты России традиционной, чрезвычайно напоминающие допетровский православный Третий Рим, Монгольскую Орду Чингисхана – служилое, тягловое, идеократическое государство. Изменилось, конечно, содержание – на место православию пришел коммунизм, на место служилых, государевых людей – партия, на место царя – вождь, но формы остались прежними. Как писал об этом тот же П.Н. Савицкий: «возрождение «тягловых» и «служилых» начал наблюдается сейчас в современном политическом и социальном режиме СССР. Из этого же источника идут и принципы этатизма, огромная роль государства (государя) в хозяйстве … »⁸.

Как видим, различные оценки Энгельса и Савицкого, касающиеся одного и того же феномена: черт своеобразия российской жизни, проистекают из их взглядов на мировую историю. Энгельс как западоцентрист считает, что формула пути, пройденного Западом, универсальна, поэтому пусть своеобразные, деформированные феодализм и капитализм в России естественны, а наличие сильного государства и крестьянской общины есть отклонения, которые будут преодолены с развитием торгово-рыночных капиталистических отношений. Евразийцы как сторонники теории локальных культур считали, что у каждой цивилизации – свой, уникальный путь развития, поэтому псевдоморфозы феодализма и капитализма в России есть патология, вызванная порочной политикой импорта западной культуры в императорские времена, а служилое, тягловое государство – норма для России. Не будем скрывать, что точка зрения евразийцев нам представляется более убедительной, так как она учитывает реальное многообразие культур мира.

Более того, евразийцы были, возможно, первыми русскими мыслителями, которые стремились обосновать необходимость в России такого авторитарного государства. В этом их отличие от всех других российских политических теорий – от либералов до народников.

Это обоснование было связано, прежде всего, с геополитической доктриной евразийцев. Естественно, евразийцы не отрицали и культурных факторов, более того, будучи историческими идеалистами, они ставили их гораздо выше факторов экономического плана, но при этом евразийцы подчеркивали связь идеи и материи и удивительное совпадение культурной матрицы евразийских народов с их стремлением к единству, коллективизму, государственничеству с объективными условиями географии евразийского пространства, «тела» нашей цивилизации.

Евразийцы указывали, что российская цивилизация, как и прежде цивилизации евразийских кочевников, развивается в географическом ареале, имеющем значительные географически-климатические отличия как от Европы, так и от Азии. Ареал этот примерно совпадает с территорией СССР и был назван евразийцами месторазвитием Россия-Евразия. Основные его отличия от Запада и Востока — в наличие жестко-континентального, а не приморского климата, и чередования с севера на юг четырех географических зон: тундры, леса, степи и пустыни, тянущихся на тысячи километров. Отсюда евразийцы делали вывод, что сама природа предопределила стремление евразийских народов к политической интеграции и препятствует разного рода сепаратизмам. Как отмечал П.Н. Савицкий, южные, степные области, где возможно скотоводство и отчасти земледелие, но нет лесов, не могут вести полноценную хозяйственную жизнь без северных областей, где очень много ценной древесины, и полезных ископаемых, но мало земель, пригодных для сельского хозяйства. И это подтверждается самой историей: периоды политической раздробленности Евразии были относительно краткими и на них приходилось самые драматические события евразийской истории: междоусобные войны, экспансия внешних врагов («замятня великая» в Орде в 14 веке, гражданская война 1918-1921 годов, наше время), периоды евразийского единства были относительно долговременными и характеризовались государственным могуществом, устойчивой экономикой, расцветом культуры (Золотая Орда, Московское царство, Российская Империя, СССР). Совсем иную ситуацию мы видим в месторазвитии Европа, где издавна наблюдалось тяготение к раздробленности – и в эпоху традиционную, и после модернистских революций, периоды единства Европы были кратковременными, паневропейские державы созидались путем военного насилия и существовали очень недолго: империя Карла Великого, империя Наполеона Бонапарта, «Крепость Европа» Адольфа Гитлера. Дело в том, что европейское месторазвитие в отличии от евразийского, не сплошное, а мозаически-дробное, каждая европейская держава находится в узком, замкнутом географическом мирке и гораздо менее нуждается в контактах с внешним миром, чем различные части России-Евразии.

Однако единство еще не означает, конечно, наличия именно авторитарного государства. Вместе с тем, особенностью российско-евразийского государства является его авторитаризм, «тягловый характер». Евразийцы считали, что и это закономерный факт. Попытка установить в Евразии демократию западного образца обречена закончиться распадом Евразии, социальным хаосом. Евразийский правовед Н.Н. Алексеев отмечал, что демократия есть удел малых государств Запада, евразийское, равнинное месторазвитие и сами масштабы евразийской государственности предполагают сильную и централизованную власть. Добавим, что суровый климат и постоянная внешняя угроза не могли не сформировать здесь устойчивой коллективистской ментальности и тяги к этатизму.

Специфика евразийской экономики, ее некапиталистический, государственнический характер тоже связаны с континентальным характером нашей цивилизации. П.Н. Савицкий — создатель евразийской геоэкономики утверждал, что в рамках каждого отдельного месторазвития или группы месторазвитий, объединенных общим географическим признаком, неизбежно существует своя специфическая экономическая модель. Например, что для цивилизаций, расположенных близ Мирового Океана (древние финикийцы, греки, Англия, США) характерно преимущественное развитие торгового начала, поскольку, само их нахождение на берегах мирового океана, доступность морских путей и их дешевизна, подталкивают их к этому виду хозяйственной деятельности. Не случайно, и капитализм – высший тип торговой цивилизации, где дух торговли пронизывает все сферы жизни, наиболее успешно развивался и развивается преимущественно в странах островных или находящихся на побережье – Англия, США. Цивилизации континента (древний Рим, Китай, Российская Империя, СССР) ведут иную хозяйственную жизнь. Ввиду дороговизны удаленности от морских путей, они больше тяготеют к «изолированному», натуральному хозяйству, к выстраиванию связей внутри страны, а не с разными частями мира. Жителям Англии может, и выгодно закупать мясо в Аргентине – море как бы «скрадывает» расстояния и фрахт судна не так дорог, жителям Урала придется худо, если они будут закупать мясо не в Уфимской губернии, а в Аргентине: доставка по континенту по железной дороге в десятки раз дороже⁹. Естественно, торговля в условиях континентального хозяйства играет уже не такую самодовлеющую роль, на первый план выступает производство. Морские цивилизации живут за счет торговли, континентальные сами себя обеспечивают. Для морских цивилизаций свойственны конкуренция (море не препятствует существованию нескольких пароходных компаний), для континентальных — монополизм (на суше нет смысла строить несколько железных дорог). Экономические предприятия внутри континента – строительство железных дорог, охрана торговых экспедиций требуют больших финансовых средств, более рискованны, нуждаются в привлечении военной и полицейской силы и поэтому за них как правило, берется государство, а не частные предприниматели. Значит, ценности западного капитализма, его экономическая доктрина вряд ли пригодны для России-Евразии, тут институт частной собственности слабо развит и традиционной является государственная экономика.

Надо заметить, что вопрос экономических особенностей у классиков евразийства разработан все же слабо, лишь в общих чертах. Справедливо указывая на неприемлемость капиталистической модели для России они отстаивали введение наряду с государственной «функциональной частной собственности», резко критиковали госсоциализм и мало обращались к опыту русской крестьянской общины. Видимо, это связано с тем, что экономические аспекты евразийства разрабатывал в 20-е – 30-е годы прежде всего, Н.Н. Алексеев, который принадлежал к «правому крылу» евразийцев и был убежденным антикоммунистом и антисоциалистом. Проблема общинного хозяйства и его связи с условиями российской цивилизации подробно была исследована представителем современного левого евразийства С.Г. Кара-Мурзой. В ряде своих работ, например, в книгах «Советская цивилизация» и «Столыпин – отец русской революции» он подчеркивал, что крестьянская община есть не архаичный институт, обреченный на умирание в «век прогресса»: «если … рассматривать общину как продукт культуры, жестко не связанный с формацией, то в ней виден особый, гибкий, не связанный с содержанием уклад, совместимый с самыми разными социально-экономическими базисами»¹⁰. С.Г. Кара-Мурза согласен с русскими славянофилами в высокой оценке общины как основы русской ментальности: «А.С. Хомяков видел в общине именно цивилизационное явление – «уцелевшее гражданское учреждение всей русской истории» — и считал, что община крестьянская может и должна развиться в общину промышленную»¹¹.

Причем, дело не только в коллективистских и антииндивидуалистических устремлениях русского духа. В тех климатических и географических условиях, в которых находится Россия, общинное хозяйствование является и экономически наиболее эффективным (хотя преимущества общины не сводятся к «чистой экономике», поскольку в России всегда гармонические, «душевные», свойственные именно общине отношения между людьми ценились много выше материальной выгоды).

В самом деле, Россия расположена гораздо севернее стран Западной Европы и США. На территории РСФСР – ядре СССР возможно лишь земледелие, находящееся в зоне риска. Сельскохозяйственный период в России длится 5 месяцев, тогда как в Европе в среднем в 2 раза больше – 10 месяцев. Биологический потенциал почв в США почти в 2 раза выше, чем в России¹². Неудивительно, что в России над крестьянином всегда нависала угроза голода. В царские времена, которые теперь так превозносятся нашими «легальными патриотами» вроде режиссера Михалкова, когда Россия «кормила хлебом Европу», в самой России в самом е сердце, был голод и крестьяне умирали от недоедания (имеется в виду, например, голод 1891 года). Община с ее принципом откладывать часть урожая в «общий запас» на случай недорода и голода была спасением для российского крестьянина, целые деревни и губернии выживали благодаря общине. Если б сбылась мечта либералов и на месте крестьян-общинников в России появились фермеры, конкурирующие между собой, то в первый же неурожайный год число этих фермеров заметно бы поубавилось: большинство бы просто разорилось, а часть и вымерла бы.

Кроме того, общинное сельское хозяйство в этих условиях рентабельнее, чем частнособственническое, вопреки абстрактным схемам либералов и марксистов-западников о непременной более высокой эффективности капитализма, как более «прогрессивного строя», невзирая ни на какие специфические условия. С.Г. Кара-Мурза пишет об этом: «очевидно, что вести хозяйство на крупных участках выгоднее: трудозатраты на десятину составляли в хозяйствах до 5 десятин 22, 5 дней, а в хозяйствах свыше 25 десятин – 6, 1 день (цифры приводятся на рубеж 19 и 20 веков – Р.В.)¹³».

Наконец, переход сельского хозяйства на капиталистические рельсы всегда связан с пауперизацией, превращением значительного количества бывших крестьян-общинников в бедняков-безработных, которые должны составить рынок труда (причем, не все из них получат даже низкооплачиваемую работу: капиталистическая экономика требует обязательного наличия прослойки безработных). В стране, где в силу геополитического положения и исторических традиций существует тягловое государство, и без того обременяющее жизнь граждан и нелюбимое ими, создавать целый слой людей, готовых на все в силу отчаянного материального положения – значит своими руками готовить социальный взрыв.

Собственно, знаменитые реформы Столыпина только подтвердили все вышесказанное. Поставленной цели – превращения крестьянской России из «отсталой», общинной в «передовую» фермерскую не произошло. Только 10% крестьянских хозяйств вышло из общины, несмотря на огромные льготы, которое обещало правительство будущим фермерам и прямые насильственные меры против тех, кто противился приватизации общинных земель. Более того, именно попытка власти разрушить традиционное общинное жизнеустройство крестьян подорвала легитимность этой власти в глазах народа и послужила толчком к революции (о чем Столыпина предупреждали «правые» политики в самом начале его реформ).

Революция 1917 года, покончившая с квазиевропейской императорской властью и вернувшая Россию, вопреки официальным догмам вождей революции – большевиков к исконному российскому служилому государству, сбросила также тонкую пленку западного «капитализма» с российской экономики. Как замечает С.Г. Кара-Мурза: «получив землю, крестьяне повсеместно и по своей инициативе восстановили общину. В 1927 году в РСФСР 91% крестьянских земель находился в общинном землепользовании. Как только история дала русским крестьянам короткую передышку, они определенно выбрали общинный тип жизнеустройства»¹⁴. Добавим к этому, что и колхозный строй был тоже формой общинной экономики. Конечно, колхозы вводились в СССР наспех, зачастую варварскими методами, через кровь и страдания, поскольку власть осознавала близость войны Европы против СССР и необходимость крепкого сельскохозяйственного тыла, но тем не менее, колхозы лежали на магистральной, традиционно-социалистической линии национальной экономики.

Да и в городах заводы и фабрики также создавались по принципу «крестьянского мира». Недаром потом западные специалисты по ускоренному демонтажу социализма вроде Джеффри Сакса удивлялись: какая странная система производства в СССР – при каждом заводе свой детский сад, пионерлагерь, поликлиника, санаторий, приусадебное хозяйство. Таким образом производство в ССР – не экономическая единица, как на Западе, а замкнутый мир или же «мир», как выражались русские крестьяне: здесь и вылечат, если заболеешь, и детей помогут воспитать, и денег дадут взаймы, если надо, только работай хорошо и чти традиции коллектива. Это община, но уже на новом, индустриальном уровне. И жизнеспособность такой новой, индустриальной, советской общины показал модернизационый рывок России-СССР, за какие-нибудь десятки лет превратившейся из аграрной в ведущую индустриальную державу мира. И опять таки модернизация хозяйства по общинному типу была предрешена геополитическими условиями России, которая не мела подобно Западу многих столетий ля тихой, постепенной капиталистической модернизации…

Итак, вывод евразийцев схож с выводом Энгельса: формула своеобразия жизнеустройства России – сочетание «левой» экономики и «правой» политики, общины и сильного, авторитарного, идеократического государства. Но в отличии от Энгельса евразийцы считали это не неким анахронизмом, который вскоре ликвидирует «развитие цивилизации», а неуничтожимой спецификой российской жизни, оправданной как культурой народов России-Евразии, так и особенностями ее географии, климата и исторических традиций.

 

4. Цивилизации-организмы и цивилизации-механизмы

Замечательно при этом, что при всех противоречиях между общиной и государством в России, они диалектически связаны между собой и друг без друга существовать не могут. Это показал, прежде всего, исторический опыт. Попытка разрушить общину, сохранив при этом традиционное сильное, самодержавное государство, предпринятая Столыпиным, в конце концов привела к потере этим государством легитимности в глазах народа, к требованиям ограничения царской власти и резкому краху Империи в феврале 1917 года. С другой стороны, попытка воплотить в жизнь вековую анархическую мечту русских крестьян – жить самостоятельно – без господ и чиновников, ярче всего выраженная в махновском движении времен Гражданской войны, тоже потерпела вполне закономерную неудачу. Республика «Гуляй-поле» была сметена Красной Армией, несмотря на высокую боеспособность махновских войск, да и без Красной армии скоро распалась бы сама по себе ввиду физической невозможности существования такой рыхлой социальной массы без регулирующей и контролирующей надстройки.

Ф.Энгельс, как мы уже отмечали, предложил объяснение необходимости именно сильного, авторитарного государства для общества с экономикой общинного типа и вообще для некапиталистического, солидаристского общества. Оно состояло в том, что община представляет собой «закрытый мир» (собственно, русские крестьяне так и называли ее — «мир», как бы указывая, что для крестьянина его община составляет всю его вселенную). Общество, состоящее из разрозненных, замкнутых общин, нуждается в некоей внешней силе, которая согласовывала бы их действия, начиная с устранения конфликтов между ними и кончая осуществлением торговых операций. Это объяснение имеет определенную эвристическую ценность, но полагаем, что все же не является вполне удовлетворительным. Дело в том, что оно сводит все к экономическим отношениям, то есть основывается на экономикоцентризме как на методологической базе. Однако экономикоцентризм уже не раз не «срабатывал» при анализе неевропейских цивилизаций, так как они имеют иную «социальную анатомию» и сегодня это признают даже либералы, как, например, Джеффри Сакс.

В действительности, следовало бы обратиться к системному подходу, который позволяет взять общество российского типа в его целостности.

В социальной системе, взятой в самом общем смысле, есть начало активное, организующее – это государство как аппарат управления, и начало подвергающееся организации со стороны государства, подчиняющееся его законам и приказам – это все остальное общество. Они соответствуют идее, «эйдосу» и материи, «хюле» в платоновско-аристотелевском смысле. Согласно А.Ф. Лосеву в принципе есть два вида взаимоотношений идеи и материи – органический и механистический, и, соответственно, два типа материальных объектов – механизм и организм.

Механизм представляет собой такое целое, части которого объединены не внутренними, глубинными связями, а внешним образом – посредством отвлеченной, общей идеи. Иначе говоря, механизм «воплощает на себе чуждую своему материалу идею; и эта идея, это его «внутреннее» остается лишь методом объединения отдельных частей, голой схемой»¹⁵ (курсив А.Ф. Лосева – Р.В.). Идея тут как бы не глубоко проникает внутрь материи, не организует ее глубинные слои, удовлетворяется поверхностным оформлением, и потому материя остается атомизированной, малоструктурированной, неиерархичной. Возьмем к примеру часы. Части механических часов, действительно, связаны между собой лишь внешним образом, они самодостаточны, более или менее равноценны, это выражается это в том, что мы с легкостью можем заменить одну шестеренку другой без всякого ущерба для механизма в целом. И вместе с тем они, действительно, воплощают собой чуждую им идею и это видно потому, что по одной единственной шестеренке, взятой самой по себе, мы сможем мало что сказать о механизме, в который она входит как составная часть, шестеренки ведь есть не только у часов.

Важно заметить также, что благодаря такой, сугубо внешней связи между идеей и материей, механизм с одной стороны нуждается в постоянном внешнем притоке энергии, чтобы действовать, он, в отличие от организма не способен к самодвижению, с другой стороны оставшись без энергии он способен долгое время сохраняться. Те же часы идут, пока есть завод, но если завод кончится, они просто остановятся, но все равно останутся часами, а не разложатся тут же, как умерший организм.

Совсем иначе дело обстоит с противоположностью механизма – организмом. В организме идея пронизывает все материю, до последних глубин, она – везде, каждая часть организма тесно связана с его главной, организующей идеей и с другими частями, поэтому по каждой части организма мы легко можем судить об организме в целом. С другой стороны благодаря тут наблюдается определенная иерархия и есть части, которые принципиально не могут быть заменены или изъяты без смертельного ущерба для всего организма¹⁶. Наконец, организм способен к самодвижению, он также нуждается в притоке энергии, но не в постоянном, однако, без своей идеи организм, в отличие от механизма, не существует. Человек может некоторое время существовать без пищи, в то же время с прекращением психической деятельности, деятельности мозга тело человека умирает и распадается на простые неорганические соединения.

Легко заметить, что социальная система западного, модернистского типа, представляющая собой тандем «слабое, демократическое государство – атомизированое гражданское общество» построена по принципу механизма, а социальная система российского традиционного типа – тандем «сильное, авторитарное государство – общинное солидаристское общество» построена по принципу организма.

Государство на Западе – внешняя чуждая сила для общества. Оно не проникает во все его поры. Оно задает лишь самые простые, юридические правила поведения. Оно – тот завод, который приводит в действие механизм общества и определяет его ход, но оно при этом не накладывает свой отпечаток на общество. Гражданское общество, скажем, не зависит от того: кто находится у власти, в нем разрушены традиционные, общинные связи, пронизывавшие все общество, оно состоит не из живых клеточек «сословий» и «корпораций», а из групп по экономических интересам – классов, а значит, такое общество подчиняется не живой воле, идущей сверху вниз, а примитивным механистическим законам, прежде всего, экономического порядка. Однородность, неиерархичность и простота этого общества в культурном плане отмечалась еще Гербертом Маркузе, он отмечал, что современный западный пролетарий смотрит те же программы, слушает те же песни, читает те же газеты, что и буржуа, различие между ними не качественное, культурное, а количественное, лишь в величине дохода. Отсюда легкая взаимозаменимость людей в механизме западного общества, при всех словесах его апологетов о «гуманизме», «уникальности человеческой личности и т.д. Фраза Сталина: «у нас незаменимых нет», на самом деле применима именно к забюрократизированным западным «демократиям», где не так уж важны личные качества, ведь правят не люди, а законы, а вовсе не к обществу, которое ассоциируется с самим Сталиным, где без талантов вождя трудно достичь даже простой стабильности, что и показало правление бездарного преемника Сталина – Н.С. Хрущева. Наконец, общество-механизм хорошо и слаженно функционирует только пока есть приток внешней энергии – это, конечно, финансовая подпитка, как только она кончается, механизм начинает замедлять свой ход, однако, его разрушения не произойдет, для этого нужна тоже внешняя сила.

Соответственно, общество-организм, существовавшее в России всегда – и до революции, и после – предполагает сильное идеократичное, служилое, солидаристское государство, проникновение этого государства и прежде всего идеологии во все сферы жизни. Идеология – душа традиционного общества, а душа – это не внешняя схема механизма, это живое начало пронизывающее весь организм. Да и политическая власть государства, так сказать, нервная система такого общества, тоже пронизывает его сверху донизу. Общество-организм обладает высокой степенью устойчивости, даже без денежной подпитки, обеспечивающей благосостояние его граждан, оно может существовать достаточно долго и стабильно. Жили же наши отцы, деды и прадеды при царях, затем при Ленине и при Сталине не слишком-то зажиточно, а зачастую прямо бедно, и ни к каким кризисам государства это не приводило. А если бы такой уровень бедности наблюдался в западной, экономикоцентрической стране, произошел бы социальный взрыв, а вот и царская Россия, и СССР стояли несмотря на материальные тяготы. Но утеря «души», идеи, и воли, сильной политической власти приводит к быстрому разложению, упрощению, распаду общества-организма. Это мы наблюдаем, кстати, сейчас, в постсоветские годы.

Можно заметить, что эта концепция обществ-механизмов и обществ-организмов представляет собой своеобразное развитие идей С.Г. Кара-Мурзы об обществе-рынке и обществе-семье, при этом лишь данная метафора Кара-Мурзы обосновывается при помощи концептуального базиса русской философии всеединства. В самом деле, ведь семья – тоже своего рода организм, в ней есть иерархия – отношения родителей и детей, мужа и жены, и в то же время она спаяна родственными связями, она – маленькая община. А капиталистический рынок есть своего рода механизм, он прост, однороден, неиерархичен, так как на нем все равны и нет ни национальных, ни половых, ни каких-нибудь других различий. Более того, обнаружение механистического характера рынка объясняет тот феномен, о котором писала Р. Люксембург, и осмысление которого С.Г. Кара-Мурза кладет в основу своей концепции незападной, некапиталистической модернизации. Капиталистический рынок несамодостаточен, он нуждается в притоке энергии – финансов, сырья, рабочей силы извне, поэтому капитализм не может стать в полной мере мировым, он нуждается в анклавах некапиталистического хозяйства, которые являются его сырьевыми придатками. Это как раз принцип работы машины.

Правда современный левопатриотический философ М. Антонов, по своим взглядам довольно близкий к Кара-Мурзе, в то же время подвергает его жесткой критике, заявляя, что Россия – никакое не общество-семья, а общество государственнического толка. Однако мы думаем, что одно другого не отрицает: ведь и государство в России – авторитарное, то есть основанное не на грубом насилии (хотя и без него на крутых виражах истории было не обойтись), а на авторитете. Это и есть семейный тип власти, противостоящий либеральному типу власти, построенному на подчинении силе вследствие договора.

Итак, необходимая связь между общиной и авторитарным государством в России и других традиционных цивилизациях объясняется самим органическим характером таких цивилизаций. Причем, в отличие от Запада Россия просто не может переродиться в общество-механизм, то есть в общество гражданского типа с надстройкой слабого либерально-демократического государства, не особо вмешивающегося в дела общества. Причиной тому – геополитические, географически-экономические, культурные и исторические особенности России, где разрушение общины или ослабление государства приводит к ослаблению и разрушению всей социальной системы.

Из этого видно, что история Росси – это не никакая смена формаций – от феодализма к капитализму, а затем и к социализму, а скорее, качание в одну и другую сторону двух чаш весов – общины и государства. Побеждало государство – начинался мобилизационный период, в который делались великие свершения, за считанные годы Россия делала огромный рывок вперед, но за счет напряжения всех народных сил и даже больших страданий народных. Это период Иоанна Грозного с его опричниной, Петра Великого с его крепостными заводами и Петербургом, построенным на костях, Сталина с его чудом индустриализации и ГУЛАГом. Побеждала община, социальный «низ», начиналась вольница, опьянение от освобождения от государственного тягла, самоубийственное разрушение всего и вся – разинщина, махновщина, ельцинщина…

Истории России можно градуировать не на марксистские «феодализм-капитализм-социализм», а на доиндустриальный, традиционно-православный и индустриальный, традиционно-комунистические этапы. При этом общая матрица российской цивилизации сохраняется, меняется лишь идеологическое содержание.

Поэтому и нет никого иного пути модернизации России кроме авторитарной, государственной, опирающейся на общину. И истинным наследником Петра, начавшего догоняющую модернизацию с усиления крепостной зависимости крестьян, создания крепостных заводов, был вовсе не Столыпин, как считают некоторые либералы – Столыпин разрушал общину и тем самым разрушал базис самодержавной власти – а Сталин с его «новым крепостным правом» — лишением колхозников паспортов, «новым дворянством» — партийной гвардией, новыми крепостными заводами – предприятиями, построенными в первые пятилетки.

 

Рустем Вахитов

¹ - см. В.И. Ленин О нашей революции (ответ Н. Суханову)

² - о западничестве Бухарина ярко свидетельствует его резкая критика особого крестьянского понимания социализма у поэтов-попутчиков, прежде всего, Есенина, что подробно рассмотрено С.Г. Кара-Мурзой в работе «Советская цивилизация»

³ - что подробно рассмотрено С.Г. Кара-Мурзой в работе «Истмат: проблема «Восток-Запад»

⁴ - К. Маркс, Ф. Энгельс Избранные произведения Т. 2 М., 1979 С. 425

⁵ - там же С. 422

⁶ - П.Н. Савицкий Континент Евразия М, 1997 С. 125

⁷ - Н.С. Трубецкой Наследие Чингисхана М., 1999 С. 258-259

⁸ - П.Н. Савицкий там же с. 126

⁹ -см. П.Н. Савицкий Континент-Океан (Россия и мировой рынок)//П.Н. Савицкий Указ. соч. с.с. 410-411

¹⁰ - С.Г. Кара-Мурза Столыпин – отец русской революции М., 2002, с. 24

¹¹ - там же с. 25

¹² - цифры приводятся по С.Г. Кара-Мурза Советская цивилизация Книга 2 От великой Победы до наших дней М., 2002 с. 390-391

¹³ - С.Г. Кара-Мурза Столыпин – отец русской революции М., 2002, с. 22

¹⁴ - С.Г. Кара-Мурза Столыпин – отец русской революции М., 2002, с. 24

¹⁵ - А.Ф. Лосев

¹⁶ - А.Ф. Лосев

 

Поделиться