Понять Златоуста

 

Трагедия великого святителя

В следующем, 2007 году исполняется 1600 лет со дня смерти святителя Иоанна Златоуста (27 сентября н. с. 407 г.). Точнее – убийства. Ведь всё было сделано для того, чтобы конвоирование ссыльного Златоуста в более отдаленное место ссылки закончилось его смертью. Конвойным приказали не церемониться, и они гнали пожилого, больного человека в дождь и непогоду, а когда припекало солнце, оставляли его лысую голову без шляпы… Многочисленные сторонники и почитатели великого святителя были смещены со своих кафедр и приходов, судимы, сосланы, а некоторые – убиты. Картина, явно напоминающая гонения на Церковь в XX веке. Но это происходит не в безбожной Советской России, а в православнейшей Византии, считавшей себя средоточием всемирного христианства. Церковные историки об этом событии упоминают как о частном эпизоде, имевшем место между двумя великими догматическими спорами – тринитарным и христологическим. Но есть основания полагать, что они проглядели один из самых важных в истории Церкви рубежей, решающим образом повлиявшего на христианское нравственное богословие.

Почему Златоуст низложен с Константинопольской кафедры и физически уничтожен? Историки живописуют принципиальность Златоуста, его дерзновение обличать грехи самой императрицы Евдоксии. Пишут они и о тяжелой неприязни к святителю интригана архиепископа Александрийского Феофила, поставившего себе целью низложить «выскочку» Златоуста. Все это так. Но неужели всё дело в личных конфликтах, в человеческой ненависти к святому человеку? Ведь против Златоуста выступил целый «фронт», состоявший из нескольких «партий». Была партия императрицы, возмущенная обличениями Златоуста и его воззрениями на царство, которое он ставил ниже священства. Была церковная партия, недовольная тем, что святитель отставил ее от кормушки и заставил подчиняться апостольским правилам нестяжания и чистой жизни. Но была и «олигархическая» партия, т. е. группа крупных владельцев земли в Константинополе, затаившая злобу на святителя за то, что тот устроил на окраине столицы больницу для прокаженных, в результате чего цена на близлежащие земельные участки стала падать. После низложения Златоуста больницу мгновенно ликвидировали [1, с. 3-42]. И боролись эти партии не с одним Златоустом. И это была не разовая схватка, а тяжелая борьба, которая велась около десяти лет. В результате была разгромлена богословская школа, возникшая благодаря проповеднической деятельности святителя. От этой школы, разделявшей имущественные взгляды Златоуста, остались лишь некоторые представители, непосредственно не втянутые в конфликт и далеко не полностью освоившие наследие великого святителя (Исидор Пелусиот, Иоанн Кассиан Римлянин и Феодорит Кирский).

Кроме того (и, может быть, это самое главное), противоборство прошлось не только по церковным верхам. Дважды – по поводу первой и второй высылки Златоуста – народ Константинополя выходил на улицы. Причем, масштабы этих выступлений впечатляющи. Поднимался практически весь город – такова была популярность святителя у простого народа. Всем были известны его обличения богатых:

«невозможно разбогатеть тому, кто не делает несправедливости» [XI, с. 703];

«отвечай мне, можно ли сказать, что это богатство от Бога? Нет. Откуда же? От греха» [X, с. 350];

«В отношении имущества невозможно быть одному богатым без того, чтобы наперед другой не сделался бедным» [X, с. 419];

«желание иметь средств к жизни больше, нежели сколько у ближнего, происходит не от иного чего, как от того, что любовь охладела» [XI, с. 153];

«А каковы речи богатых? Свойственные свиньям, собакам, волкам и другим животным. Одни из них рассуждают о трапезе, о блюдах, о сластях, о винах, о благовониях, об одеждах и всякого рода излишествах; другие – о процентах и закладах, о составлении заемных писем и уплате неисчетного множества долгов, получивших начало еще при отцах и дедах, об отнятии у одного – дома, у другого – поля, у иного – слуги и всего его имущества» [X, с. 131].

О себе Златоуст говорил «мы бедные» [X, с. 588], солидаризируясь со всеми неимущими, бедными и зарабатывающими на хлеб своим трудом. Поэтому не удивительно, что столько людей встало на защиту своего епископа. Особенно яростным было восстание горожан при известии о второй (окончательной) ссылке Златоуста. Тогда сгорел храм Софии. Власть обвинила сторонников Златоуста, и казни не прекращались несколько лет. Но молва утверждала, что храм пожгла молния – явное свидетельство ярости Бога на гонителей Златоуста.

Так что назвать события, связанные с убийством святителя, гражданской войной не будет преувеличением. Война закончилась поражением светлых сил. И хотя позже Златоуст был канонизирован, его имущественное учение так и не было актуализировано. В результате, место имущественной христианской этики заняла «общепринятая» доктрина, предложенная еще в III веке Климентом Александрийским в его книге «Кто из богатых спасется?» [15]. О не святоотеческом характере этой доктрины автором уже не раз говорилось, и чтобы не затягивать повествование, отошлем читателя к статьям [2 ; 3].

Но на самом деле, ситуация еще хуже. До сих пор имущественное учение великого святителя даже не понято должным образом. И разобраться, в чем дело, не так-то просто.

 

Главное «противоречие» Златоуста

Первая причина в том, что собрать все, что святитель говорил о богатстве, бедности, собственности и милостыне, – далеко не простая задача. Творения святителя – в основном проповеди, сказанные прихожанам в храме, почти исключительно нравоучительного характера. Для Златоуста имущественная тема – тема номер один. А потому он множество раз обращается к ней, причем зачастую неожиданно, используя всякую возможность свернуть на любимую стезю нравственного анализа имущественной проблемы. Для исследователей такая манера – сущая беда, поскольку необходимо проштудировать все двенадцать двойных толстенных томов сочинений святителя [I–XII]. Увы, до сих под нет мало-мальски полного собрания высказываний святителя по имущественным вопросам.

Вторая причина куда проблематичнее: разбираться в нравственно-имущественной теории Златоуста мало кто хочет. Наше богословие в большинстве случаев стремится не выявить евангельскую и святоотеческую истину, а солидаризоваться с «традицией», т. е. с расхожими мнениями, которые победили в непростом историческом плавании нашей Церкви. В применении к наследию Златоуста такой метод означает постоянные попытки утопить имущественную тему в общей массе мнений святителя по самым разным вопросам. А если уж речь заходит о воззрениях великого святителя на богатство и бедность, то его упорно пытаются представить апологетом «общепринятой» доктрины и сторонником частной собственности (кем Златоуст никогда не был). Для этого просто вырываются из контекста златоустовских гомилий фразы, якобы подтверждающие его приверженность общепринятой доктрине, а таких фрагментов в огромном наследии святителя можно найти в достаточном количестве. Этой нехитрой методой пользовались многие дореволюционные богословы [4 ; 5 ; 6] и пользуются современные авторы тонких брошюр «для народа» [7 ; 8 ; 9 ; 10].

Но мазать черной краской всех богословов было бы неверно. Безусловно, среди них были такие, которые и потрудились над текстами Златоуста и положили своей целью непредвзято выявить воззрения святителя. Именно на таких богословов мы будем в дальнейшем ссылаться.

И тут выявляется удивительное обстоятельство: исследователи отмечают «непоследовательность» Златоуста в одном из важнейших теоретических вопросов. Оказывается, святитель, считая любостяжание губительной страстью человека, не раз заявлял, что губительным является и богатство само по себе.

И в самом деле, согласно Клименту Александрийскому, для христианина спасителен не внешний отказ от богатства, а отвержение страсти любостяжания; не богатство должно владеть человеком, а человек – богатством. Собственно, это – основная мысль Климента, к которой в своей книге возвращается не раз. И кажется, что с ней Златоуст полностью согласен:

«Не богатство – зло, а любостяжание и сребролюбие» [II, с. 33].

«Не о богатых упоминай мне, но о тех, которые раболепствовали богатству. Иов был богат, но не служил маммоне» [VII, с. 243].

Часто повторяет Златоуст и мысль Климента, взятую последним у любимых им стоиков, что по отношению к морали есть вещи положительные, отрицательные и безразличные; богатство же как раз относится к последним:

«Ты на опыте видишь, что и богатство не есть добро, и бедность не есть зло, но что и то, и другое сами по себе безразличны» [XI, с. 587].

«лучше сказать, ни богатство, ни бедность не есть добро само по себе, но таковым бывает в зависимости от пользующихся» [XII, с. 25].

Но есть и другой ряд высказываний святителя, где он обличает именно богатство и богатых:

«Оно (богатство. – Н. С.) душу делает гнусною, – а что бесчест​нее этого?» [XI, с. 415].

«Находящийся только во мраке при появлении солнца освобождает​ся от тьмы; лишенный же зрения даже и при появлении солнца не ви​дит. То же самое претерпевают и богатые. Даже и тогда, когда Солнце правды осиявает и наставляет их, они не чувствуют, ибо богатство ослепило их очи» [VII, с. 240].

«Подлинно, богатство делает (людей) безумными и бешеными. Если бы у них была такая власть, они пожелали бы, чтобы и земля была зо​лотая, и стены золотые, а пожалуй, чтобы небо и воздух были из зо​лота. Какое сумасшествие! Какое беззаконие! Какая горячка! Другой, созданный по образу Божию, гибнет от холода, а ты заводишь такие прихоти! О гордость! Может ли безумный сделать больше этого?» [XI, с. 417].

«душа богатого исполнена всех зол: гордости, тщеславия, бесчисленных пожеланий, гнева, ярости, корыстолюбия, неправды и тому подобного» [IX, с. 132].

Что это – описка, небрежность, или неудачное выражение? Ведь в принципе вроде бы Климент совершенно прав – не могут бесчувственные вещи быть причиной духовной гибели человека. Зачастую Златоуст сам себя осаживает и поправляется:

«О деньги, или лучше, о, безумная страсть к деньгам! Она низвращает и ниспровергает всё; для денег многим всё кажется басней и пустяками» [X, с. 158].

Однако примеры, когда Златоуст именно богатство считает губительным, можно приводить еще и еще. Их слишком много, чтобы всё это считать просто ошибкой или метафорой. Это-то и ставит в тупик добросовестных богословов. Так, Э. Пюш, авторитетный французский профессор богословия, автор интересной книги «Златоуст и его время» [11], пишет: «Св. Златоуст много раз выразительно говорит, что он осуждает не богатство, но только дурное его употребление. На деле, однако, он заходил гораздо дальше и часто осуж​дал его, по-видимому, само по себе» [11, с. 58]. Ныне причисленный к сонму священномучеников профессор Московской духовной академии И. В. Попов, автор, пожалуй, лучшей работы о великом святителе «Св. Иоанн Златоуст и его враги» [12], говорит о том же: «Теперь поставим вопрос, отрицал ли Златоуст богатство. Ясно, что на этот вопрос можно ответить и да и нет» [12, с. 820]. Но убедительного объяснения этой аномалии ученые не находят. И. П. Кудрявцев, профессор Московской духовной академии, по поводу этой проблемы замечает: «Некоторая кажущаяся противоречивость во взглядах Златоуста на один и тот же предмет, по нашему мнению, обуславливается неточностью его терминологии» [13, с. 793].

Нет, здесь проблема куда серьезней. Тут мы сталкиваемся со случаем, когда в виде непоследовательности Златоуст зашифровал одну из глубинных основ христианского имущественного учения.

Впрочем, достойно удивления, что исследователи не замечают того, что сам Златоуст дает объяснение этой мнимой непоследовательности. Он указывает на поразительный закон о губительной зависимости между любостяжанием и богатством, который можно назвать «петлей Златоуста».

 

«Петля Златоуста»

Вот ряд высказываний Златоуста, который можно продолжать и продолжать:

«Я никогда не перестану повторять, что приращение богатства более и более возжигает пламя страсти и делает богачей беднее прежнего, возбуждая в них беспрестанно новые пожелания… Смотри вот, какую силу и здесь показала эта страсть. Того, кто с радостью и усердием подошел к Иисусу, так помрачила она и так отяготила, что когда Христос повелел ему раздать имение свое, он не мог даже дать Ему никакого ответа, но отошел от Него молча, с поникшим лицом и с печалью» [VII, с. 645].

«Итак, кто презирает богатство, тот только подавляет в себе страсть к нему; напротив, кто желает обогатиться и умножить свое имение, тот еще более воспламеняет ее, и никогда не в силах подавить» [VII, с. 647].

«…летать, скажешь, невозможно. Но еще более невозможно положить предел страсти любостяжания; легче для людей летать, нежели умножением богатства прекратить страсть к нему» [VII, с. 648].

«Разве вы не знаете, что чем больше кто имеет, тем большего желает?» [XII, с. 26].

«ничто так не возбуждает страсти к богатству, как обладание им» [XI, с. 870].

Итак, чем больше человек имеет, тем более в нем воспламеняется страсть любостяжания, которая заставляет человека иметь еще больше. Этот эффект под названием «положительная обратная связь» хорошо известен в технике: такая система, как говорят инженеры, «идет вразнос», и ее разрушение неминуемо. Увы, то же самое происходит в системе «любостяжание — богатство», когда страсть любостяжания разрастается до гибельных пределов. И великий моралист, прекрасно понимавший механизмы греха, эту связь разглядел и красочно ее описал. Причем святитель Иоанн – по-видимому, первооткрыватель этого закона – до него явных упоминаний об этой закономерности мы не находим. Поэтому назвать этот эффект «петлей Златоуста» вполне правомерно.

Климент об этой петле не упоминает. Для него любостяжание – страсть, а богатство – материальное имение, т. е. вещи разносущностные, и, следовательно, несопоставимые. Все четыре варианта сочетания этих сущностей (богатый любостяжатель, нелюбостяжательный богатый, бедный-любостяжательный, нелюбостяжательный бедный) для Климента психологически «равновероятны»: «Может равным образом и человек бедный и без средств упиваться пожеланиями, и может трезвиться и свободным быть от них человек богатый» [15, с. 25]. Бороться, по Клименту, надо с любостяжанием, а не с богатством, причем, бороться – силой воли, силой внутреннего отстранения от богатства, мысленного освобождения от него, но не путем реального отказа от него. Климент осуждает древнегреческих философов Кратеса и Анаскагора за отказ от своих имений, считая, что тем самым они «впадали в гордость» [15, с. 18].

У Златоуста выработалась иная точка зрения. Он лучше, чем его предшественник, понял соотношение между внешним и внутренним. Конечно, любостяжание – это внутренняя губительная страсть. Но богатство, хоть оно и является внешним, – вовсе не безразличный фактор: оно в свою очередь усиливает любостяжание. Златоуст объясняет это по аналогии с упившимся вином:

«Всякому известно, что богатый более желает богатства, нежели бедный, подобно тому, как человек, упившийся вином, чувствует сильнейшую жажду, чем тот, который пил с умеренностью. Похоть не такова, чтобы могла быть погашена большим удовлетворением ее, но напротив от этого она еще более воспламеняется. Как огонь, чем больше получает пищи, тем более свирепствует, так и пристрастие к богатству, чем более получает золота, тем более усиливается» [VII, с. 808].

Правда, из педагогических соображений Златоуст свое разномыслие со знаменитым предшественником скрывает. Великий святитель одновременно и великий пастырь, и он вовсе не склонен выносить эти тонкие различия на суд некомпетентных, еще не окрепших в христианском любомудрии людей. Но остается непреложным фактом: для Златоуста любостяжание и богатство так закручены к едином круговороте, что даже трудно понять, что первично, а что вторично.

Так великий христианский моралист раскрывает связь между вещами – богатством – и душевными страстями – любостяжанием и корыстолюбием.

Златоуст дает объяснение в виде психологического закона. Но проблема оказывается еще глубже.

 

Холодное слово «мое и твое»

Тексты Златоуста показывают, что святитель слову «богатство» придавал особый, дополнительный смысл, позволявший давать богатству безусловно отрицательную оценку. Что говорит в пользу этого предположения?

Богословы давно заметили, что в святоотеческих творениях, и у Златоуста, в частности, «богатство» часто используется, как синоним «собственности». Но что о собственности думает Златоуст? Святитель часто характеризует ее словами «мое и твое», и об этих словах он высказывается без всякого пиетета:

«Подлинно, где мое и твое, там все виды вражды и источник ссор, а где нет этого, там безопасно обитает согласие и мир» [IV, с. 358].

А вот как святитель характеризует эти слова при описании Иерусалимской общины, где апостолы ввели общую собственность:

«Это жестокое и произведшее бесчисленные войны во вселенной выражение: мое и твое, было изгнано из той святой церкви, и они жили на земле, как ангелы на небе: ни бедные не завидовали богатым, потому что не было богатых, ни богатые презирали бедных, потому что не было бедных, но бяху им вся обща: и ни един же что от имений своих глаголаше быти» [III, с. 257].

«Это – твое, а это мое, – такое разделение, низвращающее и смущающее все дела, изгнано отсюда, всё у них общее – и трапеза, и жилище, и одежда. И что удивительного в этом, когда и самая душа у всех одна и та же?» [I, с. 99].

«<…> Не было холодного слова: мое и твое; потому радость была на трапезе. Никто не думал, что ест свое; никто (не думал), что ест чужое, хотя это и кажется загадкою. Не считали чужим того, что принадлежало братьям, – так как то было Господне; не считали и своим, но – принадлежащим братьям» [IX, с. 73].

А говоря о собственности супругов, святитель оказывается особенно строг:

«слово – это «мое» – проклятое и пагубное; оно привнесено от диавола» [XI, с. 181].

Собственность – от дьявола! Ныне такое может повергнуть в шок. Но суть в том, что собственность разделяет. Поэтому «мое и твое» – слово «холодное», «проклятое и пагубное», «произведшее бесчисленные войны», «низвращающее и смущающее все дела». Наконец, слова эти просто бессмысленны, ибо всё на самом деле принадлежит Богу:

«Слова «мое и твое» суть только пустые слова, а на деле не то. Например, если ты назовешь своим дом, это – пустое слово, не соответствующее предмету; ибо Творцу принадлежит и воздух, и земля, и вещество, и ты сам, построивший его, и всё прочее. Если же он в твоем употреблении, то и это не верно, не только по причине угрожающей смерти, но и прежде смерти по причине непостоянства вещей» [X, с. 95].

Частная собственность убивает любовь. А потому, с точки зрения святителя, общая собственность лучше:

«Если же кто-нибудь покушается отнять что-либо и обратить в свою собственность, то происходят распри, как будто вследствие того, что сама природа негодует, что в то время, когда Бог отовсюду собирает нас, мы с особым усердием стараемся разъединиться между собою, отделиться друг от друга, образуя частные владения, и говорить эти холодные слова: «то твое, а это мое». Тогда возникают споры, тогда огорчения. А где нет ничего подобного, там ни споры, ни распри не возникают. Следовательно, для нас предназначено скорее общее, чем отдельное, владение вещами, и оно более согласно с самой природой» [XI, с. 704].

Таким образом, если святитель «мое и твое» – собственность – характеризует так негативно, то тем более он вправе это сделать относительно «большой собственности», т. е. богатства. Поэтому Златоуст столь восторженно приветствует первоапостольскую общину, упразднившую «мое и твое».

«Ныне подают бедным имеющие собственность, а тогда было не так, но отказавшись от обладания собственным богатством, положив его пред всеми и смешав с общим, даже и незаметны были те, которые прежде были богатыми, так что, если какая может рождаться гордость от презрения к богатству, то и она была совершенно уничтожена, так как во всём у них было равенство, и все богатства были смешаны вместе» [III, с. 257–258].

«И хорошо сказал: благодать бе на всех, потому что благодать – в том, что никто не был беден, то есть, от великого усердия дающих никто не был в бедности. Не часть одну они давали, а другую оставляли у себя; и (отдавая) всё, не считали за свое. Они изгнали из среды себя неравенство и жили в большом изобилии, притом делали это с великою честию» [IX, с. 113].

И.В. Попов считает, что обращение Златоуста к Иерусалимской общине – его другой способ решения имущественной проблемы: «Первый, рекомендуемый святителем способ разрешения имущественного вопроса – добровольный коммунизм, второй – индивидуальный, но для каждого обязательный отказ от части имущества в пользу бедных» [12, с. 815]. Но как святитель совмещал эти «теории», ученый объяснить затрудняется. По мнению Попова, святитель «ставит их друг подле друга, не пыта​ясь примирить между собою» [12, с. 814].

По этому поводу следует сказать следующее. Конечно, критическое высказывание Попова в адрес святителя по сути дела является переформулировкой «несоответствия», о котором мы говорили ранее. Ведь златоустовское восхищение первохристианским коммунизмом, где все личные богатства были упразднены, одновременно означало негативное отношение к богатству. Но обвинять Златоуста в непоследовательности нет оснований. Святитель выдвигает коммунизм Иерусалимской общины в качестве реализуемого идеала; милостыню же и благотворительность он рассматривает как путь к этому идеалу. И святитель никогда не «ставит их друг подле друга, не пыта​ясь примирить между собою». Наоборот, он не раз разъяснял слушателям свою позицию:

«А что многие исполнили это учение ["не пецытеся, что ясте и во что облечетеся" (Матф. 6,25)], мы можем доказать примером тех, которые так любомудрствуют и в наше время. Но на первый раз для нас достаточно будет, если вы научитесь не лихоимствовать, почитать добром милостыню, и узнаете, что должно уделять от своих имуществ неимущим. Если, возлюбленный, ты исполнишь это, то скоро будешь в состоянии исполнить и то» [VII, с. 247].

«Не можешь совершенно расстаться с богатством? Уделяй часть от имения твоего. Для тебя трудно и это бремя? Разделяй со Христом имение твое. Не хочешь отдать Ему всего? Отдай по крайней мере половину, или третью часть» [VII, с. 478].

«Когда ты научишься ограничиваться довольством, тогда, если ты захочешь подражать евангельской вдовице (Лк. 21,14), поведем тебя к высшему. Ты недостоин еще любомудрия этой жены, когда заботишься о довольстве. Она была выше и этой заботы, потому что все средства своего пропитания повергла (в сокровищницу)» [X, с. 641].

Христианское устроение, особенно в имущественной сфере, имеет много степеней, и человек в силу своей падшести не может сразу сделаться святым. Точнее, такой случай полного прозрения – редкость, и Златоуст, будучи великим пастырем, рассчитывает не на него, а на постепенное восхождение по ступеням совершенства. И в то же время святитель ясно изображает идеал: отдать всё в общину и жить общим имуществом. Отсюда и формула: «Не можешь совершенно расстаться с богатством? Уделяй часть от имения твоего».

 

Богатство как мамона

Но есть еще более весомое подтверждение того, что слово «богатство» Златоуст часто понимал в особом смысле. А именно, у великого святителя «богатство» часто заменяется словом «маммона». Например, комментируя знаменитые слова Христа «Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне» (Мф. 6:24), Златоуст указывает:

«Помыслим и ужаснемся, что заставили мы сказать Христа, – сравнить богатство с Богом! Если же и представить это ужасно, то не гораздо ли ужаснее на самом деле работать богатству, и его самовластное владычество предпочитать страху Божию? <…> Итак, не мудрствуй излишне! Бог однажды навсегда сказал, что служение Богу и маммоне не может быть соединено вместе» [VII, с. 243].

Тут следует обратить внимание на то, что в приведенном Евангельском отрывке слово «богатство» отсутствует. И тем не менее, Златоуст говорит о сравнении богатства с Богом, хотя тут Бог «сравнивается» с мамоной. Мамона же для великого святителя – понятие, безусловно, темное, прямо-таки противоположное Христу:

«…не можете, говорится, Богу работати и маммоне (Матф.6, 24), – потому что маммона требует совершенно противного Христу. Христос говорит: подай нуждающимся, а маммона: отними у нуждающихся; Христос говорит: прощай злоумышляющим на тебя и обидящим, а маммона напротив: строй козни против людей, нисколько не обижающих тебя; Христос говорит: будь человеколюбив и кроток, а маммона напротив: будь жесток и бесчеловечен, считай ни за что слезы бедных» [VIII, с. 270].

Поклоняться мамоне для него – раболепствовать богатству:

«Но ныне не таковы богатые; они, будучи несчастнее всякого пленника, платят дань маммоне, как некоему жестокому тирану» [VII, с. 243].

«Если скажешь: что такое маммона? Любостяжание, – и ты ему поклоняешься. Не поклоняюсь, говоришь? Почему? Потому что себя не сгибаешь? Но ты гораздо более воздаешь поклонения делами и поступками, потому что такое поклонение важнее <…> Но ты не заколяешь овец? Зато – людей и души разумные, иные – голодом, другие – клеветою. Ничего нет неистовее подобной жертвы» [XI, с. 151–152].

«Заповедь – не собирать себе сокровищ на земли, но на небеси (Мф. 6:19–20), хотя немногие однако же находятся исполняющие верно; прочие же все, как будто услышав противоположную заповедь, как будто имея повеление собирать сокровища на земле, оставили небо и прилепились ко всему земному, с безумной страстью собирают богатство и, возненавидев Бога, любят маммону» [I, с. 139].

Итак, мамона для великого святителя – тоже название богатства, но в особом смысле. Каком же именно? Сразу ответим: мы думаем, что Златоуст словом «маммона» выражал название некоей социальной реальности. Точнее, социального строя, в котором решающая роль принадлежит деньгам и собственности. Причем, этой социальной реальности он давал безусловно отрицательную оценку. Именно этим главным образом объясняется его осуждение богатства как такового – святитель осуждал главный предмет вожделения людей при таком строе. И именно поэтому Златоуст так приветствует жизнь в Иерусалимской общине – там ликвидировано само понятие богатства, ибо всё находится в совместном распоряжении. Указанному социальному строю святитель дает свое наименование – мамона. Название, конечно, образное, но выражающее суть дела. Ведь поклоняться мамоне – это и значит жить по законам строя, в котором правят деньги.

 

Был ли Иоанн Златоуст социальным реформатором?

Итак, «мое и твое», богатство плохо само по себе, богатство как маммона, благодатный коммунизм Иерусалимской общины – все эти понятия несут социальный смысл. Иначе говоря, святитель выходит на социальный уровень рассмотрения проблемы. И об этом вполне определенно говорят исследователи. Так, И.В. Попов пишет: «Св. Иоанн Зла​тоуст был проповедником евангельских начал в общественных отношени​ях, и в это его главная своеобразность» [12, с. 798].

Очень интересна характеристика взглядов святителя в устах выдающегося русского философа Г. П. Федотова: «Настоящим социальным апостолом среди греческих отцов церкви был св. Иоанн Златоуст, константинопольский епископ конца IV века. Блестящий и страстный оратор, он на амвоне не щадит своей светской и даже придворной паствы. Его обличительные громы против богачей не уступа​ют в резкости социалистам XIX века» [14, с. 64]. Относительно частых для Златоуста призывов к милосердию он замечает: «Сознавая недостаточность этих гимнов и призывов, Иоанн подходил к самой грани, отделяющей индивидуальное милосердие от социаль​ной реформы. Он не боялся заглядывать и по ту сторон этой грани, переступить которую не давали социальные условия его времени» [14, с. 67]. Далее мы сможем оценить точность этой взвешенной формулировки.

Всё это делает правомерным вопрос: был ли Иоанн Златоуст социальным мыслителем? Или социальным реформатором? Однако, как бы ни хотелось возвеличить Златоуста, мы должны на эти вопросы ответить отрицательно. Общественный строй не являлся предметом напряженных размышлений святителя. Социальным реформатором в обычном понимании этого слова он не был. К социальным реформам он никогда не призывал. Впрочем, всё далеко не так просто.

У Златоуста есть обширный корпус текстов, где он выражает свое удивление тем, насколько власть мамоны подчинила себе вселенную. Вот небольшая часть из них:

«О сребролюбие! Всё свелось к деньгам, – потому и перепуталось! Ублажает ли кто кого, помнит деньги; называют ли несчастным, причина опять в них же. Вот о том только и говорят, кто богат, кто беден. В военную ли службу кто имеет намерение поступить, в брак ли кто вступить желает, за искусство ли какое хочет приняться, или другое что предпринимает, – не прежде поступает к исполнению своего намерения, пока не уверится, что это принесет ему великую прибыль» [VII, с. 885–886].

«Сребролюбие возмутило всю вселенную; всё привело в беспорядок» [VIII, с. 270].

«В том-то и беда, что зло увеличилось до такой степени, что (добродетель нестяжания) стала, по-видимому, невозможной, – и что даже не верится, чтобы кто-нибудь ей следовал» [VIII, с. 441].

«Этот недуг (хищение и любостяжание – Н. С.) объял всю вселенную, обладает душами всех, – и, поистине, велика сила маммоны!» [VIII, с. 509].

«Образумимся, прошу вас; вокруг нас ежедневные войны, потопления, бесчисленные несчастья, и гнев Божий со всех сторон окружает нас. А мы остаемся так спокойными, как будто мы делаем угодное (Богу); все мы простираем руки на любостяжание, и никто – на вспомоществование (ближним); все – на хищение, и никто – на помощь; каждый старается, как бы увеличить свое состояние, и никто – как бы помочь нуждающемуся; каждый всячески заботится, как бы собрать более денег, и никто – как бы спасти свою душу; все боятся одного — как бы не сделаться бедными, а как бы не попасть в геенну — о том никто не беспокоится и не трепещет» [XII, с. 194–195].

«До каких пор будем мы любить деньги? Я не перестану вопиять против них, потому что они причиной всех зол. Когда же мы насытим эту ненасытимую страсть? Что привлекательного имеет в себе золото? Я прихожу в изумление от этого <…> Откуда вошел этот недуг во вселенную? Кто может совершенно искоренить его? Какое слово может поразить и совершенно убить этого лютого зверя? Страсть эта внедрилась в сердца даже таких людей, которые по-видимому благочестивы» [XI, с. 560].

Это даже не увещевания, а, скорее, горестный стон души, пораженной жуткой картиной всеобщего пленения богатством. Как же Златоуст объясняет это мировое безумие?

«Какая же причина всего этого? Любовь к деньгам, неистовая страсть сребролюбия, эта неисцелимая болезнь, пламя неугасимое, сила, покорившая всю вселенную» [III, с. 431].

Всё правильно, «страсть сребролюбия» и есть первичная причина. Но эта страсть воплотилась в структуре общества. Это и позволяет ей столь тотально править миром. Святитель же этого обстоятельства не учитывает и ведет с ней борьбу только в душах людей. Святитель на замечает, что грех гнездится не только в человеческих душах. Он обитает и в общественных институтах, которые, будучи построены грешными душами, сами вобрали в себя грех, стали как бы затверделым оплотом греха. И этот зафиксированный в общественных институтах грех, в свою очередь, влияет на людей, уродует их, внедряет грех в их души. Поэтому работа по искоренению греха не может сводиться только к воздействию на индивидуальные души. Одновременно нужна работа по улучшению социальных отношений. Иначе мы будем сеять на асфальте. Кое-какие всходы будут – наиболее сильные будут пробиваться и сквозь асфальт, а другие – проникать в трещины. Но массовых всходов, делающих из асфальтовой пустыни цветущий сад, не будет. Множество бесконечно ценных душ погибнет.

Будучи прежде всего пастырем, святитель обращается к личным душам. Но оказывается, что такая проповедь у Златоуста неожиданно ведет к устроению социума. В самом деле, посмотрим, как Зл

Поделиться