1. Обоснование темы

На рубеже тысячелетий отчетливо обозначилась идея глубокого кризиса современной цивилизации (западноевропейской по происхождению и мировой по актуальному состоянию) во всех ее аспектах: от философии и науки до политики и экономики, и даже т. н. «структур повседневности» — обыденного сознания и бытоустройства. Под вопрос поставлены базовые парадигмы т. н. Нового Времени: прогресс, сциентизм, индустриализм, монизм исторического процесса. Все философские, идеологические, политические альтернативы Нового времени (эмпиризм и рационализм, идеализм и материализм, капитализм и социализм) основывались на этих парадигмах и выступали лишь альтернативными версиями одного и того же цивилизационного проекта. Сейчас мы оказались перед лицом принципиально новой реальности, выходящей в иную плоскость по сравнению с альтернативами Нового времени. Попытки описания этой новой реальности породили такие понятия как постиндустриальное или информационное общество, сетевое общество, постмодерн, постистория.

Фактический распад и фрагментация «научной картины мира», крах прогрессистских мифологем, нарастающая иррационализация и мифологизация общественного сознания поставили вопрос о кризисе не только парадигм, но и векторов развития эпохи Нового времени, о циклическом (или по крайней мере «спиральном») возвращении к традиционному или архаическому сознанию и социальной структуре, хотя и в новых внешних формах. Возникает новая мифологема «неоархаики», которая в массовом сознании преломляется в разнообразных формах New Age, сочетающего в себе слитные и нерасчлененные элементы неоязыческой религиозности (именно религиозности, а не собственно религии), псевдоисторического мифотворчества (от «Велесовой книги» до «Новой хронологии» Фоменко), литературы и кинематографа в жанре фэнтази, различных направлений современной фольк-музыки и т. д.

Степень адекватности этой мифологемы и является основной темой настоящей работы. Можно ли считать постмодерн преодолением тенденций модерна 1 и возвращением к традиционным нормам общественного сознания и бытия, или же, напротив, постмодерн является окончательной фазой реализации заложенных еще в модерне антитрадиционных тенденций? Решение поставленной задачи целесообразно начать с анализа истоков и генезиса той цивилизации, которая в настоящий момент претерпевает системный кризис.

 

2. Западноевропейская \ мировая цивилизация Нового времени

Западноевропейская цивилизация Нового времени в своем роде уникальна – уже тем, что выделилась из общего ряда, создав известную оппозицию Запада и Востока, противопоставив себя не конкретной чуждой себе восточной культуре (арабо-исламской, индийской или китайско-конфуцианской, которые и сами качественно различались между собой), а всей совокупности традиционных цивилизаций. Это противопоставление на первый взгляд может показаться субъективным взглядом самого Запада, субъективным евроцентризмом. Однако следует принять во внимание, что модернистский Запад практически ассимилировал и включил в себя в качестве колониальной периферии все остальное человечество. В тех редких случаях, когда восточные страны смогли отстоять свою независимость, это было достигнуто ценой радикальной модернизации и вестернизации, то есть ценой того же самого включения в структуру западной цивилизации только путем присоединения к мировой метрополии. Такое состояние вселенского доминирования, поглощения одной цивилизацией всех остальных, сложилось впервые в известной истории человечества. Уже поэтому мы имеем основания считать западноевропейскую цивилизацию Нового Времени явлением объективно уникальным, не имеющим исторических аналогов, а «евроцентризм» – взглядом, за которым стоит большая реальность, нежели только субъективная «точка отсчета».

Каковы же фундаментальные черты этой специфической цивилизации, достигшей столь впечатляющих результатов, но ныне подвергающейся внутреннему распаду и разложению? В первую очередь, это персонализм – представление о личности как о некой нерасчленимой и, в известном смысле, абсолютной данности, «неделимом атоме». Отсюда и сугубо европейское понятие о личности как о «субъекте» в его оппозиции к «объекту», которое лежит в основе всей познавательной методологии (включая науку) и всей цивилизационной структуры Нового времени. Человек как личность, как субъект ни в коей мере не является «частью мира», «частью природы». Субъект (будь то «субъект познания» или «субъект волевого действия») не только автономен от остального космоса, но в определенном смысле качественно превосходит этот космос, ибо последний выступает в роли «объекта» (пассивно-страдательного начала) для реализации познавательного или волевого потенциала субъекта. Такое представление о личности уникально для Запада. В «восточных» культурах человек воспринимается как часть общего мирового целого, а его индивидуальность определяется индивидуальными качествами. Иными словами, Восток знает лишь «индивидуальность» (совокупность черт и признаков), Запад же знает «личность» (свободную и трансцендентную по отношению к индивидуальным характеристикам). С понятием личности как некой не анализируемой, не расчленяемой на индивидуальные качества данности тесно связано характерное представление о свободе воли, произвольности мысли и действия, не связанной никакой детерминированностью.

Второй момент, который бросается в глаза – это представление о мире как универсальной, единой для всех, «объективной» реальности, устроенной в соответствии с универсальными и неизменными «законами природы». Законы природы воспринимаются не как субъективные картины мироотражения, а как объективная, универсальная и неизменная реальность, доступная (по крайней мере, в приближении) для рационального познания.

Третья фундаментальная установка – это представление о прогрессе или эволюции как универсальном и имманентном законе природы, реализующимся на всех уровнях и во всех сферах: космологической, биологической, антропологической, социальной, экономической, научно-технической и т. д. При этом эволюция понимается не просто как изменение, но как поступательное развитие от простого к сложному, от несовершенного к совершенному, от худшего к лучшему. Последнее особенно примечательно, ибо здесь уже речь идет не об эмпирических категориях, а об аксиологических, и даже этических. Прогресс воспринимается не просто как наблюдаемая закономерность или даже универсальный закон, но как нечто, требующее «служения».

Вот те ключевые принципы, которые лежали в основании европейской цивилизации Нового Времени и определяли ее частные проявления. Зададимся естественным вопросом об их источнике.

 

3. Христианский фундамент

Все три отмеченные нами фундаментальные цивилизационные парадигмы, имеют свое происхождение в Христианстве.

Концепция Личности (неделимой, простой, не сводимой к совокупности индивидуальных свойств и качеств) уникальна для западной цивилизации именно как наследницы Христианства. Создавалась эта концепция, и даже необходимый для ее выражения категориальный языковой аппарат, в рамках христианского догматического богословия в отношении, прежде всего, к Личности Бога. На человеческую личность эти категории были лишь перенесены по принципу подобия, хотя и вполне правомерно – как на образ и подобие Бога.

Представление о мире, как об «объективной реальности» также имеет христианский фундамент и происхождение. Исходя только из разума и эмпирического опыта доказать реальность существования «внешнего» мира невозможно. В примитивной форме вопрос может быть сформулирован так: на каком основании можно считать реальность, данную в эмпирическом ощущении, отличающейся от эмпирической же реальности сна? Есть ли основания полагать, что за комплексами субъективных ощущений, воспринимаемых как явления, стоит некая внешняя, независимая от самого субъекта реальность? Или в терминах кантовской философии: если «вещи-в-себе» непознаваемы в своих собственных свойствах – то на каком основании им приписывается свойство существования?

Вопросы эти вовсе не столь праздны и софистичны, как может показаться на первый взгляд. Как это ни странно для современного сознания, но источником концепции «объективной реальности» выступает именно Христианство как вера в Единого, Абсолютного Бога-Творца. Это, кстати, признается даже основоположниками философии Нового Времени, в частности Декартом и Беркли. В культурах, не имеющих представления о Боге-Творце, нет и выраженных представлений об «объективной реальности». Есть лишь реальность воспринимаемая – единственно возможная и существующая. Изменение восприятия, изменение состояния сознания изменяет и саму реальность, на чем и основываются многие культовые практики архаических обществ. Когда же атеистические цивилизации достигают уровня философского осмысления реальности, то отрицание бытия Бога-Творца естественным образом приводит к отрицанию реальности мира и человеческой личности. Наиболее яркий пример – это буддизм, в котором мир понимается как иллюзия (майя), а человеческая личность – как непрерывный поток недолговечных порождающих друг друга элементарных импульсов-состояний, причинно-следственная непрерывность которого создает иллюзию одушевленного существа. Примечательно, что и в самой западной цивилизации отречение от религиозного сознания сразу же поставило под сомнение реальность мироздания (субъективный идеализм) и существование личности (современная психофизиология определяет личность как уникальный набор потребностей – почти буквально по-буддистски).

Тем более очевидна христианская первооснова восприятия реальности не просто как «объективно существующей», но и познаваемой. В самом деле, идея реально существующих «законов природы», которые наука лишь открывает, а не конструирует – это прямое и непосредственное следствие веры в то, что мир сотворен разумным Существом в соответствии с определенным планом. Если предполагать независимое и самодостаточное «объективное» существование материи еще можно, то концепция объективно и независимо от познающего субъекта существующих законов природы не может не предполагать наличие творческого замысла. То есть того, что частные вещи и явления являются лишь отражениями имеющих существенно большую степень реальности идей Творца.

Соответствие человеческих познавательных способностей «законам природы» (что является обязательным условием для возможности познания) определяется христианским контекстом возникновения этой идеи: логика человека оказывается адекватна «логике» законов природы в силу того, что человек есть образ и подобие Бога – Творца природы и ее законов. Идея о рациональном познании мира складывается именно в рамках Христианства в форме догматического богословия, а затем и рационального изучения природы и общества, и базой для него служит именно парадигма разумности мироустройства и объективного существования неизменных законов природы. Важно, что рациональное познание получает здесь обоснование и санкцию свыше – из супрарациональной и сверхчеловеческой сферы божественного откровения, данного или в непосредственном мистическом опыте или через Традицию. Рациональное познание получает, таким образом, легитимное обоснование, но и четко установленные рамки корректной применимости.

Наконец, представление об эволюции или прогрессе невозможно вне концепции линейного времени. Линейность времени определяется сотворенностью мироздания и неизбежной перспективой эсхатологического финала. Отсюда и представление об уникальности и неповторимости каждого события, поступательном развитии мира к определенной цели, телеологическая осмысленность происходящих мировых процессов. Это опять-таки сугубо христианское по своему происхождению представление о времени. Цивилизации, не знающие Бога-Творца, не имеют представления и о телеологическом характере изменений. Мировые процессы – и само время как мера изменения мира – оказываются циклическими, а в рамках циклической истории всякое представление о поступательном прогрессе теряет смысл.

Таким образом, вся специфика западной цивилизации имеет своим источником Христианство.

 

4. Модернистское искажение

Теперь рассмотрим этап возникновения модернистской цивилизации Нового Времени начиная с эпохи Возрождения и Реформации.

Что же существенно изменила Западная цивилизация при своем переходе в Новое Время? Принципиальный момент состоит в том, что она впервые в истории по-настоящему провозгласила человека (причем отдельного индивидуума) «мерой всех вещей». В этой связи, разумеется, вспоминается Древняя Греция, однако в ней индивидуалистический антропоцентризм провозглашался софистами-одиночками, а обществом в целом был скорее отвергнут (по крайней мере в его радикальной форме), нежели принят. Впрочем, разрыв с христианской традицией и обращение европейской цивилизации к наследию языческой античности очевиден даже из самого названия эпохи «Возрождения».

Утвердив индивидуума мерой всех вещей, цивилизация Нового времени совершенно логично пошла по пути отрицания или игнорирования всего, что превосходит человеческий уровень, прежде всего метафизических и религиозно-догматических первопринципов, не верифицируемых с позиции индивидуального человеческого рассудка и эмпирического опыта 4. То есть тех самых принципов, которые служили общим базисом и обеспечивали цивилизационное единство всех аспектов бытия и сознания в рамках христианской цивилизации. Это отрицание, впрочем, в течение всей эпохи Нового Времени никогда не достигало своей завершенности и должно рассматриваться именно как тенденция процесса (шедшего порой с существенными откатами), а ни в коем случае не как завершенное состояние. Поэтому, рассматривая основные парадигмы западной цивилизации Нового Времени можно определить их как христианские по происхождению, но существенно искаженные в духе индивидуалистического антропоцентризма.

Концепция личности, заимствованная из Христианства, претерпела существенную трансформацию. В Христианстве человеческая личность действительно неделима и, в известном смысле, сверхприродна. Но такой статус имеет свое обоснование: во-первых, в богоподобии (Бог создает человека по Своему образу и подобию), а во-вторых (и это главное!) – в мистическом обожении человека в Таинстве Причастия. Поэтому сверхприродный статус личности не приводит к индивидуалистическому атомизму, а рассудочное знание получает свою законную санкцию через иерархическое подчинение сверхрассудочным, сверхиндивидуальным и сверхчеловеческим по своему источнику познавательным способностям 5. Индивидуалистический антропоцентризм рассекает эту вертикальную связь. Личность (понимаемая все еще во вполне христианском духе, как неделимая и богоподобная сущность) выдвигает претензию на автономность и самодостаточность, не нуждающуюся в санкции со стороны внешнего и высшего по отношению к себе источника. Это и есть гуманизм в чисто философском смысле – как синоним антропоцентризма, и именно здесь источник модернистской цивилизации во всех ее проявлениях.

В сфере познания индивидуализм или, что то же самое, персоналистический гуманизм приводит к отрицанию сверхрассудочных и сверхиндивидуальных форм знания как «недостоверных» и «не верифицируемых». Догматические доктрины далеко не сразу отвергаются, но, во всяком случае, отодвигаются в сторону и релятивизируются. Рассудочно-эмпирическое знание автономизируется от метафизики, и заявляет о своей независимости, ярко выраженной в концепции «двух истин». В результате целостность картины мира разрушается и возникают автономные друг от друга сферы, не связанные между собой общим базисом – светская философия, светская наука и светское искусство, «освобожденные» от какой бы то ни было внешней по отношению к себе санкции, от высшего символического значения и осмысления своих предметов и замыкающиеся на собственные самодостаточные методы и критерии. Вместо одной абсолютной Истины возникает ситуация множества относительных истин, независимых друг от друга и верных только в определенных рамках. Причем и в отношении Истины религиозно-догматической и метафизической делается попытка рассматривать ее в качестве только одной из частных, равноправных относительных истин.

Отвергнув догматику и метафизику, наука Нового Времени, тем не менее, продолжает свято верить в «законы природы», независимые от познающего субъекта и обладающие реальным («объективным») существованием как своего рода сущности, стоящие над и за эмпирическими вещами. И не просто законы, но законы неизменные (хотя вера в неизменность законов материальной природы при отрицании Творца противоестественна) и к тому же познаваемые человеческим разумом – то есть «установленные» по тем же принципам, по которым работает человеческое мышление! Очевидно, что здесь заключено противоречие. Если материя автономна и несотворенна – то на каком же основании ей приписывать рациональность устройства? И в самом деле, критерием верности теории становится исключительно эксперимент. Сама логика отрицания метафизических принципов закономерно приводит и к отрицанию имманентных законов, а равно и ценности их познания. Центр тяжести переносится с вопроса о «научной истине» на вопрос о «работающей модели».

Параллельно с этим по мере все ускоряющегося накопления эмпирических фактов происходит все большая и большая специализация наук. Ровно так же, как естествознание в целом автономизировалось от всеобщих религиозно-метафизических принципов и выдвинуло свою самодостаточную относительную истину, зависящую только от собственных критериев и методологических подходов, точно так же на следующем этапе автономизируются частные науки, а затем – узкоспециальные разделы наук.

Это закономерное следствие провозглашенного эмпирического принципа: выяснения «истины» не от общих принципов, а путем обобщения конкретных эмпирических данных. По мере того, как количество этих данных все более и более возрастает, вписать их в общую схему в рамках даже частной науки становится все менее возможно. Смена доминирующих концепций об «объективных законах природы» идет с такой скоростью, что чем дальше, тем более очевидной становится фиктивность идеи приближения к этим «неизменным объективным сущностям».

Выяснение истины (даже в понимании истины как относительной) становится все более призрачной задачей. «Метафизичность» идеи «объективных законов природы», ее прямое родство с платоновским идеализмом и средневековым «реализмом» (то есть понимание эмпирических вещей лишь как случайного проявления идей или универсалий, обладающих подлинным бытием) становятся очевидны, и сама парадигма таких законов отвергается. На смену ей приходит позитивистская парадигма, постулирующая объективную реальность только самих эмпирических явлений и процессов, а все законы и объяснения этих явлений относящая к субъективной сфере. Иными словами, наука на этом этапе в силу своей собственной логики оказывается вынужденной отказаться от претензий на приближение к объективной и универсальной истине. Научная картина мира стремительно распадается и фрагментируется. Если в эпоху Просвещения наука претендовала на раскрытие универсальных законов мироустройства и утверждение единой картины мира и, вследствие этого, выступала соперницей религии, то уже в первой половине 20 века уровень возможных научных обобщений ушел очень далеко от мировоззренческих вопросов. Фактически наука признала свою несостоятельность в вопросах общемировоззренческого порядка.

По мере специализации частных областей, все более мельчают открываемые «научные истины» вплоть до того, что их знание как таковое теряет всякую интеллектуальную ценность даже для самих открывателей. Происходит незаметный переворот: если изначально практика признавалась высшим критерием истины, то по мере развития указанных тенденций «практика» начинает пониматься исключительно как «практическая применимость», а «истина» – как полезность. По мере утраты сначала мировоззренческой, а потом и интеллектуально-познавательной ценности открываемых «научных истин», происходит распад самой идеи фундаментальной науки. Приоритет получает наука прикладная, как приносящая «реальную пользу» — измеряемую и исчисляемую и в этом плане «верифицируемую». Сфера же теорий, наконец, вовсе порывает с идеей «выяснения объективных законов природы», отвергаемых как «метафизика». Даже работающая теория воспринимается уже лишь как способ и форма упорядочивания фактов. Фундаментальная наука из иерархически высшей сферы «чистого знания» превращается в служанку науки прикладной, ее функции сводятся к разработке методов (даже не методологии) и осуществлению поисковых проектов как необходимого «субстрата» для эффективного развития научно-технических разработок.

Такова логика развития науки в Новое Время (а наука в современном ее понимании как эмпирико-рационального метода познания – это феномен исключительно присущий европейской цивилизации Нового Времени и возможный только в контексте ее парадигм) : от «освобождения» от гнета метафизики до превращения в прикладное орудие т. н. научно-технического прогресса, в придаток индустриально-промышленного производства.

Рассмотрим теперь, как в условиях модернистского (= антропоцентрического = индивидуалистического) искажения формируется мифологема прогресса. Как уже было сказано, Христианство с его телеологичностью концепции мироустройства, с его идеей однократного творения мира из ничего, с его эсхатологией – оформило концепцию линейного времени.

Устранение всей «метафизики» (в том числе идеи творения мира из ничего и его конечности во времени) при сохранении линейного восприятия времени породило «светскую» телеологию, концепцию самопроизвольного, имманентно присущего мирозданию (материи) свойства к самоусложнению, к поступательному и закономерному бесконечному восхождению от низшего к высшему – концепцию эволюции или прогресса.

При этом отказ от всего «потустороннего», не доступного чувственному восприятию и рассудочному анализу и переориентация всей активности (в том числе познавательной) на сферу материальную, эмпирическую, действительно привели к ускоряющемуся, даже не линейному, а экспоненциальному, научно-техническому развитию. Это прекрасно укладывается в рамки парадигмы прогресса, и цивилизация как бы сама обосновывает свои постулаты опытным путем, создавая иллюзию объективности открытого закона. На самом же деле цивилизация просто произвольно следует принятым ею целям, установкам и «законам».

 

5. Экспансия

Тот же самый антропоцентрический индивидуализм отразился и в собственно религиозной сфере в форме протестантизма. Закономерным образом он и здесь привел к сокрушению канонов и вторжению индивидуального аналитического рассудка в сферу догматики. Но нам сейчас интереснее остановиться на другой стороне той же проблемы. Протестантизм, формально не отрицая догматику и христианскую мистику, а также учение о спасении и вечной жизни, отодвинул их на второй план. Лютеровская программа «спасения только верой» жестко разделила духовный и материальный мир, в точном подобии с последующим картезианским дуализмом в философии. Мирское, материальное существование (социальная, политическая, экономическая и бытовая сферы) в известной мере были автономизированы от высших религиозных догматических принципов. Значительная доля времени, энергии и интересов как отдельного человека, так и цивилизации в целом была переориентирована из сферы духовного созерцания и делания в сферу чисто материального производства и жизнеустройства. Радикальная реформация Кальвина пошла дальше. Материальным эквивалентом благодати был провозглашен успех в мирских делах – прежде всего в экономической сфере. Накопление богатства (не как средства потребления, а как такового, как материального символа благодати, своего рода фетиша) стало самоцелью, получившей религиозную санкцию. Позже, по мере развития модернистских тенденций рудименты религиозности постепенно сходили на нет, но приобретшая квазирелигиозный характер идея прибыли только развивалась.

Накопление капитала, преумножение прибыли играло функцию именно религиозно-телеологическую – функцию придания осмысленности жизни в условиях растворения и утраты христианских координат спасения и вечной жизни. Это ключевой момент, который раскрывает суть всего дальнейшего цивилизационного развития западноевропейской капиталистической цивилизации. Накопление капитала – это антирелигиозная функция (в обоих возможных смыслах приставки «анти»: и как «против», и как «занимающий то же место»), не имеющая прямого отношения к практическому приобретению жизненных благ. Это функция придания «высшего» смысла своей жизнедеятельности, индивидуальное приобщение к эволюции и прогрессу, понимаемому как мировое накопление.

Капитализм, таким образом, представляет собой прямое следствие того центрального явления, которое породило западную цивилизацию Нового Времени – персоналистического антропоцентризма и отвержения всего надчеловеческого и не воспринимаемого индивидуальным рационально-эмпирическим познанием.

Стремление к накоплению предопределило распад натурального хозяйства и быстрое развитие товарно-денежных отношений, причем деньги стали выступать уже не столько средством обмена, сколь средством накопления. Производство, ориентированное на максимизацию извлекаемой прибыли (а не на удовлетворение естественных потребностей) не имеет внутренних пределов роста и развивается в полном соответствии с общей парадигмой бесконечного и всеускоряющегося прогресса. В условиях искусственного сокращения потребления (что характерно для раннего пуританского капитализма), вложения всей прибыли в поступательное расширение производства, и нарастающего научно-технического прогресса (истоки последнего описаны выше) капиталистическая система приобретает колоссальный потенциал к расширению. Более того, такая система хозяйства в принципе не может существовать стабильно, остановка расширения неминуемо приводит к кризису перепроизводства. Система заведомо производит больше, чем могут потребить ее участники: сам смысл ее существования как раз и состоит в том, чтобы производить больше, чем потреблять – на этом и основано извлечение прибыли. А прибыль извлекается не для потребления, а для накопления – как самоценность. Значит, система капиталистического хозяйства может существовать только расширяясь, только захватывая все новые и новые рынки сбыта, источники сырья и рабочей силы. Причем эти захваченные ресурсы немедленно перерабатываются, превращаясь в плацдарм и источник энергии для новых завоеваний.

Экспансия западной цивилизации становится неизбежностью. С одной стороны, это ее внутренний императив и абсолютно необходимое условие ее выживания. С другой стороны, сама ее избыточность и неравновесность придает ей колоссальный экономический и технологический перевес над любой традиционной «восточной» цивилизацией, чья внутренне устойчивая, самодостаточная и стабильная структура (не производящая значительных излишков) не может выдержать конкуренции с неравновесной, кризисной, но чрезвычайно эффективной западноевропейской экономической системой 7. Автаркически закрыться не позволяла постоянная угроза прямой военной экспансии западных европейцев, при которой избыточность производства и превосходство военно-технического потенциала заведомо предопределяли исход борьбы. У традиционных цивилизаций оставалось ровно два выхода. Либо потеря независимости и включение в структуру западной цивилизации на правах колонии, сырьевого придатка и источника дешевой рабочей силы (Китай, Индия, Африка). Либо радикальная модернизация и вестернизация (революция Мэйдзи в Японии, реформы Петра I и Александра II в России), ломающая внутреннее цивилизационное устройство – фактически включение в структуру той же западной цивилизации, только на правах присоединения к собственно мировой метрополии. В любом случае разрушение всех традиционных цивилизаций и их поглощение западноевропейской модернистской цивилизацией было предопределено. Последняя же превращалась в цивилизацию мировую, универсальную и вселенскую.

Это закономерное развитие получило идеологическое обоснование в концепции евроцентризма и монизма исторического процесса. Универсализм и мессианство получены модернистской цивилизацией в наследство от Христианства, однако до неузнаваемости искажены в том же духе десакрализации и секуляризации. Христианская идея вселенского универсализма, понимаемая исключительно в координатах Истины и Спасения, в модернистской западной цивилизации преобразовалась в идеологию торжества Прогресса – безличного природного закона, неизбежно торжествующего, но при этом еще и морально оправдывающего всех, кто не то что ему служит, а просто действует с ним заодно. В конечном счете, эта идея трансформировалась в аналог дарвинизма, перенесенный на сферу взаимоотношения цивилизаций. Насилие сильного над слабым было признано не просто средством, допустимым и оправданным для достижения высших целей, но самодостаточной ценностью, которая сама по себе оправдывает корыстные интересы и нарушение этических правил. Идея прогресса, таким образом, стала «религией» насилия как фундаментальной ценности и как условия мирового самосовершенствования: закономерного вытеснения слабых, глупых и больных сильными, умными и здоровыми. Но, что характерно, эта идеология вполне уживалась с мессианским императивом, требовавшим (если не бескорыстно, то, по крайней мере, независимо или параллельно с корыстными интересами) распространения своих цивилизационных принципов как таковых, победы «цивилизованности» над «варварством», с искренним убеждением, что «дикари» должны быть благодарны за такое насильственное прогрессорство и «приобщение к цивилизации».

 

6. Системный кризис

В 20 веке западная модернистская цивилизация, охватив все доступное пространство Земли, вплотную подошла к пределам собственного роста и столкнулась с перспективой даже не кризиса, а закономерного коллапса. Предколлапсное состояние охватило все сферы жизни и было неизбежным и закономерным следствием тех самых тенденций, которые и определяли развитие данной цивилизации. Рассмотрим основные проявления кризиса.

Кризис экономический. Как уже было отмечено, капитализм в силу самой логики своего развития не может устойчиво существовать без интенсивного и экстенсивного (причем, все ускоряющегося) роста, без захвата новых рынков сбыта и новых источников сырья. К началу 20 века весь мир был включен в структуру западноевропейской индустриальной капиталистической цивилизации и поделен между европейскими метрополиями, расширяться более стало некуда. Кризисы перепроизводства поразили мировую экономику, причем, чем дальше, тем более глубокими, продолжительными и разрушительными они становились. В условиях экономических кризисов капиталистический мир столкнулся с обострением классовых антагонизмов и оказался перед лицом угрозы неконтролируемого социального взрыва.

Каждая из капиталистических держав в лихорадочных попытках спастись из кризиса подошла к идее перераспределения рынков сбыта – переделу мира. После относительно мирного этапа второй половины 19 века капиталистический мир (западноевропейская \ мировая цивилизация) вступил в эпоху империализма и мировых войн.

Примечательно, что помимо формальных целей и вне зависимости от итогового передела рынков, война сама по себе оказалась эффективным ресурсом потребления, позволяющим снять остроту кризиса перепроизводства. Массовое уничтожение дорогостоящих продуктов промышленного производства в ходе войны (как самой военной техники, так и разрушаемых в ходе войны объектов) в известной мере восполнило дефицит потребления, само по себе стало открытием нового рынка сбыта. К тому же идеология шовинизма дала возможность до определенной степени снять остроту классовых противоречий.

Однако развитие средств массового уничтожения к середине 20 века достигло состояния ядерного паритета, при котором начало крупномасштабной войны стало означать самоуничтожение человечества. Хотя холодная война и выполняла в определенной мере ту же функцию сверхинтенсивного потребления дорогостоящей индустриальной продукции, однако этого механизма уже стало явно не хватать.

Временный паллиатив был найден в идеологии «общества потребления», в котором избыточное потребление (по сути нацеленное на быстрое и эффективное уничтожение избыточных продуктов производства) стало своего рода общественной обязанностью, неисполнение которой наказывалось обществом (потеря социального статуса, и, даже, в некоторых случаях, работы). Главной движущей силой общества потребления становится постоянная смена моды и реклама, которая из информации о возможности удовлетворения потребностей в товарах и услугах превратилась в высокоэффективное средство массового гипноза, формирующего сами потребности через прямое воздействие на подсознание (25 кадр, нейро-лингвистическое программирование и ряд тому подобных методик воздействия на психику). Естественные потребности здорового человека ограничены, и их искусственное расширение предполагает изменение (искажение) самой природы человека, формирование противоестественных, патологических потребностей, что и становится задачей товаропроизводителей и самой системы. Наиболее яркое проявление такого рода «потребительского искажения» человеческой природы – это наркомания, представляющая естественное следствие активно и целенаправленно сформированной гедонистической установки на максимизацию удовольствия. Такого рода проблемы, связанные с разрушением человеческой психики в противоестественных для нее условиях насильственного сверхпотребления, сами по себе стали существенным компонентом цивилизационного кризиса. Но и разрешить экономический кризис по существу они не могли: никакая искусственная стимуляция потребностей уже была не в силах справиться с неизбежным кризисом перепроизводства. Ограниченные сырьевые ресурсы стремительно и невосполнимо истощались, а количество производственных отходов поставило человечество на грань экологической катастрофы.

Отметим при этом важнейший момент: сверхинтенсивная эксплуатация природных и трудовых ресурсов, по сути, ускоряющаяся гонка переработки сырья в отходы имела лишь одну реальную задачу: поддержание циркуляции и перераспределения денежных единиц, ценность которых была привязана к продуктам индустриального производства. При всей своей дикой абсурдности, этот процесс оказался абсолютно необходим для поддержания сложившейся общественной экономической системы. Однако истощение природных ресурсов обозначило уже очень близкий рубеж коллапса системы.

В этих условиях «архитекторы» Нового Мирового Порядка из Римского Клуба и родственных ему организаций заговорили о «пределах роста» и провозгласили концепции «устойчивого развития» и «нулевого роста». В рамках этих проектов была провозглашена идея всеобщего сотрудничества в масштабах человечества («новое мышление»), пересмотр базовых парадигм господствовавшей цивилизации – не только парадигмы антагонизма социалистического и капиталистического лагерей, но и более глубинных парадигм индустриализма, сциентизма и прогресса. По сути, речь шла о коренном преобразовании цивилизационных парадигм всего Нового времени, всей мировой (по происхождению своему западноевропейской) цивилизации. Как уже показал исторический опыт, этот путь был тупиковым. Выход из кризиса был найден на совершенно иных путях, гораздо более технократических и жестких, соответствующих структуре западной цивилизации, о чем речь пойдет в следующих главах. Настоящие пути выхода из коллапса уже были намечены на тот момент, и, по-видимому, смысл «гуманистических» прожектов интеллектуалов Римского клуба имел главной задачей лишь идеологическое разоружение верхушки СССР в завершающей фазе холодной войны.

Кризис мировоззренческий. Одной из фундаментальных парадигм Нового Времени, особенно ярко проявившейся в эпоху Просвещения, была вера в человеческий разум. Человеческий разум, рассудок был в прямом смысле возведен в культ и занял на какой-то момент в общественном сознании положение религии. Рассудок воспринимался как источник истины (и даже как средство познания Истины в абсолютном смысле слова – как объективных и реальных «законов природы»), источник научно-технического, социального и экономического прогресса, всех общественных добродетелей и как достаточное средство для построения идеального общества всеобщего изобилия, счастья и абсолютной справедливости.

Вся классическая философия Нового времени так или иначе вращается вокруг одного предмета – субъекта познания, человеческих познавательных способностей. Предельный манифест этой парадигмы – картезианское «cognito ergo sum» и «я есть мыслящая вещь».

Наука становится практически монопольным источником истины, а научность – синонимом достоверности и реальности. При этом наука понимается исключительно в бэконовских методологических парадигмах воспроизводимости эксперимента и экспериментальной верификации. Любопытно при этом, что на гуманитарные науки (где в большинстве своем постановка эксперимента невозможна) распространяется логика той же естественнонаучной методологии. Гуманитария становится придатком естествознания.

Однако, уже начиная с 19 века эти цивилизационные парадигмы начинают сначала давать сбои, а затем разрушаться, а в 20 веке кризис становится очевидным. Логика кризиса самой науки уже была описана нами выше. Все большая и большая специализация, все большая детализация, все нарастающее преобладание анализа над синтезом привели в итоге к распаду целостной «научной картины мира». Фикция «законов природы» как проявление чистейшей воды «метафизики» была окончательно разоблачена в позитивизме. Наука превратилась в индустрию получения, накопления и, в лучшем случае, систематизации все возрастающего количества фактов. Раздробленные осколки «научной картины мира» потеряли статус даже приближений к «объективной истине» и стали лишь моделями для систематизации фактов. Отсутствие «метафизических» «законов природы» de facto было признано, а значит, наука потеряла свой квазирелигиозный статус и стала зависеть от категорий чисто прагматической ценности в рамках научно-технического прогресса. Фундаментальные науки как явление начали распадаться, утрачивая как предмет, так и методологию, а главное – социальную востребованность.

Тот же переворот произошел в философии. Начиная с иррационализма Шопенгауэра, монополия разума как основного предмета философии рухнула. На смену «классической» «философии разума» на некоторое время пришла «философия воли», но очень скоро и она сошла со сцены. Если понимать под философией рациональное познание в общих и всеобщих категориях, то к середине 20 века она попросту исчезла. Всевозможные экзистенциалистские, психологистские, лингвистические, культурологические и историософские философствования уже не только не были рациональным познанием, но и не могли претендовать на всеобщность категорий. Они стали исключительно частными и притом крайне нестрогими областями знания с весьма расплывчатым предметом и методологическим аппаратом. Последней философской в подлинном смысле системой оставался марксистский диамат. Его распад привел в итоге к полному мировоззренческому вакууму. Цивилизация утратила мировоззренческое ядро.

Наконец, эпоха мировых войн и революций положила конец социальным утопиям о «царстве разума» и просвещении как источнике добродетелей. В этих условиях стала распадаться и мифологема Прогресса. Мысль о развитии, о движении вперед или вверх предполагает неподвижную точку отсчета и систему координат, относительно которой можно определить сами понятия «вверх» и «вниз». Эпоха Нового Времени, отказавшись от идеи Бога (а по логике вещей такой неподвижной точкой отсчета может быть только Бог, или хотя бы его мистификация в форме спинозовской «субстанции» или гегелевской «абсолютной идеи»), на какое-то время смогла водрузить на Его место «законы природы», бесконечное познание которых человеческим разумом и составляет содержание и движущую силу прогресса. Но распад фикции «законов природы» привел и к распаду мифологемы прогресса. А кошмары мировых войн, неконтролируемость достижений науки и перспектива экономической и экологической катастрофы добили этот миф и в массовом сознании, чуждом философской рефлексии.

Человечество оказалось перед лицом неконтролируемости собственных деструктивных инстинктов и в отсутствии мировоззренческих ориентиров, значимых авторитетов, а главное – осознанных целей и программ развития, перед лицом внезапно возникшего на месте бесконечно восходящей лестницы прогресса цивилизационного тупика. Отражая тенденции общественного сознания, на место оптимистических утопий научной фантастики пришел или жесткий киберпанк с его мрачным прогнозом перспектив ближайшего будущего, или коммерческая штамповка дешевой фэнтази – эскапистский наркотик, позволяющий хоть на время сбежать из беспросветной реальности в мир грез.

Теперь обратим внимание на расклад мировых сил в финальной стадии холодной войны. На этот момент на арене мировой истории выступали два субъекта (остальной мир представлял собой скорее пассивный объект их борьбы) – Советский Союз во главе Варшавского договора и США во главе НАТО. Несмотря на геополитический, идеологический и цивилизационный антагонизм, эти два субъекта представляли собой две альтернативные версии цивилизации одного и того же принципиального устройства – индустриальной технократии 8. Обе они базировались на одних и тех же мифах материализма (в том числе «экономизма», идее примата «объективных» экономических законов над «идеологией»), сциентизма (своего рода синтез рационализма и эмпиризма), эволюции (в частности, исторического, социального и научно-технического прогресса и дарвинистической конкуренции) и исторического монизма (евроцентризма). Обе они, хотя и в разной мере, развивались как «общества потребления» 9 и вошли в тот глобальный цивилизационный кризис, структура которого описана в предыдущих главах.

Тем не менее, имели место и существенные различия. Советский Союз представлял собой скорее компромиссную модель, в которой под идеологией, терминологией и внешними структурами модернистской, «цивилизованной» (по меркам евроцентризма) и «прогрессивной» технократии скрывались глубинные структуры традиционного архаического общества 10. С учетом того, что СССР представлял собой более традиционалистскую цивилизационную модель, прогноз противостояния выглядел следующим образом. Западная цивилизация была более эффективна и избыточна в плане материального производства. Советский Союз в рамках своей полуархаической цивилизационной системы в принципе не мог достичь сравнимого с Западом ускорения производства (хотя бы потому, что он не был «внутренне» на это ориентирован). Более того, отставание СССР в этом смысле не только сохранялось, но и закономерно росло. Для СССР было бы естественно просто отказаться от этой бессмысленной для него гонки и закрыться железным занавесом от конкуренции со стороны капиталистического мира – жить по собственным законам удовлетворения естественных потребностей (которые вовсе не являются «неуклонно возрастающими») и в режиме разумного самоограничения и относительного равновесия с вмещающим ландшафтом (экотопом). Но здесь перед Советским Союзом вставала та же самая проблема, что и перед классическими традиционными обществами в эпоху колониальной экспансии западного мира. Сохранение стратегического паритета (а его существенное нарушение могло привести к военной агрессии и поражению в ядерной войне) требовало вложения все больших и больших средств. Гонка вооружений втягивала (причем закономерно и неизбежно, независимо от каких-либо субъективных факторов) советскую цивилизацию в такое соревнование с западным миром, которое она проигрывала неизбежно в силу своего внутреннего более стабильного устройства. Тем не менее, надежда была. Сверхэффективная западная цивилизация подошла вплотную к тому коллапсу, суть которого была описана выше – к точке критического переполнения рынка, истощения дальнейших резервов его расширения, а главное – критического истощения природных ресурсов. Вопрос стоял таким образом: сумеет ли Советская цивилизация в заведомо неравном и истощающем ее соперничестве продержаться до момента внутреннего кризиса и неизбежного самораспада западной цивилизации 11 или не выдержит напряжения и рухнет раньше, тем самым превратившись в дополнительный ресурс для Запада и отсрочив все равно неизбежный мировой коллапс, но при этом вовлекшись в него сама.

На самом деле западная цивилизация нашла выход из коллапса существенно раньше и на совершенно иных путях. Капитализм преодолел пределы собственного роста и угрозу кризиса перепроизводства за счет перехода к информационному обществу. Основная сфера производства просто сместилась из промышленной сферы в информационную, в которой пределы возможностей потребления ограничены гораздо менее жестко, а проблема ограниченности невосполнимых ресурсов вообще отсутствует.

 

7. Виртуализация

Понятие «постиндустриального» или информационного общества было введено в оборот Беллом и Тоффлером. Согласно Тоффлеру история человеческой цивилизации представляет собой последовательность трех волн, каждая из которых обусловлена революционным технологическим прорывом в сфере производства. Каждая волна определяет всю структуру цивилизации, начиная от организации производства и заканчивая восприятием пространства и времени. Первая волна – аграрная – связана с переходом от присваивающего хозяйства к производящему, а именно – к земледелию. Вторая – индустриальная, связанная с возникновением промышленного машинного производства. Третья – информационная.

В течение довольно длительного времени после возникновения настоящего промышленного производства инерция мышления поддерживала старую экономическую концепцию, согласно которой «настоящим» производством является сельское хозяйство, создающее основной экономический продукт – то есть продукт питания (потребность в котором существенно фундаментальнее потребностей в продуктах индустрии) ; промышленность же служит своего рода «надстройкой», основная экономическая функция которой сводится, в конечном счете, к интенсификации сельского хозяйства (более эффективные промышленные орудия сельскохозяйственного труда и т. д.). Однако развитие производительных сил в результате технологического прогресса опрокинуло эту схему. Для обеспечения потребностей всего общества в продуктах питания оказалось достаточно участия в сельскохозяйственном производстве лишь крайне незначительного процента населения (который и дальше продолжает снижаться). Остальное население для сельскохозяйственного производства оказывается избыточным и вовлекается в производство промышленное. Последнее и становится ведущей производственной сферой, в то время как сельское хозяйство из центральной сферы производства превращается в периферийную (хотя с «физиологической» точки зрения его продукты и первичны, но их избыток делает потребность в них вполне удовлетворенной, а потому как бы и незаметной).

Аналогичный процесс произошел и при переходе к информационному обществу. Научно-технический прогресс обеспечил такой уровень производительности, который перевернул приоритеты производства. Обеспечение потребностей всего общества в промышленных продуктах стало требовать участия в их производстве все меньшей доли общих трудовых ресурсов. Напротив, производство информации из сферы обеспечения индустрии, из придатка, сводимого к повышению ее производительности, превратилось в ведущую, самодостаточную и определяющую сферу производства, в которой занята большая часть производительных сил.

Переход к информационному обществу снял наиболее фундаментальные предпосылки цивилизационного коллапса. Производство информации (прежде всего – производство наукоемких технологий и программного обеспечения, но также и «информации потребления»: литературы, кинематографии и т. п.) имеет гораздо менее ограниченные пределы возможного потребления. В частности, современная киноиндустрия позволяет практически до бесконечности повышать капиталоемкость продукции. Поскольку все более существенная часть населения вовлекается в эту сферу производства, то и перераспределение прибыли приводит к неуклонному росту платежеспособности потребителя. Рынок самозамыкается сам на себя и оказывается сбалансированным.

Мы уже отмечали выше, что и при классическом капитализме деньги по сути своей представляют собой виртуальную ценность. Лишь их искусственная привязка к натуральным ценностям обуславливает потребность постоянного повышения интенсивности потребления, что в финальной фазе капитализма приводит к абсурдной ситуации фактически сознательного уничтожения промышленной продукции и поиску путей «рационализации» этого уничтожения (война, смена моды и т. д.). Информационное общество разорвало связь между виртуальным капиталом (извлечением дохода) и реальной экономикой (обеспечивающей реальные потребности). «Сфера спекулятивных оборотных капиталов уже настолько автономна, что сами ее конвульсии не оставляют никаких следов».

Все те процессы, которые на завершающем этапе модерна выступали проявлением надвигающегося коллапса, сохранились и даже интенсифицировались, однако неминуемость катастрофы была снята. Вся та активность ради самой активности, которая была неизбежно присуща западной цивилизации, и бессмысленность которой вела к коллапсу, была выведена за рамки реального физического жизнеобеспечения в виртуальное пространство социальной игры. Важно при этом то, что выход за рамки реальности, «выведение на орбиту» по меткому выражению Жана Бодрийяра, прекратил или, по крайней мере, многократно снизил интенсивность разрушения физической среды обитания. Бесконечная интенсификация информационного производства уже не требует интенсивной переработки сырья в отходы, не истощает запасы невосполнимых природных ресурсов и не грозит экологической катастрофой. Истощение природных ресурсов, хотя и продолжается, но связано уже не с базовыми императивами цивилизации, а с рудиментарными рефлексами ушедшей эпохи («второй волны»), а, следовательно, если и представляет угрозу, то только угрозу кризиса, а не коллапса. Человечество оказалось в ситуации, когда все основные проявления его активности перешли в виртуальное пространство – пространство социальной игры.

Виртуализуется экономика: оборот спекулятивного виртуального капитала в десятки раз превышает объем реального товарообмена, а мировые денежные единицы, давно уже не привязанные к золотому запасу, обеспечиваются реальными вещественными товарами и услугами лишь на сотые доли своего номинала. Экономика превращается в автономную от социальной реальности и независимую от каких-либо объективных законов игру по условным правилам. Она становится своего рода клубом (или тусовкой) замкнутого круга лиц, игры которых имеют все меньшее значение для жизни и благосостояния тех, кто в них не участвует.

Точно так же в автономный клуб, играющий по собственным правилам, замыкается и политическая элита. Гражданское общество настолько ограничило участие государства в социальной жизни, что государственные политики утратили не только власть над жизнью и смертью граждан, но даже функции управления и менеджмента. Политики стали практически чисто представительными фигурами, а сфера их активности все более смыкается с шоу-бизнесом, что отражается приходом в большую политику популярных артистов, певцов и т. п. Но тот же самый процесс происходит и в сфере политического андеграунда. Политические радикалы и нонконформисты смыкаются с постмодернистским искусством. Их маргинальный ультрарадикализм (единственное для них средство заявить о себе и пробиться сквозь все возрастающий поток информационных шумов) вписывает их в общую систему постмодернистского балагана. Вольно или невольно они сами принимают те правила игры и тот язык, на котором с ними вступает в диалог пресса и шоу-индустрия, утрируют собственные идеи и становятся, в соответствии с общим правилом постмодерна, амбивалентными знаковыми символами, пародирующими и отрицающими собственный смысл.

Как ни парадоксально, но политический андеграунд и политический истеблишмент оказываются практически полностью идентичны в своей социальной функции – функции круга, замкнутого исключительно на свои внутренние интересы, и представляющие для остального общества интерес исключительно в духе шоу: наравне с тусовкой поп-звезд, артистической богемы или знаменитостями спорта. Именно поэтому деятельность политиков точно так же «выводится на орбиту» и катастрофы их виртуального мира приобретают практически тот же характер, как и катастрофы фантастических картин. По мере того, как программа новостей утрачивает связь с реальностью, а фантастические блокбастеры становятся все более реалистичными, различие между ними все более стирается и исчезает.

В чисто виртуальной реальности существуют такие сферы как маркетинг, реклама, имиджмейкинг и т. д. Смысл этих сфер социально признанной деятельности исчерпывается социальной ролевой игрой и практически не связан с производством. Между тем, работа рекламных и торговых агентов составляет значительную долю рынка труда.

Наука эволюционирует в том же направлении. Ускоряющаяся гонка количества открываемых фактов, экспоненциальный рост числа публикаций происходит на фоне утраты всякого интереса к смыслу и целям данной деятельности, способности к осмыслению, осознанию и синтезу получаемой информации. Практическая деятельность освободилась и автономизировалась от собственного смысла, но при этом вовсе не прекратилась и не исчезла, а, напротив, лишь интенсифицировалась 14. Это полный аналог производства денег ради самого процесса производства денег, отмеченного нами еще для классического капитализма Нового времени. Впрочем, это вполне закономерное следствие той исходной автономизации личности от надындивидуального и сверхприродного начала, которая обусловила все модернистские тенденции и закономерно привела к отказу от самого поиска смысла, к формуле: «смысл действия – в самом действии», «смысл изменений – в самом факте изменений», «смысл накопления – в самом факте накопления».

Сложилась любопытная картина, когда собственно экспериментальная научная деятельность и осмысление роли и тенденций развития науки осуществляются разными специалистами, не пересекающимися между собой. Тем самым наука расписывается в полной утрате произвольности и телеологичности своей деятельности. Она функционирует как заведенный механизм, и максимум на что способна в плане рефлексии – это фиксировать факты собственной непроизвольной жизнедеятельности, наблюдать за собой как за неодушевленным объектом. Впрочем, это относится не только к науке, но и ко всей постмодернистской цивилизации.

В гуманитарных науках кризис выразился в противоположной на первый взгляд форме: в форме бесконечного саморефлексивного отражения науки о самой науке. Исследование логики и тенденций развития собственных представлений и концепций приобретает самодостаточность, а собственно объект науки вытесняется на периферию ее интересов и, наконец, вовсе теряется из виду. Достаточно взять современную историческую монографию, чтобы убедиться: до 70% ее объема составляет историография вопроса.

Несмотря на кажущуюся противоположность этих двух тенденций, они имеют одну и ту же внутреннюю суть. Распад представлений об «объективных законах природы» и осознание произвольности научной интерпретации привели к утверждению концепции «смены научных парадигм» Куна с присущим ей критерием научной истины как «соглашения научного сообщества». А раз научная истина есть соглашение научного сообщества, то наука в целом производна от парадигм цивилизации, и все ее претензии на универсальность (хотя бы даже уже и в утверждении самых частных эмпирических фактов) мнимы. Значит, любая познавательная система принципиально равна любой другой. К примеру, средневековая алхимия ничуть не менее и не более «научна», чем ньютоновская или эйнштейновская физика. А, следовательно, в рамках плюралистической цивилизации (в которой нет общеобязательных парадигм) могут параллельно существовать несколько научных сообществ, обладающих принципиально различными и не сводимыми к общему знаменателю методологиями и научными истинами (истинными каждая в рамках своего сообщества). Отсюда – реальность «академий парапсихологии» и «новых хронологий», которые чем дальше, тем более будут уравниваться в своем статусе с «академической» наукой. Если сейчас академическая наука еще сохраняет определенную монополию на «научность» и иерархический приоритет, а равно и определенность своих предметов и методов, то в будущем следует ожидать утраты этих преимуществ и превращения нынешней науки в одно из множества равноправных неформальных объединений. Иными словами, рождается принципиально новый тип «науки» как неформального сообщества, играющего по своим собственным совершенно условным правилам, точно такого же «клуба по интересам», какими стали политика и экономика.

В литературе одним из самых популярных жанров становится фэнтази – «мифологическая», подчеркнуто ненаучная фантастика, построенная как свободная игра образами и символами, максимально игровой жанр. Построенный на иллюзии обращения к реалиям традиционного, средневекового или варварского общества (мифология, уровень технологии, социальные реалии), на самом деле фэнтази в чисто постмодернистском духе переворачивает и искажает символы, разрывает цельность картины мира, эклектически перемешивает фрагменты разных эпох и культур, пародирует традиционные сюжеты.

Фэнтази служит характерным примером стремления к выходу в виртуальную реальность, эскапизма. Если научная фантастика еще сохраняла определенную связь с реальностью, в художественной форме намечая перспективы прогресса (футурологическая функция) или акцентируя внимание общества на возможных угрозах (антиутопии), то фэнтази принципиально разрывает эту связь, становясь просто индустрией отвлечения, своего рода «опиумом для народа». При этом грань между фэнтази и «научной картиной мира» стирается. Как уже было отмечено, наука приобретает полностью неформальный плюралистический характер, а категория научной истины окончательно релятивизируется. Возникают «альтернативные концепции», такие как «новая хронология» Фоменко или исторические реконструкции Асова. Идет создание мифологической картины вымышленного прошлого, и в рамках этого процесса фэнтази историческая и фэнтази литературная сливаются в общий поток: «Велесова книга» и «Сильмариллион» представляют культурные феномены одного и того же плана.

В сфере религии наблюдается всплеск неоязычества (особенно в духе New Age). Впрочем, современное неоязычество не имеет практически ничего общего с язычеством традиционным. Неоязычество представляет собой игру в религиозном антураже, искаженную имитацию элементов обрядности при отсутствии религиозного чувства. Создатель очередного неоязыческого культа в ряде случаев открыто декларирует свое право придумывать таких богов, каким ему бы хотелось поклоняться. Такой тип антирелигиозного сознания ретроспективно распространяется и на традиционные религии, которые объявляются продуктом такой же свободной фантазии. При этом сферы (псевдо) литературы, (псевдо) науки и (псевдо) религиозности не только смыкаются, но и сливаются, и квазирелигиозные «культы» на основе литературных произведений (книги Толкина, а тем более, Бажова) начинают претендовать на уравнение в статусе с традиционной религией. Впрочем, смешение и слияние сфер социального бытия, принципиально противоположное холизму традици

Поделиться