Глава 4.Религиозная ошибка коммунизма

 

Коммунизм и христианство

 

В современной политологии и публицистике сохраняется хроническая неопределенность в отношении термина «коммунизм», усугубляющая идеологическую смуту в общественном сознании и ведущая к неоправданно упрощенной трактовке недавней истории. Множество смыслов (этических, политических, экономических, исторических и т.д.), стоящих за этим понятием, с легкой руки либеральных публицистов 90-х годов, слились в один общий плоский штамп, имеющий однозначно негативную окраску благодаря навязчивому отождествлению коммунизма с репрессиями 30-х годов. На этой плоской спекуляции регулярно строится не только антикоммунистическая агитация на выборах различных уровней власти, но и более фундаментальная задача всяческого уничижения советской цивилизации, как альтернативы существующему либерально-демократическому (капиталистическому) строю. Между тем, за термином «коммунизм» стоит многоплановое и многоуровневое содержание.

Во-первых, нельзя прямо отождествлять, как это часто делается, понятия «коммунизм» и «социализм», т.к. коммунизм – это учение и идеология, а социализм – реальная система социально-экономических отношений. Хотя непосредственная связь между тем и другим осуществлялась в Советской России через прямое руководство коммунистической партии, а социализм отнесен в «научной теории» коммунизма к его первой стадии, однако сам по себе социализм как форма организации общества есть вполне самостоятельный факт истории, просматривающийся еще в первичных формах человеческой цивилизации. В этом отношении критика советского коммунизма во всех его негативных проявлениях далеко не во всем может экстраполироваться на весь социализм как таковой.

Но и само понятие «коммунизм» имеет глубокую внутреннюю градацию. Чтобы понять противоречивую сущность коммунизма как исключительного культурно-идеологического явления XX века, необходимо расчленить его во многом мистифицированный и советской пропагандой, и современными либералами образ на более простые и поддающиеся рациональному осмыслению составляющие. С этой целью можно выделить три качественно разных уровня коммунизма:

–        идея;

–        теория;

–        практика.

1. Идея коммунизма впервые возникла в человеческой истории одновременно с появлением христианства как возможность принципиально нового типа социальных отношений (в единстве и равенстве), основанных на христианском откровении любви и явленных как прообраз в первохристианских общинах: «У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее. Апостолы же с великою силою воздавали свидетельство воскресению Господа Иисуса Христа; и великая благодать была на всех их. Не было между ними никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам Апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду» [Деян.4.32-37]. Вначале эта идея не имела, конечно, никакого формального идеологического выражения, а проявлялась как непосредственное открытие нового качества человеческих отношений («все же вы братья»), находя свою реализацию в первых христианских общинах как основании и начале Церкви. Однако в дальнейшем, по мере проявления и обострения в христианском самосознании противоречий между несовершенством и несправедливостью социальных отношений в обществе, на фоне христианского идеала Церкви, эта идея начала приобретать самостоятельное значение – как задача распространения христианских социальных идеалов на реальную (земную) жизнь общества. На изломе противоречий между социальной реальностью этого мира и христианским идеалом Царства Небесного, начинает вставать вопрос о социальном идеале будущего, о котором не могла не мечтать христианская мысль.

2. Теория коммунизма родилась и развивалась в человеческой истории как попытка концептуального оформления христианской идеи совершенных социальных отношений в категориях рациональной мысли и реалиях общественной жизни. Первоначально это были различные мечтательные идеи утопического социализма. Однако в полном смысле слова теория коммунизма сформировалась впервые только в конце XIX века как марксизм. В.Петров пишет, что коммунизм в Европе сначала формировался как «этический социализм» на базе христианских духовных ценностей. Но для своего воплощения на земле «этическому социализму» не хватало рациональной основы. Отсюда его «утопичность» – человеческая мысль опережает историческое время. Рациональность социалистическим идеям могла дать как раз интеллектуальная реакция на западноевропейский капитализм, которой и стал марксизм, давший некий контур «рационального социализма»[i]. Это уже было вполне самостоятельное учение, в котором лишь с большим трудом просматривались собственно христианские начала коммунизма. Глубокая духовная этика христианской социальной идеи была полностью девальвирована марксизмом и переведена в рациональную плоскость исторического материализма. Как пишет Г.Федотов: «Маркс нашел готовым социалистический идеал и его этическое обоснование. Он был дан в христианских, хотя бы в сектантских, кругах. Вне этой данности (по существу христианской) из экономического материализма никак нельзя было бы вывести социалистический идеал»[ii].

3. Практика коммунизма проявила себя как результат реализации теоретических постулатов марксизма-ленинизма в реальной истории XX века. Формой реализации теории коммунизма стал реальный социализм советского образца со всеми его великими достоинствами и великими недостатками. Основное принципиальное противоречие практики коммунизма, обрекавшего ее на историческую неудачу, состояло в попытке реализации по существу христианской идеи коммунизма методами материалистических постулатов марксизма-ленинизма. Бездуховность и есть бесчеловечность, отсюда – неизбежная антигуманность практики атеистического построения социализма, особенно остро проявившейся в первоначальной, наиболее энергичной, стадии социальных преобразований эпохи «военного коммунизма». В итоге практика коммунизма оказалась еще более удаленной от первоначальной христианской идеи, доходя в некоторых своих проявлениях до воинствующего антихристианства.

Все три уровня хорошо иллюстрируют духовную деградацию коммунистической идеи по мере приближения ее к исторической реализации. Однако сама идея коммунизма (ее христианское качество) от этого не поблекла, но по-прежнему сохраняет в истории свой глубокий идеологический потенциал.

В связи с этим можно выделить и четвертый, самый неоднозначный для восприятия (и критики) уровень коммунизма – идеологию коммунизма, которая как действующий атрибут общественной жизни, складывалась из фактического слияния в общественном сознании идеи и теории коммунизма. Здесь, по существу, и сокрыта известная амбивалентность коммунизма как глубоко двойственного явления русской истории XX века. Дело в том, что идея коммунизма (как христианский социальный идеал) и теория коммунизма (как марксизм-ленинизм) в своем историческом пафосе всецело устремлены в будущее, в котором они теряют свои конкретные очертания, сливаясь в акте оптимистической веры. В этой «общей вере» и состоит тайна действенности и силы коммунистической идеологии, в этом же и ее ложь. Причем ложь эта особенно открыто проявляется в настоящем, где магия ложной веры разбивается о камень реальности, где вступает в силу евангельский критерий истины: «по плодам их, узнаете их…» [Мф.7.16]. Именно неоднозначность идеологии коммунизма проявилась в неоднозначности коммунистической практики, о которой до сих пор спорят историки, политологи и просто русские люди: в ней было и светлое и темное, и истинное и ложное, и то, чем мы можем по праву гордиться, и то, за что нам стыдно перед русской историей.

Если теория научного коммунизма подлежит в большинстве своих положений жесткой предметной критике (которую, впрочем, уже до конца осуществила и сама жизнь), то идеология коммунизма не поддается конечному рациональному опровержению, т.к. по существу глубоко иррациональна в своей основе, имея в качестве очень существенной своей части (в своей идее) элемент веры, глубоко связанной с христианством. Поэтому конечная критика коммунизма возможна только с религиозной точки зрения.

Попробуем более пристально присмотреться к идеологии коммунизма в ее религиозных аспектах. Прежде всего, встает резонный вопрос: если начала коммунизма так близки христианству, то чем объяснить то откровенное воинствующее безбожие, которым сопровождалась история коммунизма первой половины XX века? Что означает антирелигиозность коммунизма, и, в частности, его антихристианство?

Это, может быть, самый непростой вопрос в рассматриваемой теме. Он имеет много аспектов – политических, исторических и философских, но в целом ответ сводится к тому, что антирелигиозность коммунизма объясняется его… религиозностью, только религиозностью ложной. Так Н.Бердяев пишет: «Правда и ложь так перемешаны в коммунизме именно потому, что коммунизм есть не только социальный феномен, но и феномен духовный. В идее бесклассового, трудового общества, в котором каждый работает для других и для всех, для сверхличной цели не заключается отрицания Бога, духа, свободы и даже наоборот, эта идея более согласна с христианством, чем идея, на которой основано буржуазное капиталистическое общество. Но соединение этой идеи с ложным миросозерцанием, отрицающим дух и свободу, ведет к роковым результатам. Именно религиозный характер коммунизма, именно религия коммунизма и делает его антирелигиозным и антихристианским»[iii]. Это выглядит парадоксальным с точки зрения формальной логики, но это становится понятным, если принять во внимание, что суть вопроса заключалась в господстве в сфере идеологии, – идеология же всегда в той или иной степени религиозна, т.к. основана на вере в определенные сверхличные ценности. Борьба за господство «в воздухе» и определила тот жестокий характер противостояния между коммунизмом и Церковью, который наблюдался в России в начале XX века (при этом, правда, победа чаще достигалась за счет господства «на земле»…). Об этом напряженном идеологическом противостоянии Н.Бердяев пишет: «Коммунизм, не как социальная система, а как религия, фанатически враждебен всякой религии и более всего христианской. Он сам хочет быть религией, идущей на смену христианству, он претендует ответить на религиозные запросы человеческой души, дать смысл жизни»[iv].

Однако именно подобные духовные претензии коммунизма принципиально несостоятельны и ошибочны, т.к. вся «духовная» база коммунизма ограничена его материализмом. Проблема в том и состоит, что коммунизм, будучи по методологии сугубо материалистическим учением, в своей теории абсолютизировал этот материалистический принцип и распространил его на область идеального, претендуя на универсализм своих идеологических постулатов. И именно здесь он, превышая свои гносеологические полномочия, вступает в конфликт с традиционной религией, претендуя на роль универсального миропонимания, проявляя при этом со своей стороны тривиальный религиозный фанатизм по отношению к своему идеологическому конкуренту. Однако история существенно пригасила этот «религиозный» пламень коммунизма, и ныне ничто не мешает нам трезво посмотреть на его остывшее материалистическое естество и найти ему адекватное, достойное его христианских предпосылок, место в системе человеческого мировоззрения – но не на небе, а на земле, оставив «богово Богу, а кесарю кесарево».

Материализм как «религиозная» доктрина – основной парадокс религиозного пафоса русской революции. Объективно на рубеже XIX – XX веков в России сошлись в одной исторической точке два параллельных и взаимосвязанных духовно-мировоззренческих процесса: неудержимое развитие и торжество научно-материалистического миропонимания, и повсеместное ослабление религиозно-церковного отношения к реальной жизни. В результате на гребне революции одно преобразовалось в другое: материализм приобрел в общественном сознании религиозный статус, а религия перестала быть сколько-нибудь значимым фактором общественной жизни. В связи с этим русская революция в одной из своих многочисленных проекций может быть понята как революция «религиозная», где на место религиозного идеализма был установлен религиозный материализм, т.е. вера во всепобеждающую силу науки, материалистического понимания истории, общества и человека. Марксизм здесь пришелся вполне кстати, оказавшись идеальным манифестом нового религиозно-материалистического откровения, сочетавшего в себе возвышенную гуманистическую устремленность в будущее и на вид вполне реальные «научные» пути его практического осуществления. Сама концепция социализма весь XIX век формировалась исключительно в русле материализма, и не потому, что социализм как таковой лишен духовного смысла, а лишь потому, что такова была «мода истории».

В итоге построение социализма в советской России происходило исключительно на «научно-материалистической» основе, и присущий этому процессу «религиозный» пафос лишь усугублял принципиальные теоретические ошибки, издержки и перекосы этого строительства. Негативность исторического опыта построения социализма всецело определялась именно дефектом материалистического миропонимания, ограничивающим по существу духовную идею о человеческом братстве и равенстве («все же вы братья») до утилитарно-плоской системы справедливого распределения материальных благ. Марксова материалистическая концепция экономического человека изначально перечеркнула всю исходную духовно-нравственную составляющую социализма, лишив его одухотворяющего христианского начала.

Неоправданная претензия материализма заменить собою духовное начало естественным образом не состоялась, а лишенное истинного духовного питания советское общество в итоге иссякло именно в своем идейном (духовном) основании. Тотальность коммунистического миросозерцательного догматизма сковала свободное дыхание идеального в русском самосознании, полностью парализовав его развитие в религии, философии и культуре. Лишившись источника своей духовной силы, русский человек внутренне начал незаметно чахнуть. Поэтому так парадоксальна, невидима и беспричинна смерть, казалось бы, с виду вполне здорового и мощного «телом» государства – в его легких закончился кислород… Вот как пророчески писал об этом Н.Бердяев: «Лучший тип коммуниста, т.е. человека целиком захваченного служением идее, способного на огромные жертвы и на бескорыстный энтузиазм, возможен только вследствие христианского воспитания человеческих душ, вследствие переработки натурального человека христианским духом. Результаты этого христианского влияния на человеческие души, часто незримого и неземного, остаются и тогда, когда в своем сознании люди отказались от христианства и даже стали его врагами. Если допустить, что антирелигиозная пропаганда окончательно истребит следы христианства в душах русских людей, если она уничтожит всякое религиозное чувство, то осуществление коммунизма сделается невозможным, ибо некто не пожелает нести жертвы, никто не будет уже понимать жизни как служение сверхличной цели, и окончательно победит тип шкурника, думающего только о своих интересах»[v], – к сожалению, это самый точный диагноз, который можно поставить современному российскому обществу.

Аналогичным религиозно-обусловленным феноменом является и атеизм коммунизма. По своим формальным основаниям он связан с общим смещением общественного сознания XIX века от идеализма к материализму, но, по сути, происходил как смена приоритетов веры, от веры в Бога – к вере в человека. По большому счету, этот переход не является выходом за рамки религиозной проблематики, но остается сугубо христианским вопросом, заключенном в евангельской идее богочеловечества Иисуса Христа. В рамках этого христианского вопроса и находятся истоки русского атеизма. На примере «центральной фигуры русской мысли и самосознания XIX века» В.Г.Белинского Н.Бердяев так описывает это внутреннее мировоззренческое смещение: «В Белинском русский революционный социализм эмоционально соединяется с атеизмом. Истоком этого атеизма было сострадание к людям, невозможность примириться с идеей Бога ввиду непомерного зла и страданий жизни. Это атеизм из морального пафоса, из любви к добру и справедливости…. Русские из жалости, сострадания, из невозможности выносить страдание делались атеистами. Они делаются атеистами, потому что не могут принять Творца, сотворившего злой, несовершенный, полный страдания мир. Они сами хотят создать лучший мир, в котором не будет таких несправедливостей и страданий»[vi]. Не забывая обо всей пагубности подобного «чисто человеческого» решения предвечной Богочеловеческой задачи христианства, можно, тем не менее, отметить, что в истоках русского атеизма не было откровенного богоборчества (по типу ницшеанского), основанного на гордом индивидуализме; это был атеизм не возношения, а жертвы, – отрицание высокого, но отвлеченного идеализма, ради страждущей и несовершенной материальности с целью ее преображения. В этом христианском мотиве жертвенного нисхождения к «во зле лежащему» миру и состоит основная религиозная тайна русского коммунистического атеизма.

Таким образом, будучи по своей методологии наукой, по своей идеологии коммунизм остается верой – верой в человека и человечество, в историческое «светлое будущее». Без этой живой веры коммунизм сам по себе как социально-экономическая теория мало что значит, без нее он не стал бы ни общепризнанной революционной теорией, ни, тем более, фактом реальной истории. При этом вера в светлое будущее человечества очевидным образом перекликается с христианской верой в конечное обновление мира, где будет «новая земля и новое небо», и, в связи с этим, может пониматься как одна из разновидностей хилиазма. В апокалипсисе признается победа христианской правды в рамках земной истории (на «тысячу лет»); и это дает определенное основание вере в совершенствование человека и общества, не исключая полного преображения мира за рамками истории. Поэтому связь коммунизма с хилиазмом может рассматриваться не только в условном виде, но и прямо в контексте пророчества Иоанна Богослова. Это обстоятельство позволяет более уверенно рассматривать русский коммунизм в качестве закономерного элемента русской христианской истории, как одну из стратегических проекций ее мессианских устремлений. Вне мессианства немыслима Русская идея, и в этом смысле вопрос о коммунизме остается для России по-прежнему открытым.

В последние годы в общественной мысли по отношению к коммунизму и социализму господствовал дух огульного отрицания, основанного чаще на поверхностно-эмоциональном упрощенчестве, чем на спокойном и объективном анализе. Это во многом определялось общей политической горячностью и целенаправленным давлением СМИ, подающих социалистический этап русской истории в однозначно негативном виде. Однако подобное упрощенчество есть недопустимое историческое легкомыслие! Если мы действительно озабочены истинным национальным самопознанием, если мы действительно хотим понять духовно-исторический смысл происходящего, то должны отнестись к этому вопросу предельно ответственно и трезво, как того требует собственная национальная история. Историю нельзя упростить, выкинув из нее тот или иной неудавшийся фрагмент, ибо все в ней – непрерывный поток национального духа, и если мы хотим вновь вступить в этот поток, то должны постараться понять ее логику максимально честно и искренне. Особенно, когда это касается тонких религиозно-идеологических процессов.

Сейчас происходит восстановление естественного баланса религиозного и материалистического в общественном сознании и ничто не мешает глубокому и всестороннему переосмыслению русского коммунизма на основе традиционного христианского миропонимания: ни идеологических, ни философских, ни догматических преград такому переосмыслению не существует. Что означают религиозные предпосылки коммунизма? Насколько глубоки его христианские основания? Как реализовать неисчерпаемый религиозный потенциал народного духа в действенную идеологию национального возрождения? Все это актуальнейшие вопросы современного русского самосознания. Острота и неизжитость национального исторического кризиса взывают к необходимости подобного переосмысления, новому пониманию социализма и коммунизма в контексте тысячелетней русской истории. Не поняв до конца духовно-идеологические уроки своей недавней истории, мы никак не сможем осознать и ее ближайшее будущее. В этом отношении конечное понимание коммунизма в его религиозном, эмпирическом, идеологическом и историческом смысле невозможно вне рассмотрения его отношений с Церковью. Глубокое осмысление этой темы, видимо, принадлежит будущему, однако основные связи очевидны уже сейчас.

Так, если попытаться определить одним словом главную «религиозную ошибку» коммунизма, то этой ошибкой оказывается человек, точнее, полное игнорирование его внутреннего духовно-онтологического существа. При всей правде внешней социально-экономической схемы коммунизма в нем не было никакого реального антропологического содержания. Н.Бердяев пишет: «Mapкcизм cтaвит пpoблeмy oбщecтвa, нo нe cтaвит пpoблeмy чeлoвeкa, для нeгo чeлoвeк ecть фyнкция oбщecтвa, тexничecкaя фyнкция экoнoмики. …О нoвoм чeлoвeкe, o нoвoй дyшeвнoй cтpyктype мнoгo гoвopят в coвeтcкoй Poccии… Ho нoвый чeлoвeк мoжет явитьcя лишь в тoм cлyчae, ecли чeлoвeкa cчитaют выcшeй цeннocтью. Ecли чeлoвeкa paccмaтpивaют иcключитeльно кaк киpпич для cтpoитeльcтвa oбщecтвa, ecли он лишь cpeдcтвo для экoнoмичecкoгo пpoцecca, тo пpиxoдитcя гoвopить нe cтoлькo o явлeнии нoвoгo чeлoвeкa, cкoлькo oб иcчeзнoвeнии чeлoвeкa, т.e. oб yглyблeнии пpoцecca дeгyмaнизaции»[vii].

Но даже в этой служебной функции человек оказался далеко не тем прочным «кирпичом», из которого можно бы было построить «здание коммунизма», как предполагали марксисты, а ненадежным, аморфным материалом. Коммунизм – это идеальная схема. И если она не наполнена живой реальностью, то она «не работает». А живая реальность – это человек во всем многообразии и глубине его иррациональных духовно-психологических проявлений. Учесть эту иррациональность, осознать ее логику и подчинить какому-то сознательному управлению может лишь религиозная методология, способная заглянуть в самые потаенные уголки человеческой души. Для русского человека такой духовной методологией, безусловно, является православие, и величайшей ошибкой строителей коммунизма начала XX века было воинствующее безбожие и отрицание Церкви. Церковь как социальный институт, конечно, представляла определенную преграду для нового переустройства общества, но Церковь как исключительная кладезь онтологических знаний о человеке могла бы послужить той внутренней опорой в воспитании нового человека, которой так не хватало коммунистической теории. Тем более, что предпосылки к такому сближению и открытость православного сознания к новым социально-историческим реалиям в начале века в России существовали. Имеются в виду не те либеральные тенденции в Церкви, которые понимались как «обновленчество», а более глубокое и фундаментальное течение в православной философской среде, которое иногда определялось как новое религиозное сознание. Виднейшими представителями этого течения русской философской мысли были Н.Бердяев, С.Франк, С.Булгаков, П.Флоренский, Н.Лосский, И.Ильин, Л.Карсавин и многие другие. По существу весь русский религиозно-философский ренессанс, начиная с В.Соловьева, являлся объективным, очень перспективным по своему потенциалу мировоззренческим началом, которое, безусловно, должно было быть включено в новое становление русского национального самосознания. Так как именно русская религиозная философия содержала и активно развивала в себе христианское осмысление социума во всех его духовно-исторических, социально-политических, антропологических и национальных аспектах.

Однако жесткие космополитические силы, стоявшие у начала становления структуры молодого социалистического государства, безжалостно отсекли эту живую ветвь на древе русского православного миропонимания. В 1922 году большинство виднейших представителей русской религиозно-философской мысли были насильственно высланы из России. Подразумевалось, что эта мысль не только излишня в новой коммунистической России, но является препятствием для становления «истинно коммунистического» общественного мировоззрения.

Между тем религиозно-философская традиция начала века не являлась антагонистической оппозицией социалистическим тенденциям новой России. Об этом говорят многочисленные факты, начиная с того, что многие из названных мыслителей в начале своего философского становления прошли через искушение марксизмом и социализмом, и кончая достаточно активным включением некоторых их них в институты нового общества (Бердяев, Булгаков, Флоренский). Несмотря на всю неприглядность большевистской диктатуры начала века, некоторые из них (Бердяев, Булгаков) до конца своих дней допускали возможность появления в истории христианского социализма, а такие мыслители как Ф.Степун и Г.Федотов оставались активными его апологетами, являясь в то же время последовательными антикоммунистами. Перспективным было и движение евразийцев (П.Савицкий, Н.Трубецкой, Л.Карсавин и др.), видевших за русской революцией выход к новой, отличной от Запада, евразийской цивилизации. Кроме того, сама православная Церковь в лице Патриарха Тихона, понимая, что новая власть – это «всерьез и надолго», в конечном итоге, готова была согласиться с объективным характером новых исторических условий, что фактически и подтвердил митр. Сергий (Старгородский) в декларации 1927 года.

В православной литературе часто с недоумением относятся к некоторым странным, с точки зрения здравого православного смысла, фактам революционного периода (решение Св. Синода о признании Временного правительства, отречение Государя, практика выбора епископов и т.д.), подразумевая за этим помутнение церковного сознания, или заговор, или предательство, кроме того прямого понимания, что все это, в первую очередь, – проявление объективной исторической реальности. Государственный организм есть целостное образование и все исторически обусловленные (т.е. объективные) изменения в нем (экономические, социальные, духовные) происходят взаимозависимо. Тем более это относится к Русской Церкви конца XIX – начала XX века являвшейся по своему статусу и характеру глубоко интегрированной государственной структурой. Поэтому все те мировоззренческие (точнее идеологические) изменения, которые происходили и накапливались в обществе, в равной степени были свойственны и Церкви. Более того, Церковь и общество в России на рубеже веков формально даже невозможно отделить друг от друга, т.к. юридически и бытийно вся гражданская инфраструктура государства была насквозь пропитана церковными установлениями, а абсолютное большинство населения были крещеными чадами Церкви. Поэтому попытки сейчас, задним числом, выделить Церковь начала XX века из реального исторического текста, представить ее в автономном идеально-отстраненном виде и тем самым снять с нее историческую ответственность за произошедший разворот русской истории представляются совершенно несостоятельными. Все произошедшее с Россией в начале XX века может рассматриваться только в комплексе экономических, политических, духовных и мировоззренческих проблем российского общества того времени, особенно если понимать эти события как кризис национального самосознания. В таком контексте место и роль Церкви становиться определяющей(!), что требует соответствующего непредвзятого рассмотрения и самоанализа. Мы достаточно часто слышим призывы к покаянию русского народа; но не следует ли говорить о покаянии Церкви как пастырского института, не сумевшего удержать русский народ от глубокого атеистического падения. В чем причины утраты христианского смысла национально-государственного бытия? На каком уровне произошел разрыв между христианской истиной православия и ее социальной реализацией в общественной жизни? Без подобной внимательной и скрупулезной «ревизии» церковно-государственных отношений конца XIX – начала XX века, нынешние надежды некоторых православных кругов восстановить нечто подобное по формальному историко-каноническому лекалу, могут сослужить очень плохую службу как для государства, так и для Церкви: превратившись для государства в очередной политический фарс, а для Церкви – в очередную национально-историческую трагедию.

Все это говорит о том, что отношения коммунизма и христианства, реального социализма и христианской Церкви, должны иметь двустороннее осмысление, т.к. то и другое во многом (если не во всем) взаимообусловлено и взаимосвязано как в историческом, так и в мировоззренческом отношении. Анализируя этот аспект русского коммунизма, Н.Бердяев писал: «Xpиcтиaнe, обличaющиe кoммyниcтoв зa иx бeзбoжиe и зa aнтиpeлигиoзныe гoнeния, нe дoлжны были бы вcю винy вoзлaгaть иcключитeльнo нa этиx кoммyниcтoв-бeзбoжникoв, oни дoлжны были бы и нa ceбя вoзлoжить чacть вины, и знaчитeльнyю чacть. Oни дoлжны были бы быть нe тoлькo oбвинитeлями и cyдьями, нo и кaющимиcя. Mнoгo ли xpиcтиaнe cдeлaли для ocyщecтвлeния xpиcтиaнcкoй пpaвды в coциaльнoй жизни, пытaлиcь ли oни ocyшecтвлять бpaтcтвo людeй бeз тoй нeнaвиcти и нacилия, в кoтopыx oни oбличaют кoммyниcтoв?»[viii].

 

 

Новый Вавилон

 

Социализм иногда называют христианством без Бога. Здесь очень точно отражается соблазн упрощения христианской социальной идеи до уровня формального подхода. В этом смысле социализм предстает как попытка установить по-христиански справедливое общество без его действительного христианского преображения, путем чисто внешних социально-экономических мероприятий: отменой частной собственности, эксплуатации, уравнительным распределением, всеобщий занятостью, социальными льготами и т.д. С одной стороны, это может показаться наиболее прямым и непосредственным путем к «заветной цели» – совершенному обществу; но с другой приводит новое общество в тупик, так как, достигнув первой (материальной) цели преобразований, оно теряет смысл и направление дальнейшего развития. Дальнейшее развитие ничем не обусловлено: ни рыночной погоней за прибылью, ни коммунистической верой в будущее, ни христианским стремлением к совершенству. Такое общество оказывается идеологически и исторически неполноценным, а само христианское содержание социального идеала остается не раскрытым.

На этом пути социализм, по существу, не выходит за рамки старой системы ценностей. Как писал еще В.Соловьев: «То обстоятельство, что социализм изначала – даже в самых идеалистических своих выражениях – ставит нравственное совершенство общества в прямую и всецелую зависимость от его хозяйственного строя и хочет достигнуть нравственного преобразования или перерождения исключительно лишь путем экономического переворота, ясно показывает, что он, в сущности, стоит на одной и той же почве с враждебным ему мещанским царством – на почве господства материального интереса. У обеих сторон один и тот же девиз: «О хлебе едином жив будет человек»»[ix].

Действительно, социализм в марксистской трактовке изначально оказался ограничен в своем мировоззренческом (методологическом) подходе образом своего антипода – буржуазно-мещанским духом капитализма. Марксистский социализм как простой антитезис капитализму оказался целиком вписанным в его систему координат: материализм, прагматизм, утилитаризм, мещанство, бездуховность и т.д. В своих самых высоких (псевдорелигиозных) мировоззренческих чаяниях, таких, как вера в человека, в светлое будущее, в прогресс и т.д., марксизм фактически не преодолел «земного притяжения» духа буржуазности – материалистического понимания ценностей личной и общественной жизни. И это есть трагедия и вина марксизма, которая, по словам Ф.Степуна, «…заключается в предательстве социалистического предчувствия новой жизни, новой культуры, нового человека… Вдумываясь в основные положения марксизма, неизбежно приходишь к выводу, что его идеология есть не что иное, как точная теоретическая транскрипция типично буржуазного чувства жизни и тем самым акт вероломного предательства только еще нарождавшегося социалистического мирочувствия формам и законам буржуазного сознания»[x]. Тут же можно вспомнить и слова о. Сергия Булгакова о том, что если социализм и грешит, «то конечно, не тем, что он отрицает капитализм, а тем, что он отрицает его недостаточно радикально, сам духовно пребывая еще в капитализме»[xi].

Будучи (по рождению) в одной мировоззренческой плоскости с капитализмом, играя по его правилам, выступая как его антипод, а фактически как «материалистический» двойник, социализм XX века был изначально ограничен в своем целеполагании и историческом творчестве. Он не смог реализовать свои высшие устремления, решая вопрос о социальной справедливости лишь на количественном уровне, так и не перейдя к качественно новому типу общества, тайна которого – в духовном преображении социальных отношений. «И коммунизм, и социал-демократизм бессильны в последнем счете одним и тем же бессилием – невозможностью внутреннего, духовного возвышения над своим врагом – буржуазией», – писал по этому поводу Ф.Степун[xii]. Осуществив практическую реализацию новых социально-экономических хозяйственных отношений, социализм, тем не менее, оказался неспособным явить нового человека – основу нового общества. В узких материалистических рамках антикапиталистической методологии осуществить духовное преображение человека и человеческих отношений представляется невозможным. В этом принципиальная причина несостоятельности материалистической трактовки социализма.

Что же за общество было построено в Советском Союзе? Ответить на этот вопрос не так и просто, ведь само понятие социализм в историческом аспекте достаточно неопределенная социально-экономическая категория. Существует много определений того, что это было: казарменный социализм, государственный капитализм, мобилизационный социализм и т.д. Например, И.Фроянов специфику русского социализма XX века трактует как «социально ориентированный государственный капитализм»: «Государственным капитализмом эта система являлась потому, что ее характеризовали наличие монопольной государственной собственности, отчуждение непосредственных производителей от средств производства, присвоение прибавочной стоимости и эксплуатация трудящихся, монопольно высокие цены и т.д. Социально ориентированной она была потому, что ей были свойственны огромные общественные фонды, бесплатное образование и медицинское обслуживание, бесплатное предоставление жилья и низкая квартплата, материально подкрепленное государством право на отдых, всевозможные дотации, всякого рода льготы и многое другое»[xiii].

Однако данное определение при всей его историко-экономической полноте не отражает органической цельности и национальной специфики состоявшегося в России социалистического строя. В этом определении присутствует некоторая противоречивая антитеза и даже антагонистичность средств и целей (государственно-монопольный способ эксплуатации и государственное же распределение социальных благ), отрицающих друг друга. Словно государство и общество разделилось само в себе.

Между тем, следует признать, что построенный в России социально-экономический строй следует все-таки определить единым понятием – «социализм», т.к. весь комплекс социально-экономических отношений укладывался в рамках единой идеологии социализма, понимавшей государство как непосредственного и единоличного гаранта реализации социальной справедливости на всем диапазоне экономической деятельности от производства  до потребления. Между государством и обществом не было отчуждения и противостояния, тем более нельзя говорить об эксплуатации государством человека и общества или монопольно высоких ценах: цены-то как раз были монопольно низкие… Можно, конечно, спорить о том, насколько последовательно осуществляло государство свои социальные функции, насколько эффективно оно использовало прибыль и прибавочную стоимость общественного труда, но сама целостность социально-экономической модели не подлежит сомнению. Иначе она не просуществовала бы так долго.

В этой модели не было внутреннего социально-экономического антагонизма, наоборот, она полностью соответствовала патерналистским настроениям русского народа, традиционно понимавшего государство как высшую общественную инстанцию, наделенную безусловным правом выступать от имени нации, осуществляя собой правду национального единства, соборности и коллективизма. При этом собственно социалистическая специфика этого отношения заключалась в полном и добровольном делегировании государству не только социальных функций по распределению прибыли и т.д., но и самих средств производства как собственности – в этом заключалась фундаментальная основа социального равенства, а не в перераспределении прибыли. В Советской России полностью отсутствовал какой бы то ни было формально-юридический повод для капиталистического отчуждения и присвоения прибыли как возможности личного обогащения за счет эксплуатации чужого труда. В этом также состоит одна из фундаментальных особенностей русского социализма, отражающая традиционное национально-общинное представление о справедливости.

Проблема же дальнейшего развития социализма (отраженная в понятии «застоя» 80-х годов) состояла отнюдь не в дальнейшем переходе от государственного капитализма к социализму как преодолении внутреннего социально-экономического антагонизма (его как такового не существовало), а в проблеме качественного углубления идеологии социализма как задаче дальнейшего развития и раскрытия гуманистического смыла социализма. Была утрачена сама сверхзадача социализма и коммунизма – человек… В рамках старой идеологии не мог быть осуществлен переход от принципа «человек для социализма» к принципу «социализм для человека», ибо само понятие о человеке как самостоятельном субъекте бытия в системе марксистско-ленинского материализма практически отсутствовало, а беспросветный ортодоксальный идеологический догматизм КПСС напрочь блокировал какие-либо возможности для научно-философской разработки этой темы. Берясь за «перестройку», руководство КПСС просто не знало, чего оно хочет, в результате страна и оказалась в руках тех, кто, наоборот, это очень хорошо знал.

Можно сказать, что из всех программных задач социализма как преддверия коммунистического общества, были реализованы и решены почти все, за исключением, как оказалось, самой важной – воспитания «нового человека». Надо признать, что это самая принципиальная (провальная) неудача социализма. Экономические, научно-технические, социальные, военно-политические и международные успехи Советского Союза были очевидны, макромасштаб советских достижений впечатлял и вызывал безусловное уважение, однако в микромасштабе, в масштабе человеческой личности похвастаться было нечем. Нельзя, конечно, сказать, что советское общество не занималось воспитанием нового человека и не имело на этом поприще никаких успехов, наоборот, это была система воспитания высокой нравственности, культуры и человечности, которая по сравнению с нынешней вакханалией либерализированного бесстыдства есть своего рода идеал и безусловное социальное благо. Однако эффективность этой системы оказалась слишком низкой. В ней совершенно отсутствовало духовное измерение человеческой личности, что делало коммунистическое воспитание поверхностным и непрочным. В результате образовался серьезный антропологический дисбаланс между интенсивнейшими процессами общественно-государственного строительства и уровнем индивидуального самосознания. Социалистические принципы хозяйствования уже не поддерживались соответствующим уровнем социалистического самосознания общества. Принципы военного коммунизма и энтузиазм первых пятилеток исторически были уже исчерпаны, а новой, более глубокой, коммунистической сознательности не появилось. Традиционные формы официального воспитания – пионерия, комсомол, партия – исчерпали свой педагогический ресурс. В результате падение «коммунистической сознательности», важнейшей моральной категории «строителя коммунизма», стало разъедать советское общество: в экономике, культуре, производстве, социальной сфере и в самом партийном аппарате. Последнее обстоятельство имело для государства наиболее тяжелые последствия.

Не случайно основной фронт «холодной войны» проходил в области идеологии как наиболее слабом месте советской системы. Внутренний мир советского человека был внутренне неустойчив, его система ценностей не имела фундаментальной духовно-мировоззренческой основы, а укрепление идеологической сознательности искусственными методами пропаганды и агитации было совершенно неэффективным.

В результате можно сделать вывод, что советский социализм не устоял именно на антропологическом уровне. Это было предопределено в той системе материалистического мировоззрения, которая понимала человека как сугубо социальную субстанцию, самосознание которой детерминировано системой общественно-экономических отношений по принципу: «бытие определяет сознание». Именно этот фундаментальный принцип исторического материализма не выдержал испытания временем. Социалистическое бытие ценой титанических усилий партии и народного подвига было реализовано, – однако социалистическое сознание не состоялось.

С другой стороны, нельзя не признать, что советское время оставило после себя множество выдающихся произведений в области культуры – в литературе, кинематографии, музыке, мультипликации и т.д., которые, по нынешним меркам, являются просто образцами высокой духовности, морали и нравственности. Казалось бы – противоречие. Но оно лишь еще раз отражает тот факт, что в коммунистической идее присутствует реальное нравственно-этическое содержание, вполне согласное с христианскими представлениями о добре и зле. То есть в коммунизме, безусловно, есть здоровое мировоззренческое начало, хоть и открывающееся на несколько отвлеченном умозрительном уровне. По крайне мере, если понимать коммунизм более глубоким образом – не как систему научных догм исторического материализма, а как духовно-мировоззренческую веру в возможность гармоничных общественных отношений на основе духовно-преображенной человеческой личности, то такой коммунизм не противоречит христианству.

Именно в этом человеческом аспекте веры коммунизм приближается к христианству. Идеалы коммунизма духовны по своему происхождению, в их основе неискоренимая из людских сердец жажду правды и счастья, любви и братства, равенства и свободы. Никакая историческая неудача реального коммунизма в принципе не может уничтожить эту чистую в своих духовных истоках человеческую надежду. Так и жертвы, и крах российского социализма не умаляют значение этих идей. Наоборот, те многочисленные и неоспоримые достижения реального социализма, которые мы воочию наблюдали в светлые времена так называемого «застоя» (образование, медицина, культура и т.д.), есть реальное (а отнюдь не мнимое) свидетельство жизненности и приемлемости этих идей в реальной истории. Конечно, это далеко не «рай на земле», но то, что это оказалось осуществимо, хоть и в малой степени, пусть и ценой напряженнейшего народного подвига, есть само по себе величайшее историческое чудо и еще одно зримое свидетельство особой исторической миссии России.

С этой точки зрения, нынешний крах русского коммунизма не обязательно означает историческую катастрофу его идеи. По мысли А.Зиновьева, то, что происходит в последние годы с коммунистической Россией это не катастрофа, а кризис. Причем, причины кризиса не обязательно лежат в области негативных проявлений системы, с диалектической точки зрения – как раз наоборот: «В послевоенные, в хрущевские и в еще большей мере в брежневские годы в стране произошел колоссальный прогресс сравнительно со сталинскими годами. Было построено огромное число новых предприятий. Необычайно усложнились хозяйство, культура и быт населения. Вырос образовательный уровень населения. Улучшились бытовые условия. Были достигнуты успехи в науке и технике. Достаточно здесь назвать успехи в космосе и в военной промышленности. Возросло число ученых и деятелей культуры вообще. Был ликвидирован «железный занавес», необычайно расширились контакты с Западом. Короче говоря, как это принято теперь считать, одной из важнейших причин кризиса явился как раз не застой, а чрезмерный для коммунизма прогресс. Тот факт, что одновременно в стране происходило наращивание экономических и бытовых трудностей, а также усиление морального и идейного разложения общества, нисколько не противоречит сказанному выше. Это свидетельствует лишь о сложности (о диалектичности!) исторического процесса»[xiv]. Кризис, действительно, является необходимым атрибутом диалектики. Исчерпание кризиса: либо нарастание хаоса и распад, либо – качественное преображение системы через выход ее на новый, более высокий, уровень структурной организации.

Рано или поздно подобный исторический кризис коммунизма был неизбежен. В сущности, дело было сделано – общество «развитого социализма», в той мере, как ему позволяла материалистическая идеология, было построено, эта законченность и определила то, что называлось «застоем». Дальнейшее развитие требовало принципиального обновления коммунистической идеи. М.Горбачев попытался нащупать это новое измерение социализма, но …не удержал «процесс». И не мудрено: масштабы назревавших изменений находились не в экономической или политической сферах советского общества, а, как сейчас представляется, значительно глубже – на уровне национального самосознания, вновь обратившегося к своим христианским истокам. Так зримое проявление кризиса («перестройка») символически пришлось на 1988 год – год тысячелетия Крещения Руси, – ведь это поистине «тектонические» сдвиги русского самосознания! Происходил новый прорыв национального духа и историческая актуализация православия. Вновь обнажался вопрос о Русской идее как открытой задаче национальной истории.

При этом старые формы стремительно распадались. Первой не выдержала проверку временем идеология коммунизма, ее «религиозный» мировоззренческий пафос стремительно выдыхался: в «светлое будущее коммунизма» реально уже никто не верил, ни народ, ни сама коммунистическая партия, и это предопределило падение системы. Именно крушение веры лишило общество созидательной исторической динамики и жертвенной энергетики. Не стало цели – не стало и движения. В этом смысле русский народ опять остался верен себе: только высшие, духовно осмысленные идеалы способны подвигнуть его к реальному историческому действию.

Как уже говорилось, историческая ограниченность советского коммунизма была предопределена его догматическим материализмом. Словно современный Вавилон, коммунистический «проект» строился на чисто материалистических принципах («глиняные кирпичи») и упрямой человеческой воле. Методология предопределяет результат: каковы средства – такова и цель. Прорубая титаническую просеку к «светлому будущему человечества», коммунистическая воля грубо нарушила мистическое равновесие национальной жизни: ее животворящий дух ушел куда-то в сторону, исчез в неизвестном направлении, покинув грандиозные, но опустевшие материальные формы развитого социализма. Вавилон рухнул разом. Его несущие идеологические конструкции оказались неспособными выдержать тяжесть нагромоздившихся противоречий разного уровня, открывшихся на изломе государственного кризиса. «Без Меня не можете делать ничего» [Ио.15.5.], – утрата духовного смысла лишает общество способности к историческому созиданию.

При этом, однако, следует отметить принципиальное обстоятельство, часто не различаемое при анализе конца коммунизма XX века: крах коммунистической идеологии и крах системы реального социализма, хоть и совпадают по логике причинно-следственных связей, но это не одно и то же. Социализм как идея, первичен относительно теории коммунизма, поэтому исторический крах марксизма-ленинизма совсем не означает исторический конец социализма. Опыт социализма XX века, по существу, не был полноценным. Теория коммунизма рассматривала социализм как свою «переходную» стадию, придав социализму не самостоятельную, а служебную функцию, относясь к нему как к средству построения коммунизма. То есть изначально социализм не строился ради идеи социализма, а был фактически принесен в жертву истории ради «будущего всечеловеческого общества» – коммунизма. В строительстве советского социализма было нездоровое отрицание реальности ради утопической цели, некое историческое стремлением за миражем, которое не могло никуда привести, кроме как к истощению национальных сил. В итоге, не достигнув коммунизма, мы утратили и социализм – то реальное содержание русской истории XX века, к которому стремилось русское самосознание XIX века и которое было не чем иным, как новой ступенью раскрытия национальной идеи в реальной истории.

Теория коммунизма (марксизм) имела реальное историческое и практическое значение лишь в качестве революционной теории, как теория будущего она оказалась совершенно несостоятельной. Поэтому можно сказать, что именно идеология коммунизма (марксизм-ленинизм) оказалась исторически неадекватной и утопичной в своих исторических претензиях. Социализм же, как реальное детище коммунизма, при всей своей однобокой ущербности может и должен быть реабилитирован как объективная данность истории, как ее новое цивилизационное качество, подлежащее дальнейшему историческому развитию. Но уже не в русле «теории коммунизма», а на базе фундаментального мировоззрения христианства, в недрах которого изначально и родился социализм как идея. В таком христианском контексте социализм вновь совпадает (соединяется) с магистральной линией человеческой истории и в этом обретает свой истинный цивилизационный смысл и фундаментальный исторический статус. Ибо христианство, в отличие от теории коммунизма, – не утопия, а центральная ось (начало и конец) человеческой истории и эволюции. В этом смысле «социализм, – по словам Г.Федотова, – есть блудный сын христианства, ныне возвращающийся… в дом отчий»[xv].

 

 

Коммунизм: пересмотр идеологических оснований

 

А.Зиновьев разделяет коммунизм на идеологический и реальный и говорит, что реальный коммунизм был полностью разгромлен Западом в ходе «холодной войны», но идеологический коммунизм остался в сознании человечества, и что он не может быть полностью искоренен, «пока существуют порождающие его причины, а именно – негативные явления капитализма»[xvi].

Однако если смотреть на идеи коммунизма более глубоко, то в них можно выделить вполне определенные собственные (имманентные) источники устойчивости – христианские предпосылки коммунизма. Неискоренимость идеалов братства, равенства, справедливости определяется тем, что эти понятия суть базисные социальные ценности христианства. Человечество не может отказаться от стремления к этим идеалам, пока существует христианство.

Именно поэтому идеологический коммунизм неискореним в сознании человечества, а это значит, что он будет вновь так или иначе искать своего проявления в реальной истории. Причем динамика этих проявлений имеет все возрастающую амплитуду. Если первые христианские общины (коммуны) в этом процессе могут пониматься в качестве элементарной коммунистической закваски (своего рода идеального эталона социального бытия), то последующее развитие коммунизма происходит в нарастающем теоретическом и практическом масштабе. Сначала это аскетический коммунизм христианских монастырей с общинным хозяйственным бытием в любви, равенстве и братстве, затем утопический коммунизм средневековых католиков с первыми теоретическими попытками распространить христианские идеалы социального бытия на все общество, далее – марксизм в качестве глобальной теории научного коммунизма и, наконец, Советская Россия как первый в истории опыт осуществления «реального коммунизма» на государственном уровне. Проблема, однако, здесь в том, что на пути к своей исторической реализации идеи коммунизма относительно первоначального христианского эталона изменились до неузнаваемости. Теория и практика коммунизма XX века не только утратила исходную христианскую составляющую, превратившись фактически в форму без содержания, но и противопоставила себя христианству как мировоззрению. Естественно, лишенный своего онтологического начала коммунизм не мог просуществовать долго, история достаточно быстро проявила несостоятельность его амбициозных претензий.

Но значит ли это, тем не менее, что вместе с окончанием реального советского коммунизма пришла к своему историческому финалу и сама коммунистическая идея, как утверждают разного рода западные и российские аналитики? Не предвещает ли нынешний кризис коммунизма какой-то новой предпосылки его исторического возвращения на совершенно ином, качественно обновленном идеологическом основании, том, на котором и зародилась сама социальная идея коммунизма – на базе христианского миропонимания? Нет доводов, которые могли бы опровергнуть такую возможность. Более того, сама историческая диалектика коммунизма предполагает неизбежность этого последнего этапа коммунистической истории. Суть этого этапа – в соединении социалистической практики, в ее реальных социальных достижениях, с ее истинным идеологическим началом и сущностью – христианскими представлениями об идеале человеческих отношений. Без этого заключительного акта зрелого коммунистического миропонимания история коммунизма не может считаться завершенной, ее цикл еще не закончен.

Какое это имеет отношение к сегодняшней реальной истории и, в частности, к истории России, пока сказать трудно. Однако некоторые предпосылки говорят о том, что определенная переориентация коммунизма в этом отношении происходит. Об этом красноречиво свидетельствуют те изменения, которые появились в программных документах КПРФ и работах ее лидера Г.А.Зюганова: понимание преемственности национальной истории, самобытности характера и мировоззрения русского народа, отказ от идеологии атеизма и признание православия становым хребтом русского национального самосознания – вот далеко не полный перечень тех идеологических прозрений, которые обрела коммунистическая идея в результате краха системы ортодоксального коммунизма. И это вселяет определенный исторический оптимизм: коммунистическая идея в своем самопознании вплотную подходит к ядру русской национальной идеи – Русской идее, что значительно увеличивает шансы для последней найти свое продолжение в реальном историческом времени.

Именно в этом направлении – горизонты новой русской истории. Если понимать коммунизм в его идеально-исторических устремлениях, то в контексте русской идеи коммунизм и православие оказываются не взаимоисключающими, а дополняющими явлениями русского национального духа как единство земной и небесной составляющих Русской идеи. В этом единстве – метаисторический смысл Русской идеи. Ожидания коммунизма и православия (как «рая земного» и «рая небесного») сходятся где-то у эсхатологического горизонта и в огне эсхатологической зари сливаются полностью, преобразуясь в «новое небо и новую землю». Это, по существу, и есть светлый идеал Святой Руси: идеал полноты и гармонии общественного соборного бытия в единстве его небесной и земной составляющих. Россия не может отказаться от этой своей мечты и исторической миссии ни на уровне религиозного самосознания, ни на уровне национальной истории. Идеал коммунизма после крушения его чисто материалистического варианта, не исчезает из общественного сознания, но подспудно сохраняется в своем идеальном значении. Именно в этом статусе коммунистическая идея может стать позитивным элементом общественного сознания как идеальный символ справедливого человеческого общества. Беда и роковая ошибка коммунизма XX века состояла именно в том, что идеальный смысл коммунизма был в его революционно-марксистском пафосе грубо редуцирован до уровня реальной истории и смешан с ее греховной эмпирикой. В то время как смысл коммунизма в его высшем значении есть такое же идеальное явление как идеалы христианской святости, которые, будучи по природе целиком надмирными, тем не менее, оказывают самое прямое влияние на реальную жизнь человека и общества. В этом смысле идеал коммунизма выступает как категория духовная и метаисторическая, причем не самостоятельная, а производная (вторичная) от метаисторического идеала христианства. Поэтому нельзя рассматривать и понимать идеал коммунизма вне идеала христианства, вне идеи христианской святости и совершенства человеческих отношений на основе христианской любви.

Однако Русская идея – не отвлеченный идеал, а реальная боговдохновенная задача национальной истории. Поэтому все высшие идеальные смыслы Русской идеи так или иначе должны найти свое место в реальной истории – и это есть наиболее сложный и мучительный аспект национально-исторического самопознания. Идеал и реальность трансцендентны в историческом бытии, и движение к идеалу далеко не линейное действие, а, наоборот, очень сложный, противоречивый процесс обнаружения идеала в реальном историческом опыте.

«Кто имел хоть какое-то представление о социализме до 1917 года?! Никто»[xvii] – восклицает И.Ильин, поражаясь безоглядностью национального исторического выбора XX века. И это действительно так. Несмотря на широкую общественно-интеллектуальную разработку коммунистического идеала, социализм как реальное общественное бытие был областью еще неведомой, не раскрытой в реальной истории – ни в экономическом, ни в социальном, ни в духовном смысле. Обнаружить и проявить все это было невозможно иначе, как только в исторической практике, т.е. в решимости пойти этим путем… Такой путь предполагает сугубый подвиг, решимость, говоря словами русского эпоса, «пойти туда, не знаю куда, и принести то, не знаю что». И в этом нет пустой безрассудности. Наоборот, в этой решимости отражается наиболее тонкое и глубинное содержание национального инстинкта, ведущего национальный дух к новым горизонтам исторического существования.

Так всякое духовное преображение (как и сам путь христианской веры) есть по существу всегда путь в неведомое, путь поиска нового неотмирного качества бытия, ради преображения в этом качестве. И путь этот (христианский) есть всегда путь подвига; путь радикального отказа от прошлого бытия ради бытия будущего, которое, тем не менее, принципиально не дается сразу. Это не есть какая-то разовая сделка по обмену одного на другое, старого на новое как смена одежды, а есть переход через область неведомого, через внутреннюю пустыню, в которой отмирает все прежнее, но еще не явилось новое. Какое это будет новое, каковы его формы и проявления и как его даже узнать – это есть тайна невыразимая в предположении, но открывающаяся лишь в опыте, как предметной встрече с новым качеством бытия. (…Так в пути христианского опыта открывается реальность благодати – то новое состояние, которое «не видел глаз и не слышало ухо»).

Но и путь сам по себе не бывает гладким и простым, но всегда сопряжен с трудностями, препятствиями и искушениями, как разрешением противоречий между прошлым и будущим, реальностью и идеалом, и лишь преодоление этих искушений при сохранении изначальной веры и решимости пройти путь до конца, до цели, открывает, наконец, подвижнику то, что он, не зная, – искал, во что, не ведая, – верил, к чему, не видя, – стремился. «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете…» [Мф.7.7]: движение к идеалу есть напряженный поиск, конкретный опыт и действие, отражающее реальную готовность идти по избранному пути.

Так, опыт советского социализма – это один из этапов русской истории, который, как проба нового исторического бытия, не мог быть реализован иначе как в форме предметного исторического опыта. И как первый опыт, он принципиально не мог быть успешным в плане полноты реализации своих идеальных заданий. Но тот факт, что этот опыт был с честью доведен до конца (в форме цивилизации Советского Союза) говорит о том, что Россия выполнила эту труднейшую задачу истории и открыта к следующему этапу своего христианского исторического пути. Пусть нас не смущает нынешнее государственное безвременье. Эта смута – лишь пауза нашей истории, необходимый переходный этап для новой самоорганизации национального духа, время определения новых приоритетов и исторических целей. Когда определиться цель, корабль русской государственности вновь поднимет свои паруса и двинется к горизонтам новой истории.

«Перестройка» как постепенный переход из старого социализма в какой-то другой (новый) в этом контексте была принципиально невозможна и обречена. Переход в новое качество, в новое состояние целого неизбежно предполагает идеологическую пустыню (точку бифуркации) – переход через смерть. На этом пути через «царство теней» неизбежны искушения и власть «духов тьмы» (чубайсов, абрамовичей, гусинских, березовских и т.д.) – это их время. Но не стоит обращать на них слишком много внимания, не они определяют нашу судьбу. Наш путь – к свету на горизонте, к новой жизни, к новой пассионарности. Когда в нас проснется энергия новой жизни, новой истории, «царство теней» рассеется как призрак, ибо ничто и никто не может остановить тысячелетнюю инерцию русской истории, движущейся к осуществлению своей Боговдохновенной миссии.

Пока мы говорили о коммунизме в самых возвышенных идеализированных тонах. Однако каково же реальное состояние коммунистической идеи на сегодняшний день? Насколько реальный коммунизм способен к внутренней духовно-идеологической трансформации в направлении христианского понимания истории? Об этом трудно говорить, главным образом, потому, что коммунизм как учение сегодня предстает в очень неопределенном, внутренне дезориентированном виде. Крах мировой системы социализма до основания разрушил догматическую систему марксизма-ленинизма. Новой консолидации коммунистических идей не наблюдается, наоборот, происходит дальнейшее размывание и утрата основных коммунистических смыслов. Неокоммунизм, как он сохраняется в реальной общественно-политической жизни, это уже далеко не классический научный коммунизм, а широкое левопатриотическое мировоззрение, в котором доминирует не столько марксизм, сколько образ Советской России как главное свидетельство исторической правды коммунизма в прошлом и настоящем. Отступая по всем фронтам, коммунизм уже не отстаивает свои «научные» постулаты, а лишь пытается уловить свой новый исторический статус в быстро меняющейся конфигурации национально-исторических процессов. В этом отношении нынешний коммунизм готов принять любые формы возвращения к социалистическим началам в государственной и общественной жизни независимо от их идеологического обоснования. Идеология коммунизма отходит на второй план. На уровне общественного сознания основным аргументом коммунизма становится уже не теория коммунизма, а реальность советского социализма – и это, действительно, веский аргумент. Он не опровергается теоретически, оставаясь своего рода неприступным плацдармом коммунистической идеи. Лишь сама история его опровергла, – но она же может его и оправдать, если социализм найдет себе диалектическую форму самоотрицания, осуществит переход социалистической идеи на новый, более высокий уровень исторической актуальности. И здесь, однако, сама коммунистическая теория оказывается беспомощной. Современный коммунизм не имеет никакого внутреннего идеологического резерва для исторического обновления. Коммунистам в этом смысле нечего предложить обществу. За все время оппозиционного противостояния коммунистическая мысль не сформулировала никаких принципиально новых идей, способных стать реальной опорой для нового этапа социализма. Некоторые, хоть и значительные, отступления от ортодоксального марксизма, такие как: отказ от диктатуры пролетариата, признание различных форм собственности, отказ от атеизма и т.д. еще не могут служить подтверждением качественного преображения коммунистической идеи, ее способности стать знаменем общественных идей XXI века. Краеугольный камень коммунизма – социальная справедливость – остается в силе, и без сомнения, полностью сохраняет свою идеологическую, политическую и историческую актуальность. Но чтобы стать действенной мировоззренческой силой, он должен найти новое, более глубокое этическое и нравственное обоснование.

Между тем, подобного этического обновления коммунизма не наблюдается. Ортодоксальный коммунизм безнадежно завяз в догматическом тупике марксизма, а неокоммунизм все чаще переходит на позиции социал-демократии, в этом неизбежно теряя свое сущностное начало, вливаясь в качестве органического фрагмента в систему буржуазного неолиберализма. В итоге коммунизм, по существу, не видит выхода из нынешней ситуации и остается беспомощным наблюдателем крушения своего былого исторического величия. Стабильным остается только патриотический пафос коммунизма как последовательное отрицание антигосударственной политики нынешнего режима, с нарастающим звучанием державного пафоса русского национализма. Но это уже, правда, не имеет прямого отношения к собственно коммунизму…

Что касается христианской модернизации реального коммунизма, то здесь тоже пока не заметно серьезных (теоретических) изменений, хотя формально все барьеры и ограничения между коммунистической идеей и христианским мировоззрением сняты. Многие коммунисты в своем личном самосознании являются сегодня верующими христианами, но на уровне теоретических основ коммунистического учения это пока никак не отражается. Более того, зачастую наблюдается обратный эффект: обнаружение христианских начал коммунистической идеи воспринимается как еще одно(!) подтверждение истинности коммунистического учения в его классическом виде, как возвышение его до степени «последнего слова человечества», вплоть до прямого отождествления с новой синтезирующей «нерелигиозной религией», вобравшей в себя «самое ценное рациональное содержание многих философских учений и традиционных религий мира»[xviii]. Последнее, конечно, в корне неверно и есть гипертрофированное проявление все той же лжерелигиозности коммунизма, о которой говорил Н.Бердяев и многие другие критики коммунизма в прошлом и настоящем.

Не на этом пути истинное обновление коммунизма. Самым ценным в мировых религиях является как раз не рациональное, а иррациональное содержание и лишь познание этого сверхрационального духовного смысла может вывести коммунизм из тупика механистического мировоззренческого застоя как на уровне личного самосознания, так и на уровне теории. Ибо за этим знанием открывается воистину новая методология, способная кардинально преобразить коммунистическую идею – приблизить ее к реальной жизни, реальному человеку, реальной истории. Применительно к конкретным условиям это означает: всемерное приобщение к исконному национальному духу, сознательная адаптация к национальному мировоззрению и национальной историософии, полное признание приоритета христианских основ коммунизма и всецелое раскрытие этих основ в обновленной теории социализма – лишь на этом пути возможно новое рождение коммунизма в русской истории и в качестве идеи, и в качестве государственной практики. При этом ничто из сущностных, действительно ценных идей коммунизма не умаляется, не исчезает, но, наоборот, обретает свой фундаментальный онтологический смысл.

Здесь вопрос о коммунизме выходит за свои традиционные рамки. Если в русском самосознании произойдет взаимная идеологическая адаптация коммунизма и христианства, как глубокое разрешение духовно-идеологических противоречий русской истории, то это придаст, наконец, коммунизму истинно одухотворенный исторический смысл и реальную (а не эфемерную) религиозную перспективу; а христианству – так недостающую ему общественно-социальную и историческую актуальность как реальную возможность христианского преображения общества. В этом и будет состоять подлинное осуществление национальной идеи на очередном этапе русской истории. Иных путей полноценного возвращения в реальную историю ни для русского коммунизма, ни для русского православия даже гипотетически не существует.

В связи с таким разворотом темы уместно коснуться другой стороны вопроса – христианской реакции на подобные духовно-идеологические перспективы. Здесь тоже рано делать какие-либо выводы в силу пока незначительной проявленности новых христианско-социалистических тенденций в общественном сознании. Можно отметить лишь общую негативную установку и даже предвзятость к подобного рода вопросам, во многом опирающуюся на взгляды, выработанные еще в начале XX века. Современная критика коммунизма (со стороны христианства) страдает в связи с этим принципиальным методологическим недостатком – она обращена к коммунизму как прошлому, но не видит коммунизма в его настоящем, и тем более, будущем. Весь пафос христианской критики обращен к коммунизму в его предельно конкретном эмпирическом облике – как воплощенной реальности XX века. Такая критика была вполне актуальна и исторически оправдана именно во времена коммунизма, как задача разоблачения его идеологической неполноценности – как задача преодоления коммунизма. Сегодня же критика коммунизма как идеологии прошлого по существу беспредметна; т.к. коммунизм в общем виде – это одна из развивающихся в истории форм общественного сознания, формирующаяся как альтернатива существующей в данной реальности социальной несправедливости. Каждый век придает коммунизму новые формы идеологического выражения. И ныне коммунистическая идея в ее марксистко-ленинском варианте отошла в прошлое, завершив собой материалистическое понимание коммунизма; в новом же качестве, религиозно-христианском, коммунизм как социальная доктрина еще способен к дальнейшему развитию в истории. И вот здесь христианская критика обновляющегося коммунизма была бы вполне уместна и необходима, так как именно она способна стать главным формообразующим фактором его нового христианского развития.

В любом случае у христианской общественной мысли лишь два пути: либо предложить свой, альтернативный коммунизму образ христиански справедливого социального устройства общества, либо преобразить коммунистический социальный идеал на христианских началах. Но это в сущности одно и то же… Третий вариант – уклонение от формулировки каких-либо общих принципов христиански обоснованной справедливой социальной организации – означал бы в состоянии нынешней смуты уклонение Церкви от участия в реальной национальной истории.

Таким образом, пересмотр идеологических оснований коммунизма, как это ни парадоксально звучит, есть не задача коммунистов (с их ограниченным атеистическим кругозором), а задача христианской мысли (если не сказать Церкви), ибо только христианское сознание до конца компетентно в вопросах правды социальных отношений, и только оно может предложить коммунистической идее истинное духовное основание. Это связано с пересмотром и самих отношений Церкви и общества. Церковь должна, наконец, занять достойное идеологически определяющее положение в обществе, реально влияющее на макроисторические процессы национальной жизни. Не плестись в хвосте за событиями, унизительно вымаливая у сильных мира сего очередное разрешение на факультативное преподавание основ православной культуры, а как власть имущей утверждать правду христианской жизни на самом высоком общественно-идеологическом уровне. Однако такое право не принадлежит Церкви «по умолчанию» (по авторитету, традиции, конституции), а «силою берется»; т.е. утверждается непосредственной реакцией общества на живое и сильное, адекватное времени пастырское слово, способное сплотить общество на основе единого смысла, единой идеи, единой цели. От кого же, как не от Церкви ждать обществу подобного Слова?

Поделиться