Историко-философские предпосылки русского православного социализма

(Статья 2002 года, фактически ставшая исходной матрицей для книги «Миссия России. Православие и социализм в XXI веке» СПб. 2008)

  

 

 

 

 

КАПИТАЛИЗМ – ПРАВОСЛАВИЕ – СОЦИАЛИЗМ

Нет государства без идеологии, как нет че­ловека без самосознания. Государство есть организм, и идеология государства во мно­гом предопределяет его целостность, являясь связующим центром и невидимым алтарем общественной жизни. Идеология не является чем-то раз и навсегда заданным и неизменным, но наоборот, в ходе исторического процесса она претерпевает непрерывные изменения и развитие, стремясь к наи­более полному выражению своей сущности. Сущностью же идеоло­гии, ее сокровенным содержанием, является национальная идея, понимаемая, как замысел Божий о данной нации (*). При этом диалектика государственной идеологии определяется отражением этой идеи в реальной национальной исто­рии. Т.е. здесь, как и в случае с простым человеческим самосознанием, сохраняется непрерывная взаимосвязь внутреннего и внешнего, — встает постоянная задача сохранения идентичности национального са­мосознания при непрерывном изменении исторических обстоя­тельств. Государственная идеология, отражающая преломление национальной идеи в конкретном историческом процессе и призвана исполнять эту функцию — быть основой национально-государствен­ной идентичности, охранять собою преемственность национально-исторического бытия.

Как же выглядит в этом отношении наша нынешняя государствен­ная идеология? Если мы поставим для себя этот вопрос, то в первую очередь обнаружим, что ее как таковой просто не существует – она запрещена нашей Конституцией (Статья 13…). А то, что присутствует в общественном сознании на ее «святом» месте, представляет из себя бесформенную смесь остаточных идеологических фрагментов прошлого – православия, имперскости, социализма, национализма – при фактическом доминировании западно-ориентированного неолиберализма, под знаком которого произошла капиталистическая трансформация России.

Именно данная идеологическая бесформенность уже много лет дезориентирует общественное сознание, распыляет его стремление к новой исторической и политической самоорганизации. В связи с чем предельно остро стоит вопрос вос­становления национального идеологического единства, т.к. ны­нешнее безыдейное состояние общества равносильно его исторической бессознательности и слепоте, что де­лает выход из нынешнего исторического тупика невозможным. Поэтому вопрос об идеологии остаётся самым актуальным вопросом национального возрождения. От его правильного, исторически адекватного решения зависит и все остальное: цели и смысл го­сударственного бытия, поступательность развития общества, при­оритеты различных преобразований — в экономике, полити­ке и культуре.

Конечно, государственная идеология не создается за письмен­ным столом, как это в свое время пыталась осуществить компания «политологов» по заказу Б. Ельцина. Формирование идеологии есть сокровенный духовно-нравственный мировоззренческий процесс, идущий в глубинах национального духа, — но осмысление этого процесса, проявления его историче­ской логики, есть гражданская обязанность мыслящей части общества.

Итак, что же представляет из себя нынешняя российская идео­логия? Первый, поверхностный взгляд определит ее состояние как иллюстрацию к известной басне, где «лебедь, рак и щука» уже много лет безуспешно пытаются стронуть с места застрявший на перепутье истории воз назревших преобразований.  Либералы,  коммунисты, националисты, православные патриоты,–  что означает эта упорная многовекторность общест­венного сознания? Где критерии истинности тех или иных идеоло­гических доктрин? Ситуативный политологический анализ не по­может нам в этих вопросах. Начала подлинной идеологии, ее истоки и движу­щие силы, надо искать глубже — в исторической ткани национально-государ­ственного прошлого.

Государственная идеология не появляется «из ничего», она обя­зана обладать атрибутом исторической преемственно­сти, быть плоть от плоти традиционного народного мировоззрения. Вне этого критерия тот или иной идеологический «постулат» есть фикция, навязанная обществу чуждыми народу силами. Этот принцип позволит нам существенно упро­стить первоначальною схему: именно такой «фикцией» является для российского общества идеология либерального капитализма с его культом наживы, потребительства и индивидуализма, навязанная нам в начале 90-х под видом «де­мократии». Очевидная неудача этого «опыта» определяется принци­пиальным нежеланием нации принять эту идеологию в качестве за­кона своего общественного бытия.

Идеология капитализма для российского общества исторически нелегитимна, т.е. не имеет под собой освященной национальной историей социально-экономической традиции. Предпосылки и начала капита­лизма в XIX — начале XX века в России безусловно были, и Фев­ральская революция даже попыталась узаконить эти начала на «официальном уровне», — однако народ (и история) судил иначе. Русский народ не принял стремительно нараставшего духа буржуазности - циничного закона эксплуатации человека человеком, основанного на власти денег, и не позволил ему установиться в качестве официальной государственной идеологии.

И то, что ныне этот «дух» нам пытаются навязать под видом «рыночной экономики» и «демократии», т.е. лукаво скрывая за терминологией истинную сущность происходящего, говорит о том, что наш народ по-прежнему не приемлет отравы капиталистической идеологии, сердцем ощущая ее неправедное, антихристианское содержание. Именно этим объясняется провал так называемых «реформ» последнего десятилетия: их спекулятивные принципы приняли для себя как руководство к действию лишь самые одиозные и по большей части именно не русские, инородные по духу, элемен­ты. Основная же часть населения осталась безразлична и невоспри­имчива к призыву (и соблазну) скорейшего обогащения «любой ценой».

И здесь проявляется еще одно важнейшее свойство идеологии, - ее тесная связь с патриотизмом. Патриотизм, как обостренное чувство национально-исторического настоящего, но укорененное в национально-государственном прошлом, не может быть причастен к идеологии, не имеющей в этом прошлом своей основы. Поэтому нынешняя «рыночная» экспансия сопровождается такой безудержной русофобией, а к нынешним «реформаторам» так неприложимо понятие патриотов. Патриотизм по-прежнему остается одним из самых надежных критериев и индикаторов истинной на­циональной идеологии — …что, впрочем, хорошо понимает и ны­нешняя власть, старательно мимикрирующая под патриотическую окраску общественных настроений.

Итак, либерально-рыночную идеологию реформаторов (и «патриотическую мимикрию» власти) мы отнесли к разряду нацио­нально-идеологических фикций. Что остается? Реальный патриотиче­ский сектор – коммунисты, националисты, православные патриоты. И здесь уже есть над чем поразмыслить… Если бы нынешняя идеология государственного патриотизма была едина сама в себе, или хотя бы предполагала такое единство в обозримом будущем, то никакая «фиктивная» идеология не могла бы не только господство­вать на российской общественно-политической сцене, но даже присутствовать на ней в качестве участника идеологического про­цесса. Ибо реальное и подлинное естественным образом всегда вытесняет инородное и искусственное, побеждая его своей очевидностью. Однако ситуация ос­ложнена до абсурда: идеология государственного патриотизма не только не едина в своей основе, но внутренне исторически антагонистична, и в этом состоит главная проблема современной общественно-политической ситуации.

О чем идет речь. Если  рассмотреть многочисленные партии и движения патриотического толка по их идеологическим истокам, то окажется, что в современном патриотическое движении есть лишь две исторически легитимные (т.е. реализованные в русской истории) патриотические идеологии — это право­славие и коммунизм. Именно они фигурируют в общественном соз­дании как две самые внушительные идеологические силы. Однако исторические судьбы XX века противопоставили их в трагическом для России антагонистическом отношении. Что значит эта русская антиномия, и есть ли выход из создавшейся «патовой» идеологиче­ской ситуации? Не ответив для себя на эти вопросы, мы не можем рассчитывать на преодоление нынешней исторической смуты.

Патриотизм, как отмечалось выше, не просто эмоциональ­ное чувство — «любовь к отеческим гробам», а есть неотъемлемое свойство истинной национально укорененной идеологии, являясь сво­его рода энергетическим полем, обеспечивающим этой идеологии народную поддержку и подтверждение ее исторической подлинности. Эта патриотиче­ская энергетика, объемлющая собой государственную идеологию, обеспечивает в конечном итоге и целостность государственного ор­ганизма. В этом смысле нынешнее состояние России плачевно: патриотическое самосознание общества трагическим образом рас­колото: часть его традиционно исповедует идеологические ценно­сти православия, а часть, не менее традиционно, — идеалы и принци­пы коммунизма. С точки зрения государственного патриотизма обе позиции одинаково истинны, но с точки зрения государственной идеологии, это означает раздвоение национального самосознания, — а как известно, «царство, разделившееся, само в себе, не ус­тоит»…

Таким образом, вопрос о государственной идеологии сво­дится к вопросу о восстановлении идеологической целостности пат­риотического самосознания общества, что в нашем случае означает приведение к общему идеологическому знаменателю двух слагае­мых национального самосознания — православия и коммунизма. Как бы ни казалась трудна и даже, на первый взгляд, абсурдна подобная задача, другого решения нынешняя идеологическая ситуация не имеет: в идеологическом треугольнике  капитализм — православие –  социализм  есть лишь одно патриотическое решение!

Для национального духа это означает новое формирование идеологического единства на основе интеграции сущностных мировоззренческих национально-патриотических ценностей при неизбежном отказе от ус­таревших идеологических стереотипов. Только разрешив эту внут­реннюю, духовно-стратегическую задачу, Россия сможет вернуться к адекватности своего исторического бытия. И здесь есть над чем и ради чего потрудиться: если удастся «замкнуть» два этих мощнейших потенциала русской идеологии, то это станет не только решением ключевого вопроса современного патриотического движения, но и разрешением главного мировоззренческого противоречия российской истории XX века.

Как два принципа миропонимания православие и коммунизм  могут, на первый взгляд, показаться абсолютно несовместимыми, но тот факт, что оба они были реализованы в качестве государственной идеологии в единой русской истории, говорит о том, что между ними есть нечто общее. Наша задача и состоит в том, чтобы осознать это общее на новом мировоззренческом уровне и проявить в формате современного мышления  те предпосылки, которые способны стать основой для новой единой национальной идеологии.

Сейчас мы уже можем посмотреть на нашу новейшую историю несколько отстраненно: никакая из сторон не находится непосредственно в плоскости противоречия — все это позади. Наоборот, со­временные исторические реалии обнажают принципиально новое противостояние, в котором обе «стороны» оказываются находящи­мися по одну линию фронта. Это тотальная атака западной неолиберальной капиталистической идеологии на исконные основы нашего национального самосозна­ния, ставящая под угрозу само существование России как самобыт­ной цивилизации. Перед лицом этой угрозы задача нового общенациональ­ного идеологического синтеза становится предельно актуальной.

 

ЗЕМНОЕ И НЕБЕСНОЕ    

Каковы   же   исторические   предпо­сылки вопроса? К исходу XX века русский дух проявил себя в двух крайних (в идеологическом смыс­ле) формах своей государственности: в форме православной монар­хии и в форме атеистического социализма. Если отвлечься от кон­кретных исторических частностей, то суть этой идеологической по­лярности выражается в противостоянии идеализма и материализма: в одном случае полюсом миропонимания являлся христианский ре­лигиозный идеализм, в другом — атеистический научный материа­лизм. Сейчас, в отличие от начала XX века, мы уже понимаем, что религия и наука сами по себе не исключают друг друга как способы миропонимания, но скорее дополняют, а идеальное и материальное в философском отношении составляют не абсолютное противоречие, а скорее диалектическую пару образующую онтологическое целое. От века Бог утвердил эту пару, сотворив «в на­чале небо и землю»… — и связав ею всякое бытие и развитие. Поэтому в русской истории XX века, в кардинальной динамике ее идеологических акцентов, можно увидеть не просто бессмысленную, затянувшуюся на десятилетия «национальную катастрофу», а некий вполне закономерный диалектический процесс, ведущий Русскую государственность к какой-то новой исторической полноте. А тот факт, что обе формы государственности оказались в историческом плане внутренне неустойчивыми, говорит не только об ограниченности их идеологических оснований, но и о том, что они не всегда отвечали духу русского народа, ищущего в своем миросозерцании максимальной полноты и гармонии — единства небесного и земного. Религиозной душой русский человек всегда искал «царствия небесного», а своим страждущим сердцем — хотел воплотить эти небесные идеалы в исторической земной жизни. «…Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли» – так по евангельски  формулировал он свои сокро­венные мировоззренческие ожидания.

Нет сомнения, что это искреннее стремление «жить по правде» в русском народе не угасло. Корни его находятся не на поверхност­ном плане политической эмпирии, а на метафизическом уровне народной души, изначала (с момента крещения Руси) посвя­тившей себя служению христианским идеалам. Драматизм, напряжение и внутренняя противоречивость русской истории во многом объясняется мучительным несоответствием между этими религиозными идеалами и эмпирической социальной реальностью, — диссонансом между зем­ным и небесным. В рамках этого диссонанса и проходила русская история, и в его конечном разрешении — тайна ее предназначения. Воплотить христианские идеалы соборного братства, справедливости и любви в реальном ис­торическом бытии — такова основная сверхзадача Русской идеи, из нее черпает русский человек волю к своим историческим сверше­ниям.

Коммунистическую эпоху отечественной истории часто опреде­ляют (в православных кругах) как некое «бесовское» наваждение, в которое безрассудно впал русский народ, предавший свои христианские идеалы в обмен на мирские соблазны диавола: хлеб, власть и гордое богоборчество. Конечно, не обошлось и без этого… Но возможен и иной взгляд на столь крутой, казалось бы, поворот русской истории. В контексте Русской идеи коммунистическая эпоха может быть поня­та не просто как шаг в сторону (или тем более в «бездну») от своего Богом данного исторического направления, а как продолжение его на качественно новом мировоззренческом уровне. Этот мировоззренческий переход (от идеализма к материализму) и воспринимается как кардинальный переворот самой российской ис­тории; но в сущности он не затрагивает ее глубинной составляющей, направленной к эсхатологическому совершенству — «новому небу и новой земле».

Мировоззренческая динамика определила и динамику политическую: укрепившаяся за века, но застывшая в своих формах православно-монархическая государственность, восприни­малась живым сознанием нации как тормозящий ее дальнейшее историческое развитие фактор. В рамках этой государственности уже не умещался тот новый уровень миссионерской задачи, которую русский дух начал ощущать в глубинах своего самосознания. История не выдерживает завершенности, созревший плод — падает. Именно социально-политическая исчерпанность православной го­сударственности определила ее уход с исторической сцены.

Мы склонны идеализировать прошлое — и в этом есть своя идеологическая правда, но реальная история принципиально на­полнена несовершенством и поэтому должна быть преодолена. Внутренняя разочарованность и глубокая метафизическая неудов­летворенность устоявшейся государственностью разрешилась для России в катастрофической форме — в форме революции. Беском­промиссная русская душа, «разрушив все до основания», отправи­лась в поисках своего идеала («града Китежа») в противоположную сторону — к миражу атеистического коммунизма. И если говорить о русской душе, о ее соборном образе, то это, конечно же, не было для нее «шагом в сторону» — а было очередным актом ее самопозна­ния, своего рода подвигом, продолжением своей богоносной исто­рической миссии, полная и конечная реализация которой лежит где-то на горизонтах истории. Конечно, это звучит парадоксально. Но парадоксальность истории выглядит таковой лишь для ближайших поколений. Последующая историческая перспектива всегда откры­вает (и оправдывает) внутреннюю логику самых па­радоксальных исторических поворотов. Возможно, и для нас при­ходит время подобного понимания…

Крушение России начала XX века (как, впрочем, и конца…) было крушением ее государственной идеологии. Не экономические, со­циальные или внешние геополитические причины лежали в основа­нии этого кризиса, — но распад идеологического единства общества. Истоки этой бо­лезни были заложены еще в ХVII-ХVIII веках во времена церковно­го «раскола» и реформ Петра I, — но к концу XIX века они достигли своего завершения. Значительная часть русского общества, и в пер­вую очередь интеллигенция, потеряла чувство опоры в традицион­ных христианских ценностях, расшатанных европейским «просве­щением» и девальвированных повсеместным обмирщением Церкви, и взыскала ценностей новых — новой формулировки своих христи­анских ожиданий. Так появился феномен русского коммунизма, атеистический по форме, но религиозный по своему существу.

Действительно, по мере увеличения исторической дистанции, становится все более очевидным, что коммунистическая мечта, при всем ее интернационализме, во многих своих проявлениях есть национальное российское явление. По своим истокам эта идея не являлась для русского сознания чем-то совершенно внешним, ис­кусственным, привнесенным извне, а рождалась и развивалась как внутреннее явление национального духа. С самого начала XIX века проблема справедливого социального уст­ройства являлась для российского общества определяющей. Вся русская культура от Пушкина до Толстого была социально-ориентированной и нравственно озабоченной несовершенством со­циального бытия, в первую очередь — народного бытия, бесправное положение которого было постоянным укором национальной совести. Часто сводят начала коммунизма к марксизму, но в русской истории очевидна вполне самостоятельная глубоко самобытная линия поиска идеального социально-экономического устройст­ва общества, основанная на глубоких духовно-нравственных началах, которая во многом даже опередила европейский мар­ксизм (так известно, что Маркс специально изучал русский язык, чтобы в оригинале читать Н.Чернышевского…). Эта инерция соци­ально-ориентированного мировоззренческого поиска, заданная Герценом, Добролюбовым, Белинским и Чернышевским во многом предопределила динамику как культурной (Некрасов, Достоевский, Толстой), так и политической (Плеханов, Нечаев, Ленин) жизни российского общества. Качественный социальный и идеологиче­ский переворот был неизбежен, марксизм стал лишь точкой опоры, вокруг которой этот переворот осуществился.

Принятие же именно марксизма в качестве властителя дум, во многом определялось органическим отторжением русским духов­ным строем начал капитализма, против которых и выступал в пер­вую очередь марксизм, и которые начали активно проявляться в России к концу XIX — началу XX века. И это есть принципиальный момент для самоопределения русского самосознания XX века. Суть его состоит в том, что ни народ, стоявший на традиционных духов­но-нравственных христианских позициях, ни интеллигенция — вос­питанная на идеалах народничества, не могли принять буржуаз­ность в качестве новой государственной идеологии (в отличие от большинства европейских стран, где эта идеология, приветствуемая протестантской этикой, уверенно победила); но наоборот, идеи марксизма, социализма и коммунизма, понимаемые в первую оче­редь как идеалы социальной справедливости и будущего общечело­веческого братства, оказались для русского самосознания наиболее близкими. Ибо дилемма для России стояла именно так — или капи­тализм, или коммунизм.

Таким образам, революционный конфликт в России изначально во многом был религиозного свойства, как протест народного само­сознания против нарастающего духа буржуазности, воспринимае­мого народом как наступление на его традиционные христианские принципы жизнеустройства и миропонимания. Здесь уместно еще раз напомнить, что капитализм есть экономическая проекция протестантской религиозной этики,  нашедшей себе опору в ростовщической практике иудаизма, и русский нацио­нальный дух отшатнулся от него в противоположную сторону, — надеясь утвердить свою православную экономическую этику на началах социализма, видя свою задачу в установлении такого государст­венного и общественного устройства, в котором принципы социальных отношений максимально отвечали бы постулатам христианства. Не случайно по своим организационным принципам первые российские коммуны начала XX века во многом буквально напоминали первые христианские общины: общее имущество, общий труд, идеология любви, равенства и братства, вера в «светлое будущее» как неизбежное торжество правды. По существу это прямая проекция евангельского социального идеала:»Все же ве­рующие были вместе и имели все общее. И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем смотря по нужде каждого» (Деян.2.44-45).

Очевидная близость социально-экономических идей социализма общественным идеалам христианства, и их не менее очевидная предпочтительность с этой точки зрения «идеалам» капитализма, неоднократно подчеркивалась различными христианскими мысли­телями. Так С. Булгаков в своей работе «Христианство и социализм» пишет: «Капитализм есть организованный эгоизм, который созна­тельно и принципиально отрицает подчиненность хозяйства выс­шим началам нравственности и религии; он есть служение мамоне… Никогда еще в истории не проповедовалось в жизни такое безбож­ное, беспринципное служение золотому тельцу… Одним словом, мы должны, не обинуясь, сказать, что социализм прав в своей критике капитализма, и в этом смысле надо прямо и решительно признать всю правду социализма». Еще более глубокое обличение антихри­стианских начал капитализма, как бесчеловечной власти капитала (или мамоны), мы находим у многих православных святых, в част­ности у пр. Симеона Нового Богослова и св. Иоанна Златоуста. По­следний пишет: «Сребролюбие возмутило всю вселенную; все при­вело в беспорядок; оно удаляет нас от блаженнейшего служению Христу: ибо не можете, — говорит Он, — Богу работати и мамоне (Мф. 6.24.); ибо мамона требует совершенно противоположного Христу. Христос говорит: подай нуждающемуся, а мамона: отними у нуждающегося; …Христос говорит: будь человеколюбив и кроток, а мамона напротив: будь жесток и бесчеловечен, считай ни за что слезы бедных…»(Златоуст И.//Полн.собр.соч. – СПб. 1902. Т.VIII. С.270.) Могла ли русская душа принять для себя эти принципы в качестве нормы социальных отношений? Наоборот, «в социализме, — пишет С. Булгаков, — рассматриваемом как совокуп­ность мер социальной политики, нет ничего, что бы не соответство­вало христианской морали. Поэтому самая мысль о «христианском социализме» не имеет в себе ничего противоречивого. Принципи­ально «христианский социализм» вполне возможен.  (Булгаков С.Н. Христианский социализм. — Новосибирск, 1991. С.227-228.)

 

РЕЛИГИОЗНАЯ ОШИБКА КОММУНИЗМА       

Однако встает резонный вопрос: если начала коммунизма так близки христианству, то чем объяснить то откровенное воинствующее безбожие, которым сопровождалась история коммунизма первой половины XX века? Что означает антирелигиозность коммунизма, и в частности, его антихристианст­во?

Это, может быть, самый непростой вопрос в рассматриваемой теме: он имеет много аспектов — политических, исторических и фи­лософских; но в целом ответ сводится к тому, что антирелигиоз­ность коммунизма объясняется его…  религиозностью, — только ре­лигиозностью ложной. Так Н.Бердяев пишет: «Правда и ложь так перемешаны в коммунизме именно потому, что коммунизм есть не только социальный феномен, но и феномен духовный. В идее бес­классового, трудового общества, в котором каждый работает для других и для всех, для сверхличной цели, не заключается отрицания Бога, духа, свободы и даже наоборот, эта идея более согласна с хри­стианством, чем идея, на которой основано буржуазное капиталистическое общество. Но соединение этой идеи с ложным миросозерцанием, отрицающим дух и свободу, ведет к роковым результатам. Именно религиозный характер коммунизма, именно религия коммунизма и делает его антирелигиозным и антихристианским.» (*Истоки и смысл русского коммунизма. М.1990.С.126.)

Это выглядит парадоксальным с точки зрения формальной логики, но это становится понятным, если принять во внимание, что суть вопроса заключалась в господстве в сфере идеологии, — идеология же всегда в той или иной степени религиозна, т.к. основана на вере в определенные сверхличные ценности. Борьба за господство «в воз­духе» и определила тот жестокий характер противостояния между коммунизмом и церковью, который наблюдался в России в начале XX века (при этом, правда, победа чаще достигалась за счет господ­ства «на земле»…). Об этом напряженном идеологическом противо­стоянии Н. Бердяев пишет: «Коммунизм, не как социальная система, а как религия, фанатически враждебен всякой религии и более всего христианской. Он сам хочет быть религией, идущей на смену христианству, он претендует ответить на религиозные запросы челове­ческой души, дать смысл жизни». (*Там же С.129)

Однако именно подобные религиозные претензии коммунизма принципиально несостоятельны и ошибочны, т.к. вся «духовная» база коммунизма ограничена его материализмом. Проблема в том и состоит, что классический коммунизм Маркса, будучи по методологии сугубо материалистическим учением, в своей теории абсолютизировал этот материалистический принцип и распространил его на область идеального, претендуя на универсализм своих идеологических постулатов. И именно здесь он, превышая свои гносеологические полномочия, вступает в конфликт с традиционной религией, претендуя на роль универсального миропонимания, проявляя при этом со своей сторо­ны тривиальный религиозный фанатизм по отношению к своему идеологическому конкуренту. Однако история существенно прига­сила этот «религиозный» пламень коммунизма и ныне ничто не ме­шает нам трезво посмотреть на его остывшее материалистическое естество и найти ему адекватное, достойное его христианских пред­посылок, положение — но не на небе, а на земле, оставив «кесарю ке­сарево, а богово Богу». Лишь в таком двустороннем единстве небес­ного и земного возможно как здоровое мировоззрение личности, так и полнокровное существование государства.

Неоправданная претензия материализма заменить собою духов­ное начало естественным образом не состоялась, а лишенное истин­ного духовного питания советское общество в итоге исчерпало себя в своем идейном содержании. Тотальность материалистического догматизма сковала свободное дыха­ние идеального в русском самосознании, полностью парализовав его развитие — в мировоззрении, философии и культуре. Утратив ис­точник своей духовной силы, русский человек внутренне начал не­заметно чахнуть. Поэтому так парадоксальна, невидима и беспричинна смерть, казалось бы, с виду вполне здорового и мощного «телом» государства — в его легких закончился кислород… Вот как про­рочески пишет об этом Н. Бердяев: «Лучший тип коммуниста, т.е. человека целиком захваченного служением идее, способного на ог­ромные жертвы и на бескорыстный энтузиазм, возможен только вследствие христианского воспитания человеческих душ, вследст­вие переработки натурального человека христианским духом. Ре­зультаты этого христианского влияния на человеческие души, часто незримого и неземного, остаются и тогда, когда в своем сознании люди отказались от христианства и даже стали его врагами. Если допустить, что антирелигиозная пропаганда окончательно истребит следы христианства в душах русских людей, если она уничтожит всякое религиозное чувство, то осуществление коммунизма сдела­ется невозможным, ибо никто не пожелает нести жертвы, никто не будет уже понимать жизнь как служение сверхличной цели, и окон­чательно победит тип шкурника, думающего только о своих инте­ресах». (*Там же. С.139) К сожалению, это самый точный диагноз, который можно поставить современному российскому обществу.

Аналогичным религиозно-обусловленным феноменом является и атеизм коммунизма. По своим формальным основаниям он свя­зан с общим смещением общественного сознания XIX века от идеа­лизма к материализму, но по сути происходил как смена приорите­тов веры; от веры в Бога — к вере в человека. Однако принципиально, сам по себе этот переход не является выходом за рамки религиозной проблематики, но остается все тем же сугубо христианским вопросом, заключенным в евангельской идее богочеловечества Иисуса Христа. В рамках этого христианского вопроса и находятся истоки русского атеизма. На примере «цен­тральной   фигуры   русской   мысли   и   самосознания   XIX   века» В.Г.Белинского Н. Бердяев так описывает это внутреннее мировоз­зренческое смещение: «В Белинском русский революционный со­циализм эмоционально соединяется с атеизмом. Истоком этого ате­изма было сострадание к людям, невозможность примириться с идеей Бога ввиду непомерного зла и страданий жизни. Это атеизм из морального пафоса, из любви к добру и справедливости… Русские из жалости, сострадания, из невозможности выносить страда­ние делались атеистами. Они делаются атеистами, потому что не могут принять Творца, сотворившего злой, несовершенный, полный страдания мир. Они сами хотят создать лучший мир, в котором не будет таких несправедливостей и страданий.»  (*Там же.С.34-35). Не забывая обо всей пагубности подобного «чисто человеческого» решения предвечной Богочеловеческой задачи христианства, можно, тем не менее, отме­тить, что в истоках русского атеизма не было откровенного бого­борчества (по типу ницшеанского), основанного на гордом индиви­дуализме; это был атеизм не возношения, а жертвы — отрицание вы­сокого, но отвлеченного идеализма, ради страждущей и несовер­шенной материальности с целью ее преображения. В этом христи­анском мотиве жертвенного нисхождения к «во зле лежащему» ми­ру и состоит основная религиозная тайна русского коммунистиче­ского атеизма.

Таким образом, будучи по своей методологии наукой, по своей идеологии коммунизм остается верой — верой в человека, в возможность неограниченного развития его лучших «богоподобных» качеств, в его «светлое будущее». Без этой живой гуманистической веры коммунизм сам по себе, как социально-экономическая теория — мало что значит; без нее он не стал бы ни общепризнанной революционной теорией, ни тем бо­лее фактом реальной истории. При этом вера в светлое будущее коммунизма очевидным образом перекликается с христианской ве­рой в конечное обновление мира, где будет «новая земля и новое не­бо», и, в связи с этим, может быть отнесена к разновид­ности хилиазма – христианскому учению о «тысячелетнем царстве праведников». Даже это умозрительное обстоятельст­во позволяет рассматривать русский коммунизм в контексте единой национальной истории, — как еще одну историческую проекцию ее мессианских устремлений. Вне мессианства немыс­лима Русская идея, поэтому и в этом смысле вопрос о коммунизме ос­тается для России открытым.

И здесь надо быть очень внимательным. В последние годы в общественной мысли по отношению к социализму и коммунизму господствовал дух огульного отрицания, основанному скорее на эмоциональном уп­рощенчестве, чем на объективном историософском анализе. Это во многом опреде­лялось общей политической горячностью и целенаправленной деятельностью либеральных СМИ, подающих советский социализм как однозначно отрица­тельное явление русской истории. Однако такое профанирующее упрощенчество в вопросах  национально-исторического бытия есть недопустимое легкомыслие. Если мы действительно озабочены преодолением нынешнего исторического кризиса, если мы хотим понять духовно-историческую логику происходящего, то должны отнестись к оценке советской эпохи мак­симально ответственно и непредвзято, с предельным смирением и уважением — как того требует собственная национальная история. Это не просто отвлеченный вопрос политологии: где-то здесь мы потеряли нить своей собственной истории, по сути — потеряли себя!

История не бывает только «черной» или только «белой», но всегда есть живой поток самовыражения национального духа; и если мы хотим вновь вступить в этот поток (т.е. вновь обрести собственную историческую субъектность), то должны постараться понять ее логику максимально честно и искренне. Особенно, если это касается глубинных религиозно-мировоззренческих общественных трансформаций.

Сейчас происходит восстановление естественного баланса рели­гиозного и материалистического в общественном сознании и это открывает возможность нового переосмысления идеи социализ­ма на основе традиционного христианского миропонимания: ни идеологических, ни философских, ни догматических преград тако­му переосмыслению не существует. Что означают религиозные предпосылки коммунизма? Насколько глубоки его христианские основания? Как реализовать неисчерпаемый религиозный потенци­ал народного духа в действенную идеологию национального возро­ждения? — все это актуальнейшие вопросы современного русского самосознания. Мировоззренческая природа нынешнего национально-историческо­го кризиса взывает к необходимости подобного переосмысления — новому пониманию социализма и коммунизма в контексте тысяче­летней русской истории. Не поняв до конца духовно-идеологические уроки своей недавней истории, мы никак не сможем осознать и ее ближайшее будущее. В частности, есть ли это буду­щее у социализма, или мы уже навсегда вписаны в капиталистиче­ский фарватер истории?

 

КРИЗИС СОЦИАЛИЗМА   

Крах коммунизма, который мы на­блюдаем сегодня,   не   обязательно означает его окончательную историческую катастрофу как доказатель­ство полной несостоятельности его идеи. По мысли А. Зиновьева то, что происходило и происходит последние десятилетия с коммунисти­ческой Россией это не катастрофа, а кризис, которому подвластна любая нормально развивающаяся система. Кризис — вещь естест­венная, являющаяся необходимым атрибутом диалектики, – которая в свою очередь говорит о том, что выход из подобного системного кризиса возможен лишь в одном случае — путем качественного преображения системы. Этой схеме вполне отвечают наши идеологические и политические реалии.

Надо признать, что кризис советского социализма был неизбежен. Это было закономерное внутреннее явление коммунистической идеологии исчерпавшей свой исторический потенциал; «происки ЦРУ» и собственной, пригретой за пазухой, «пятой колонны» стали лишь усугубляющим фактором. В сущности, дело было сделано — об­щество развитого социализма, в той мере, как ему позволяла мате­риалистическая идеология, построено, — и эта законченность опре­делила то, что называлось «застоем». Дальнейшее развитие настоятельно требова­ло какого-то качественного обновления коммунисти­ческой идеи. Провозгласив «перестройку» М. Горбачев попытался нащупать это новое измерение социализма, но не имея каких-либо  надежных ориентиров (кроме западных аналогов), лишь ускорил его крушение. И это не мудрено: масшта­бы назревавших изменений находились не в экономической или по­литической сферах советского общества, а как сейчас представляет­ся, значительно глубже — на метафизическом плане национального самосознания. Это становится понятным, если мы вспомним, что середина кризиса пришлась на 1988 год — год тысячелетия Крещения Руси. Ведь это поистине «тектонические» сдвиги русской истории! Так проявляют себя исторические ритмы: проис­ходил новый прорыв национального духа и историческая актуали­зация Православия. Вновь обнажался вопрос о Русской идее как нерешенной задаче национальной истории.

При этом старые формы стремительно распадались. Первой не выдержала проверку временем идейная составляющая социализ­ма, выдохся ее религиозный мировоззренческий пафос: в «светлое будущее коммунизма» реально уже никто не верил, ни народ, ни сама коммунистическая партия, — и это предопределило падение всей систе­мы. Крушение веры лишило общество внутренней позитивной ди­намики и созидательной жертвенной энергетики. Не стало цели, не стало и движения. В этом смысле русский народ опять остался ве­рен себе: только высшие (осознанные и принятые на уровне души) идеалы способны подвигнуть его к историческому дей­ствию.

Как уже говорилось, ограниченность исторического опыта со­ветского социализма методологически была предопределена его материализмом. Словно современный «вавилон», коммунистиче­ский красный проект строился на чисто материалистических принципах («глиняные кирпичи») и рациональной человеческой воле. Принципиальная ограниченность такого механистического строительства оче­видна, рано или поздно оно исчерпает исходный импульс и утратит свой смысл.

Вавилон рухнул разом. В его несущей конструкции не оказалось ни одного мало-мальски пригодного элемента, способного удержать тяжесть нагромоздившихся противоречий: ни армия, ни КГБ, ни Политбюро, ни огромная мно­гомиллионная масса коммунистов, ни «советская интеллигенция» ни «простой советский человек», ни, наконец, сама «теория научно­го коммунизма» — ничто из этих краеугольных оснований «развитого социализма» не оказалось способным выдержать нагрузку  исторического кризиса. Все это во многом были уже пустые формы. Отсюда те поразительные масштабы всеобщего без­различия и предательства, которые за несколько лет превратили ве­личайшую сверхдержаву мира в жалкое и беспомощное, полуколо­ниальное государство.

«Без Меня не можете творити ничесоже…» (Ин.15.5.) — утрата духовного смысла лишает человека и общество способности к созиданию и развитию.

То, что питало жизнью энту­зиазм первых пятилеток, к концу века превратилось в оторванные от жизни бессодержательные лозунги. Их уже никто не воспринимал всерьез — ни члены ЦК КПСС, ни простые советские обыватели, ни диссидентствующая интеллигенция, ни тем более подрастающая поросль будущих «предпринимателей». Коммунистический «проект» ока­зался никому не нужен и его подожгли (как в романе Ильфа и Пет­рова) сразу с четырех углов… — благо желающих «погреть руки» на этом деле оказалось предостаточно.

Крушение было катастрофическим. Обрушилась не только идеологическая коммунистическая надстройка, но и вся советская государственность, принеся многочисленные страдания не готовому к такому развитию событий простому народу.  «Целили в коммунизм, а попали в Россию» — эта запоздалая диссидентская рефлексия еще раз обнажила тот факт, что коммунизм в России к концу XX века стал органичной частью русской истории. Отказ от коммунизма обернулся предательством и катастрофой этой истории.

Но значит ли это, что на пепелище не осталось ничего кроме не­определенной, поросшей духовным «бурьяном», территории, кото­рую лучше всего сдать в аренду какому-нибудь «дяде Сэму»? Ос­тался ли у России шанс на самостоятельную, самобытную историю, или единственное, что ей остается это, пристроившись в хвосте у Запада в качестве сырьевого придатка, «добровольно» принять истины «нового мирового порядка»? Если ограничиться плоским, рациональным взором, то, кажется, все обстоит именно так; но если заглянуть в живую глубину нацио­нального духа, то русское сердце обнаружит в себе еще далеко не исчерпанный резерв пассионарности — светлый, христианский потенциал Русской идеи, в раскрытии которой подлинное про­должение русской истории.

 

СОЦИАЛИЗМ И ХРИСТИАНСТВО

А.Зиновьев разделяет коммунизм на идеологический и реальный и говорит, что реальный коммунизм был полностью разгромлен Западом в ходе «холодной войны», но идеологический коммунизм остался в сознании человечества, и что он не может быть полностью искоренен, пока существуют порождающие его причины, а именно — негативные явления капитализма.

Однако, если смотреть на идеи коммунизма более глубоко, то в них можно выделить вполне определенные собственные (имма­нентные) источники устойчивости — христианские предпосылки коммунизма. Неискоренимость идеалов равенства, братства, спра­ведливости и мира определяется тем, что эти понятия суть базисные социальные ценности христианства. Человечество не может отка­заться от стремления к этим идеалам, пока существует христианство.

Поэтому, если вернуться к терминологии А. Зиновьева, «идеоло­гический коммунизм» неискореним в сознании человечества, а это значит, что он будет вновь и вновь проявляться в той или иной форме в реальной истории. Причем динамика этих проявлений име­ет вполне очевидную, все возрастающую историческую амплитуду. Если первые христианские общины (коммуны) в этом процессе мо­гут пониматься в качестве исходного первообраза (своего рода духовного эталона гармоничного социаль­ного бытия), то последующее развитие коммунизма происходит во все возрастающем теоретическом и практическом масштабе. Снача­ла это «аскетический коммунизм» христианских монастырей, с их общинным хозяйственным бытием, равенством и братством; затем «утопический коммунизм» средневековых католиков: Томаса Мора и Томмазо Кампанеллы с первой теоретической попыткой распро­странить христианские идеалы социального бытия на все общество; затем поиск рационально-политических форм справедливого общества в контексте идей Просвещения (Ш.Фурье, Р.Оуэн); далее – марксизм уже в качестве программной теории «научного коммунизма»; и нако­нец  Советская Россия — первый в истории опыт реализации комму­низма на государственном уровне. Надо ли говорить, что на пути к своей последней исторической реализации идеи коммунизма относительно своего первоначального первообраза претерпели очень существенные деформации. Причем принципиальное искажение за­ключалась в том, что теория и практика социализма XX века начис­то «забыла» свою исходную христианскую составляющую, превра­тившись тем самым в форму без содержания, — и это неизбежно ска­залось на его судьбе. Такой «реальный коммунизм» в отличие от своего двухтысячелетнего идеологического предтечи просущест­вовал чуть более семидесяти лет…

Но значит ли это, что вместе с окончанием реального россий­ского социализма пришла к своему историческому финалу и сама коммунистическая идея, как то утверждают многочисленные противники коммунизма? Не означает ли нынешний кризис социа­лизма всего лишь неизбежную и закономерную предпосылку его нового исторического возрождения на уже совершенно новом, качест­венно обновленном, идеологическом основании, — том, на котором и зародилась сама идея коммунизма — на базе христианско­го понимания человека и общества? Нет доводов, которые могли бы отрицать такую возможность, — более того, сама историческая диалектика комму­низма предполагает неизбежность этого последнего этапа коммунистической истории. Суть этого этапа в теоретическом воссоединении положительного опыта коммунистической практики, в ее реальных социальных достижениях, с ее исходным идеологическим началом и сущностью — христианскими представлениями об идеале человеческих отношений. Без этого заключительного акта позитивного христианско-коммунистического синтеза коммунистическая история человечества не может считаться завершенной — ее цикл еще не закончен!

Какое это имеет отношение к современной истории и, в частности, к истории России, пока сказать трудно. Однако некоторые предпосылки говорят о том, что определенная теоретическая переориентация коммунизма в этом отношении происходит, — об этом свидетельствуют те изменения, которые появились в программных документах КПРФ и работах ее лидера Г.Зюганова. Принципы национально-исторической преемственности, самобытности характера и мировоззрения русского народа, отказ от идеологии атеизма и признание Православия становым хребтом русского национального самосознания — вот далеко не полный перечень тех идеологических прозре­ний, которые обрела коммунистическая идея в результате краха системы ортодоксального коммунизма. И это вселяет определенный исторический оптимизм: коммунистическая идея в своем самопо­знании вплотную подходит к ядру русской национальной идеи – Русской идее, что значительно увеличивает шансы для последней найти свое продолжение в реальной истории.  

 

РУССКАЯ ИДЕЯ СЕГОДНЯ

Двигаться вперед (в историческом смысле) нельзя на основе простого отрицания на­стоящего, нельзя — на основе обращения в прошлое, но возможно лишь в предчувствии будущего, — нового по определению. Увидеть будущее в его новых идеологических осно­ваниях — наша сегодняшняя задача. Будущее, чтобы быть действен­ным в настоящем, должно обладать притягательной, завораживаю­щей силой — если этого нет, то оно не состоится. Это особенно отно­сится к России, государству — идеократии, т.е. государству, в кото­ром движущей силой его истории является идея: будь это Святая Русь, Москва Третий Рим, или Коммунизм. Сами по себе, в конкретно-эмпирическом смысле, эти идеи-символы могут не иметь непосредственного отношения к реальности, но именно они задают России вполне реальную, идеологически осмысленную историческую динамику. Суть ее в том, что идея (как идеал) всегда входит в противоречие с реальной историей — требуя ее преодоления.

Смысл существования России — в конечном преодолении реальной (несовершенной) истории, в устремленности к будущему как задаче претворения некой мечты, идеи, и цели — способной преобразить несовершенство наличного бытия. Это не идея прогресса или эволюции в классическом (европейском) понимании, но именно идея преображения, как качественное, зримое изменение бытия, дости­гаемого не столько механическим усилием, сколько откровением веры. Т.е. движущая сила русской истории сосредоточена не в области материально-экономических процессов, а в области духовно-мировоззренческих прозрений. Поэтому и сегодня лишь высокая, духовно осознанная цель может вывести растерянное самосознание нации из состояния исторического застоя. Нынешнее безыдейное, ме­ханическое по своей природе, «прагматичное» материально-экономическое и политическое реформаторство не может восприниматься иначе как бессмысленное в ис­торическом смысле топтание на месте.

В этом смысле все мы, как народ, вошли в полосу какого-то полного «идеологического затмения». Нас как бы лишили неба и света. Те «тараканьи бега» за прибылью и достатком, в которых нам предлагают участвовать современные «рыночники», унизитель­ны и бессмысленны для русского духа и никак не могут служить основой какого-либо исторического вдохновения. Отсюда, от этого чувства полной идеологической бессмыслицы, та апатия и безразличие, которые проявляются сегодня в нашем народе на фоне откровенного разрушения государства. Необходим идеологический прорыв, обретение светлого и вдохновляющего чувства новой ис­торической перспективы. Этот свет должна принести в себе новая нацио­нальная идеология,

фокусирующая в себе все ценности и идеалы, выстраданные нашим народом на протяжении его тысяче­летней истории.

Однако и здесь все не так просто. Общественно-историческое движение не может начаться простой манифестацией традиционных идеалов. Сами по себе такие понятия  как Святая Русь, Правосла­вие, Соборность, Справедливость, Патриотизм и т.д. не могут явиться источниками нового исторического акта. Они вневременны и внеисторичны в своей основе, и являются своего рода аксиомами (статикой) русского национального самосознания. Для подлинной исторической ди­намики нужно нечто большее — то конкретное содержание национальной идеи, в котором нация осознает свою сегодняшнюю историческую задачу как перспективу дальнейшего исторического развития. Мало провозглашать красивые идеалы, надо найти реалистические пути движения к ним.

В чем сегодняшний смысл Русской идеи? Каковы ее конкретные идеологические приоритеты в условиях XXI века? – без ответа на эти вопросы невозможно преодоление нынешнего исторического кризиса. Принципиальный момент здесь в том, что для националь­ной идеологии мало быть просто укорененной в национальном прошлом: чтобы она стала действенной  настоящем, она должна быть устремлена в будущее, т.е. стать идеологией возрождения.

А это значит, что она должна быть предельно адекватна реальной исторической ситуации, быть способной привести в движение обществен­ное сознание и общественную (политическую) практику. Она должна опираться на прошлое, но быть исторически позитивной, т.е. открывать новое качество национального бытия и ясную историческую перспективу, способную вдохновлять нацию к новым историческим свершениям.

Всем этим критериям и отвечает идея  мировоззренческого синтеза православия и социализма как наибо­лее общая формулировка идеологии возрождения. Конкретность такой постановки вопроса предельно адекватно отражает суть идеологического излома XX века и ставит задачу его исцеления.

С точки зрения патриотизма в поисках данного идеологического синтеза нет противоречия, ибо то и другое направлено к конечному совершенству национального бытия в его духовных и социально-экономических отношениях, к гармонизации его земной и небесной составляющих. Преградой к подобному мировоззренческому воссоединению православия и социализма являются лишь зава­лы ложных стереотипов, накопившихся еще со времен «перестройки», когда ради разрушения советской государственности в общественное сознание было вброшено огромное количество деструктивной (чаще недостоверной) информации, призванной расшатать доверие к советскому строю и идеализировать дореволюционную Россию.

Весь этот антисоветизм надо оставить в прошлом. Сегодня не время заниматься бесплодным противо­поставлением эпох православной и советской государственности (что лучше, что хуже), рассматривая этот вопрос в отрицательной  конфронтационной   плоскости. Наоборот, необходимо положительное понимание того, что все это части нашей единой исто­рии в ее мировоззренческой противоречивости, диалектической полярности и исторической незавершенности. Сверхценностью нынешней ситуации является восстановление единства на­ционального самосознания, и перед этой задачей ценности прошло­го имеют уже не абсолютное, но относительное значение.

Никакое противоречие не решается в собственной плоскости, решение воз­можно лишь на ином, высшем положительном уровне понимания, где обе части противоречия проявляются как стороны единого це­лого. Именно это целое национальной истории должно быть осмыслено нами как основа нового единства национального сознания, в котором органично соединяются обе стороны недавнего идеологического противостояния. И это не просто интеллектуально-идеологическая задача, — это задача в пер­вую очередь духовная, требующая от нас некоего нового «рожде­ния свыше», позволяющего увидеть себя и Россию в новом преоб­раженном виде, в новой одухотворенной исторической перспективе.

И это есть творческая задача. Нынешнее самоопределение на­ционального духа, не предполагает тривиального решения. Исторические условия привели нас к очень глубокому по своим основаниям идео­логическому кризису, парализовавшему исто­рическое развитие нации.  Фактически это исторический тупик, выход из которого требует новых, прорывных мировоззренческих решений. «В одну реку не входят дважды», как бы ни был велик соблазн повернуть реки исто­рии вспять — это невозможно; мы должны найти свою новую исто­рию в ее новых идеологических формах, принять на себя ответст­венность нового исторического акта. На языке синергетики это называется точкой бифуркации, т.е. тем неустойчивым и неуравновешенным состоянием, где система переходит на новый уровень своего бытия, отли­чающегося не только новой структурной упорядоченностью, но и новым качественным (т.е. идеологическим) содержанием.

Впрочем, подобная картина наблюдалась в истории России не единожды. Общеизвестно, что история России по своей диалектике катастрофична, т.е. поступательность ее государственного бытия  сопровождается подобными «идеологическими» кризисами на всем протяжении ее истории. И это не должно вводить в отчаяние, но наоборот, максимально мобилизовать нашу личную и общественную волю перед лицом исторического будущего. Доныне Россия справлялась с подобными историческими вызовами, и есть все основания надеяться, что светлый позитивный исход возможен и в нынешней «безысходной» ситуации.

«Невозможное человекам, возможно Богу». Не надо забывать что история человечества — это Богочеловеческая история, т.е. Бог не оставляет человека один на один с морем исторического хаоса, но так или иначе присутствует рядом, направляя исторические процессы в сторону эсхатологического торжества Истины – к новому небу и новой земле. И если мы, как народ, подтвердим в своем сердце неизбывную готовность и дальше быть со Христом, найдя для этого современные государственные формы, то Бог не оставит нас уто­пающими в этом «море», но выведет «яко по суху» к новым берегам исторического существования.

 

ВРЕМЯ И ЦЕРКОВЬ

Говоря о сегодняшней постсоветской исторической ситуации и задаче формирования единой идеологии национального возрождения, нельзя не сказать несколько слов о позиции другой стороны русского идеологического про­цесса — Русской Православной Церкви. В чем состоит ее конкретно-историческая роль в преодолении нынешней идеологической смуты? При всей очевидной простоте данного вопроса многое остается далеко не однозначным в историческом, политическом и общест­венно-социальном плане. Слишком велик исторический провал, от­деливший ее нынешнее общественное и официальное признание, от того времени, когда Православие действительно было государственной идеологией России. В этом смысле Рус­ская Православная Церковь еще не закончила процесс своего ново­го исторического самоопределения и ее состояние в чем-то по­добно «воскресшему из мертвых», когда вернувшееся сознание еще видит себя в параметрах прошлого, в то время как окружающая реальность уже давно и необратимо другая. Эта явная историческая неадекватность современного Православия невольно вносит дополнительную сложность в формирование здорового самосозна­ния общества, зачастую не упрощая, а усугубляя проблемы его новой идеологиче­ской самоорганизации, уводя вопрос национального возрождения за рамки исторической реальности. Может показаться, что в этом и состоит нынешняя роль Церкви — быть отстраненным внеисторическим наблюдателем происходящего, однако традиции русского Православия и острота нынешней исторической смутыскорее говорят об обратном. Новое историческое самоопределение России в его идеологическом и политическом смысле, невозможно без адекватной исторической позиции Церкви, всегда бывшей ее внутренним духовным оком. А это, в свою очередь, предполагает честное и объективное переосмысление новейшей русской истории вовсех ее социальных и идеологических катаклизмах, с принятием на себя части ответственности. Ибо история России и Церкви нераз­дельны.

Готова ли Церковь к подобному идеологическому переосмыслению собственной судьбы в контексте современной истории? — пока не ясно. Слишком заметна растерянность и политиче­ская близорукость современного церковного сообщества, еще не оправившегося до конца от трагических потрясений, выпавших на его долю в XX веке, и дезориентированного радикальной сменой государственных идеологических приоритетов на рубеже XXI века.

Но без сомнения, такие выводы должны быть сделаны. Обмирщение Церкви к концу XIX века, па­дение ее авторитета в народе и обществе, крушение Российской им­перии и как следствие — тяжелейшие гонения — все это находится в прямой исторической и метафизической зависимости, и имеет не­посредственное отношение к исторической ответственности Право­славия как «идеологии» Святой Руси.

В этом отношении, полезная в целом официальная «Социальная кон­цепция РПЦ», в недостаточной мере отвечает насущным запросам общества, являясь идеологически не вполне определенным документом. Вопрос о современной идеологии на­ционального возрождения остается для Православия открытым. Но время не ждет, дальнейшая отстраненность Церкви от участия в общественно-идеологическом процессе усугубляет современный идеологический кризис, более того, делает его принципиально неразрешимым, так как само православие вплетено в этот кризис в качестве одной из его сторон.

Невнятность идеологической позиции Церкви на руку только современной российской власти с ее лукавой и по сути бессодержательной идеологией «официального патриотизма», под знаком которой продолжаются разрушительные для государства реформы. Разве в подобном идеологическом молчании состоит «симфония» властей? Или более того в том, чтобы Православие служило «идеологической ширмой», за которой беззастенчиво орудовала бы либерально-олигархическая клика, проводя свою губительную антинародную политику?

Вопрос о государственной идеологии есть не формальный, а сущностный, мировоззренческий вопрос национального бытия, от­давать его на откуп кремлевским политологам или телевизионным «соловьям-разбойникам», было бы крайне опрометчиво. Здесь нынешнее «кули­ково поле» российской истории, и здесь должна состояться решаю­щая битва за Россию. Может ли Церковь как носительница мировоззренческого смысла русской цивилизации остаться в стороне от этого процесса?

После крушения официальной коммунистической идеологии и наплыва западных мировоззренческих «ценностей», народ инстинк­тивно потянулся к Православию, справедливо надеясь обрести в его лице надежные мировоззренческие опоры — и это, слава Богу, про­исходит. Однако на общественном бытии этот процесс по ряду при­чин отражается очень слабо, почти незаметно. Фактором позитивного преображения общественной жизни Православие не становится, но остается лишь консервативной формой исповедания традиционного религиозного культа и  закрытым в себе резервуаром вневременной Истины.

При этом обладая неоспоримым общественным ав­торитетом, Церковь в лице своих иерархов использует этот авторитет на поддержание существующей власти, тем самым как бы снимая вопрос о поиске какой-либо социально-политической альтернативы. И это не безобидная нейтральная позиция. Для большой части общества это оборачивается ложным моральным принятием всего того беззакония, которое творит эта власть в своей внутренней и внешней политике. Что угнетает духовную совесть нации и лишает общество возможности адекватно реагировать на происходящее.

Еще с началом «перестройки» в церковной среде ходили упорные ожидания новых гонений, которые вот-вот начнутся со стороны либеральной власти. Но время идет, а гонений никаких нет. (*сноска Гонениям в последнее время подвергаются лишь те церковные деятели (чаще рядовые священники), которые имели смелость говорить правду как по отношению к власти, так и в отношении оправдывающей ее церковной иерархии.) Наоборот, повсюду идет благолепное восстановление и строительство храмов. Не означает ли это, что гонения, как признак истинного стояния перед лицом лежащего во зле мира, не даются просто так, по одной лишь принадлежности к истинной Церкви, а определяются какой-то формой обличения этого мира, его неправды? Не пришло ли время и Церкви сказать свое веское слово Истины среди того моря идеологической и политической лжи, в которое погрузилось совре­менное российское общество.

Нам скажут, что Церковь вне (выше) политики, что она отделе­на от государства и что вообще это очень тонкие вещи… Может и так… Но уместна ли такая позиция в условиях острейшей общест­венно-исторической смуты? Верна ли подобная возвышенная поли­тическая «неотмирность», если она оборачивается истори­ческой апатией? Наверное, можно быть «вне политики», но никак нельзя быть вне истории. И это особенно относится к русскому Православию, для которого история Церкви и судьба России — не­раздельны. Во все переломные моменты нашей истории Церковь несла особую историческую миссию — быть светом на пути нацио­нального спасения. Примеров тому великое множество: Сергий Ра­донежский и Дмитрий Донской, Александр Невский и патриарх Гермоген, патриарх Тихон и митрополит Иоанн (С.-Петербургский и Ладожский). В этих святых для русского сердца именах навсегда запечатлелся образец единства духовного и исторического служе­ния — подвиг исповедания небесной Истины перед лицом исторического хаоса. Готова ли Церковь принять сегодняшний исторический вызов, или сохраняя стороннее молчание, останется фактическим соучастником набирающих катастрофическую инерцию общественно-политических процессов? Этот вопрос крайне актуален не только для России как таковой, но и для самой Церкви. Ведь сомнительное, комфортное во всех отношениях «мирное сосуществование» с либерально-капиталистическим миром оборачивается не только общей апостасией, но и напрямую ведет (и Россию и Церковь) в объятия грядущего «обще­человеческого» антихриста. Это ли путь Православия?

Православие, как онтологически фундаментальное духовно-религиозное мировоззрение, обладает много­вековой исторической, идеологической и просто житейской мудростью — и эта мудрость должна быть актуализирована в социальном пространстве. Современному общественно-историческому безвременью крайне необходимы именно фундаментальные идеологические основания, несущие в себе огненную религиозную метафизику, способную вдохновить национальный дух на новые исторические свершения.

В то же время социализм (красная идея), как реальная социально-экономическая альтернатива нынешней либерально-капиталистической действительности, по-прежнему остается единственным системным выходом из образовавшегося исторического тупика. Третьей же сторо­ны в современном российском патриотическом пространстве — не существует. И это накладывает на нас, нравится ли нам это или нет, прямую историческую ответственность – воссоединить два этих принципиальных фактора русской истории в новом историческом проекте, – на основе глубокого идеологического взаимопонимания, ради единства и спасения России. Сегодня это не вопрос политического компромисса, но фундаментальная потребность национального самосознания, его нового адекватного исторического само­определения.

***

Итак, пора подводить некоторые итоги. Можно принять за аксиому мысль о том, что решение исторических задач всегда на­ходится впереди, а не позади истории. Что же это значит в свете наших историософских размышлений? А то, что ни классический коммунизм с его «диктатурой пролетариата», ни традиционное православие в форме «право­славной монархии» не могут рассматриваться нами как самостоя­тельные (взаимоисключающие) цели нашего державного строитель­ства, но только в связке, как ступени к будущему. Реальная истори­ческая диалектика требует от нас исторического синтеза: оправда­ния, а не отрицания собственной истории — и в этом направлении должна строиться наша патриотическая идеология. Преодоление нынешней смуты невозможно вне определения той единственно верной (общей для всех!) идеологической тропы, которая выведет нас к новым горизонтам собственной истории. Время революций (и контрреволюций) исчерпано, внутреннее идеологическое противо­стояние, терзающее русский дух от начала XX века, необходимо примирить.

Растягивание этого противостояния на дальнейшее неопределенное историче­ское время, в надежде на реставрацию той или иной модели госу­дарственности, лишь усугубляет безысходность нынешнего поли­тического хаоса. Пока нация не обретет единства в своем исконном мировоззренческом основании (понимаемом в самом общем виде как Русская идея), до тех пор «неизвестно кто» будет хозяйничать внутри нашего дома. Иной альтернативы нет. Либо две единственно реальные и исторически легитимные патриотические силы придут к единому представлению об Образе будущего, и приложат к его реализации свои духовные, интеллектуальные и политические ресурсы, либо паразитирующие на национальном прошлом «царствующие самозванцы» и К° окончательно разрушат бесхозное здание некогда великой русской государственно­сти.

У нас еще есть возможность избежать такого плачевного финала. Ибо не иссякла в русском народе небесная вера православия, не оскудела в нем и социалистическая жажда земной справедливости — нереализована еще сокровенная Русская идея, несомая им в своей душе сквозь все перипетии собственной истории.

* * *

История мира традиционно рассматривается как история культур и цивилизаций. Однако цивилизации отличаются друг от друга в первую очередь, своими мировоззренческими основаниями — или идеологиями, — которые есть выражение вполне определенного целостного миропонимания, сконцентрированного в принципиальных для данной цивилизации приоритетах. Эти приоритеты определяют в свою очередь все остальное — культуру, политику, экономику. Именно развитие и борьба идеологий определяет динамику и диа­лектику мирового цивилизационного процесса. Основу же идеоло­гий всегда составляли религии.

Если экономические процессы, политические перевороты и международные конфликты — это микро-масштаб исторических из­менений, то макро-масштаб — это динамика религиозно-мировоззренческих процессов. Так наша эра — это эра христианст­ва, и в этом контексте должна рассматриваться и наша новейшая и современная история. Тогда многое в ней станет яснее… Тот факт, что современный мир в религиозном смысле крайне секуляризиро­ван и индифферентен, не означает, тем не менее, что мы живем в пост-конфессиональной идеологической пустоте. Мы по-прежнему вписаны в христианский контекст истории, — и она еще не завершена.

Иудаизм и христианство, сионизм и «новый мировой порядок», капиталистическая глобализация и коммунистические идеалы — все это остается открытыми вопросами христианской истории. Исклю­чительное, ключевое положение в ней принадлежит России — имен­но от нее зависит, быть или не быть актуальной христианской ис­тории. Ибо именно Россия потенциально остается единственной христианской альтернативой наступающей глобалной апостасии. Суть этой альтернативы — в Русской идее, сокровенной тайне русского христианского самосознания, в русском православном социализме.

 

Литература:

С. Булгаков. Труды по социологии и теологии. Т.2, М.1999.

Н. Бердяев. Истоки и смысл русского коммунизма. М.1990.

А. Зиновьев. Пост-коммунистическая Россия. М.1996.

 

(Опубликовано: Русская национальная идея и государство. Составитель д.ф.н, академик Е. Троицкий. – М.: Издательский дом «Граница». 2002. – с. 208-232.)

 

Поделиться