I

Грех подчинения человечества мамоне – феномен, прежде всего, общественный. Он находится на границе между богословием и социологией. В Византийской империи богословие было развито в высшей степени. Однако социология как комплекс идей по осмыслению общества так и не была создана.  Причин этому по большому счету две.

Главной причиной является ориентация византийского богословия на монашеское мировосприятие. Монашество появилось в IV веке, когда народ империи кинулся записываться в христиане после того, как христианство стало государственной религией. Тогда некоторые настоящие христиане, видя, что уровень новоявленных христиан стал значительно ниже, что в миру многие и многие приняли православие, но мамона по-прежнему остался в их сердце, и не имея сил эту ситуацию изменить, стали уходить из общества в пустынные места, где в тишине и одиночестве подвизались в молитвах и аскетических упражнениях. И неизбежно богословие монахов отразило их специфическое положение добровольных социальных изгоев – ведь монах от слова «монос», что значит «один». И неудивительно, что в их творениях общества, в котором неизбежно живет человек, как бы нет, или оно уничижительно именуется миром, который есть скопище грехов, и от которого надо отвращаться, а человек же ставится один на один с Богом.  Да к тому же «мир» признается лишь временным пристанищем души, на устроение которого и внимания обращать не стоит, а все упование надо перенести на стяжание вечного Царства. Этим как бы признается, что преобразить мир – дело безнадежное; лучше его оставить как есть, а все внимание перенести на устроение своей души. В рамках такого мировоззрения, фактически отрицающего ценность мира, сама постановка вопроса о создании социологии, изучающей общественные явления, оказывается бессмысленной.

Разумеется, мы не оспариваем важность и действенность византийской аскетики – она выявила и осмыслила очень важный для христианина момент личного устроения души. Но приходится констатировать, целый пласт общественных грехов  выпал из внимания византийского богословия. А это означает, что мамонизм в таком случае и не мог мыслиться как общественный феномен. И действительно, в рамках монашеской аскетики вся страшная опасность мамонизма сводилась к личному греху сребролюбия, греху для монаха нетерпимому, но не самому тяжелому (гордыня куда страшнее).

II

Но было бы неверно утверждать, что в Византии совсем отсутствовали общественные науки. Греки ценили свое государство и поэтому там довольно активно развивалась политология. И в этой области они достигли значительных успехов, создав мудрую теорию «симфонии» церкви и государства. Но вот на совершенствование социального строя и церковь и государство оказали незначительное влияние. Но все по порядку.

Прежде всего византийцы никакими «византийцами» себя не называли (хотя для краткости мы будем продолжать это делать). Название «Византия» – это новодел европейских историков XVI-XVII вв. Сами же жители называли свою страну Ромейской империей, а себя – ромеями, т.е. римлянами, наследниками великой Римской империи. И действительно Рим оказал на государственное устройство ромеев огромное влияние. Это тоже была империя, которой правил император (василевс). И управлялась она законами, которые были в большинстве своем скопированы с законов Римской империи. Но Рим был с экономической точки зрения государством мамонистским. Хотя с точки зрения общепринятой классификации Рим был государством рабовладельческим, но для нас и рабовладение, и феодализм, и капитализм являются мамонистскими формациями – это, так сказать, шаги мамоны по завоеванию мира.

Византия, без сомнения, тоже была мамонистским государством, унаследовавшим от Рима социальный строй и экономически и юридически. Мамона правил в Византии во все периоды ее существования – с IV по XV  век. И его иго очень сильно давило на трудовой народ, на крестьян и ремесленников. Но нельзя сказать, что государство это сильно беспокоило. Его задачей было выбить побольше налогов из населения и придумать новые поборы (как сейчас). Хотя иногда василевсы применяли свою власть (например, Роман Лакапин, 934 г., или Василий II Болгаробойца, 996 г.), но в основном для того, чтобы ограничить диктат местных феодалов («динатов») и перенаправить поток налогов в центр.

А кроме того, ромеи любили свое государство, устроение которого установлено самим Богом, а значит – наилучшим образом. Социальный строй был зафиксирован в римском праве, которое было фактически полностью принято и государством, и церковью.

В результате необходимости в осмыслении общества византийцы не видели; думать о нем не нужно – его нужно только сохранять и поддерживать. Поэтому и социология в Византии так и не образовалась. Соответственно и до понимания мамонизма как социальной системы византийцы не дошли.

Правда, не все так просто. Сделанный вывод верен только в итоге, как результат противостояния разных позиций. Если же присмотреться к истории византийского богословия, то мы увидим нешуточную борьбу мнений, которую полезно хотя бы вкратце осветить.

III

В ранней церкви преобладало устроение церкви в виде христианских общин, каждая из которых соблюдала коммунистические принципы жизни вплоть до общности имущества.  Такое устроение защищало церковь от мамонизма, который господствовал в окружающем христианские общины мире. На указанную организацию церкви решающее влияние оказала самая ранняя Иерусалимская первохристианская община, тогда фактически являвшая собой всю церковь. Иерусалимская община, исповедовавшая строгий коммунизм, была организована апостолами без сомнения по указаниям Христа – ведь непосредственно перед устроением Христос являлся ученикам, «в продолжении сорока дней являясь им и говоря о Царствии Божием» (Деян. 1:3). Среди поддерживающих такое устроение оказался целый сонм святых церковных писателей и проповедников: Иоанн Златоуст, Киприан Карфагенский, Василий Великий, Григорий Богослов, Амвросий Медиоланский. Поэтому мы называем такую точку зрения «святоотеческой».

Однако уже в III веке появился и другой взгляд на вещи, который исповедовали состоятельные христиане, не желавшие отдавать свое состояние в коммуну. Его достаточно отчетливо изложил Климент Александрийский в сочинении «Кто из богатых спасется?» /6/. Суть нового взгляда состояла в утверждении, что частная собственность, сколь большой она бы ни была, не вредит христианину, если только она не властвует над ним, не превращает его в раба мамоны. В противном случае от собственности надо освободиться. Поскольку в истории православия эта доктрина победила (причем не только на Востоке, но и на Западе), мы ее для краткости называем «общепринятой». Этот взгляд, надо сказать компромиссный, уже не требовал коммунистической жизни в общинах христиан, возлагая борьбу с мамоной на личность – справится она с соблазном сребролюбия или нет.

Следующее резкое изменение случилось в связи с переменой статуса церкви – в IV в. она стала государственной. Естественно, что в церковь повалили из мира огромные массы людей, желавших, чтобы в имущественном вопросе все осталось по-старому, на принципах мамонизма. Старые члены церкви реагировали на это по-разному. Одни стали вовсе уходить из мира в пустыню, становясь монахами. А другие, оставаясь в обществе, обратились к неофитам с обличительными проповедями.  Мы остановимся на воззрениях наиболее яркого проповедника того времени – Иоанна Златоуста.

 IV

 Святитель Иоанн Златоуст настолько известен, что представлять его не нужно. Как указывалось в первой статье, имущественная тема была у Златоуста темой номер один. Почему? Да потому, что великий святитель, специализировавшийся на опознании грехов, считал мамонизм, т.е. стремление к обладанию богатством, наиболее опасным грехом. Что же он говорит?

Во-первых, Златоуст не устает напоминать о всеобщности этого греха. Вот несколько характерных цитат среди множества аналогичных:

«О сребролюбие! Все свелось к деньгам, — потому и перепуталось! Ублажает ли кто кого, помнит деньги; называют ли несчастным, причина опять в них же. Вот о том только и говорят, кто богат, кто беден. В военную ли службу кто имеет намерение поступить, в брак ли кто вступить желает, за искусство ли какое хочет приняться, или другое что предпринимает, — не прежде поступает к исполнению своего намерения, пока  не  уверится,  что  это  принесет ему великую прибыль» /VII:885-886/;

«Сребролюбие возмутило всю вселенную; все привело в беспорядок» /VIII:270/;

«В том-то и беда, что зло увеличилось до такой степени, что (добродетель нестяжания) стала, по-видимому, невозможной, — и что даже не верится, чтобы кто-нибудь ей следовал» /VIII:441/;

«Этот недуг (хищение и любостяжание — Н.С.) объял всю вселенную, обладает душами всех, — и, поистине, велика сила мамоны!» /VIII:509/;

«До каких пор будем мы любить деньги? Я не перестану вопиять против них, потому что они причиной всех зол. Когда же мы насытим эту ненасытимую страсть? Что привлекательного имеет в себе золото? Я прихожу в изумление от этого (…) Откуда вошел этот недуг во вселенную? Кто может совершенно искоренить его? Какое слово может поразить и совершенно убить этого лютого зверя? Страсть эта внедрилась в сердца даже таких людей, которые по-видимому благочестивы» /XI:560/;

«Какая же причина всего этого? Любовь к деньгам, неистовая страсть сребролюбия, эта неисцелимая болезнь, пламя неугасимое, сила, покорившая всю вселенную» /III:431/.

«Сила, покорившая всю вселенную» – святитель уже не поучает, а горько скорбит. И заметим, это говорится в конце IV в. в Византии, где полностью победило православие! Это означает, что и тогда, как и сейчас, общество было нездорово, и тогда, как и сейчас, оно все было пленено мамоной. Воистину мамонизм – самый массовый, а значит самый страшный грех.

Мамона по Златоусту действительно страшен:

«Итак, скажите мне, потому ли богатство кажется вам желанным и высокоценным, что оно питает в вас тягчайшие страсти, до­водя гнев до дела, вздувая пузыри больного честолюбия до громадных размеров, и возбуждая к гордости?» /XII:556/;

«Нет ничего хуже безумной страсти (к богатству – Н.С.), которая заставляет прилепляться даже к вещам, приносящим одну горечь и никакой пользы» /X:105/;

«немалый для тебя вред будет заключаться в том, что ты будешь прилеплен к земному, будешь рабом вместо свободного, отпадешь от небесного, не в состоянии будешь помыслить о горнем,  а только о деньгах,  о процентах,  о долгах,  о прибытках и о гнусных корчемствах. Что может быть бедственнее  этого?  Такой человек впадает в рабство,  более тяжкое,  чем рабство всякого раба,  и что всего гибельнее, произвольно отвергает благородство и свободу,  свойственную всякому человеку. Сколько ни беседуй с тобою,  имея ум пригвожденный к богатству, ты не можешь услышать ничего полезного для себя. Но как пес в логовище, прикованный к заботам о деньгах крепче цепи, бросаешься ты на всех, приходящих к тебе, — занимаешься только тем, чтобы для других сохранить лежащее у тебя сокровище. Что может быть бедственнее этого?» /VII:236/;

«Богатство — неблагодарный беглец, непримиримый человекоубийца, неукротимый зверь, скала, обрывистая со всех сторон, подводный камень, непрестанно обуреваемый волнами, море, воздымаемое бесчисленными ветрами, тиран, тяжко владычествующий, властелин, жесточайший всякого варвара, враг непримиримый, неприятель неумолимый, никогда не прекращающий вражды к тем, которые владеют им» /VII:243/.

Как же противостоять мамоне? По Златоусту, на личном уровне спасение состоит в отдаче своего имущества бедным, приведению своих запросов к необходимому минимуму. А на общественном уровне святитель предлагает последовать примеру Иерусалимской общины. Ибо именно такой коммунистический образ жизни Златоуст считал соответствующим Божьему замыслу:

«Но разве не зло, что один владеет тем, что принадлежит Господу и что один пользуется общим достоянием? Не Божия ли земля и исполне­ние ее? Поэтому если наши блага принадлежат общему Владыке, то они в равной степени составляют достояние и наших сорабов: что принадлежит Владыке, то принадлежит вообще всем (…) Следовательно,  для нас предназначено скорее общее,  чем  отдельное, владение вещами, и оно более согласно с самой природой» /XI:705/.

О жизни в Иерусалимской общине Златоуст говорит такими восторженными словами:

«Это было ангельское общество, потому что они ничего не называли своим (…) Видел ли ты успех благочестия? Они отказывались от имущества и радовались, и велика была радость, потому что приобретенные блага были больше. Никто не поносил, никто не завидовал, никто не враждовал, не было гордости, не было презрения, все как дети принимали наставления, все были настроены как новорожденные (…) Не было холодного слова: мое и твое; потому радость была на трапезе. Никто не думал, что ест свое; никто (не думал), что ест чужое, хотя это и кажется загадкою. Не считали чужим того, что принадлежало братьям, — так как то было Господне; не считали и своим, но — принадлежащим братьям» /IX:73/;

«Не словом только, но и силою они засвидетельствовали о воскресении (…) И не просто силою но - велию силою (Деян. 4,33). И хорошо сказал: благодать бе на всех, потому что благодать — в том, что никто не был беден, то есть, от великого усердия дающих никто не был в бедности. Не часть одну они давали, а другую оставляли у себя; и (отдавая) все, не считали за свое. Они изгнали из среды себя неравенство и жили в большом изобилии, притом делали это с великою честию» /IX:113/.

Заметим, что само слово «мамона» Златоуст понимал, как некую общественную силу, которая сильна массово пленять людей и заставлять их работать себе, т.е. понимал именно как общественный грех, противодействовать которому нужно и на личном уровне, и на уровне общественном. Это уже недалеко от создания полноценной христианской социологии. Но…

Но великий святитель был арестован и отправлен в ссылку, откуда он уже не вернулся. И более того, создаваемая Златоустом школа экзегезы Писания, обращавшая первостепенное внимание на нравственные последствия имущественного владения, была после смерти Златоуста разгромлена. Еп. Палладий, биограф Златоуста, приводит почти сотню имен епископов и пресвитеров, последователей великого святителя, которые были убиты, посажены и отправлены в ссылку. И хотя сам Златоуст был вскоре канонизирован, но его взгляды, хоть и неявно, стали искажаться до противоположности. Уже в V-VI вв. стали утверждаться взгляды, тождественные с концепцией Климента Александрийского. Так, Феодорит Кирский, говоря, что бедные и богатые нуждаются друг в друге, старается оправдать разделение на богатых и бедных. Монашеская литература (например, знаменитая «Лествица») толкует имущественную тему сугубо в плане личного греха или личной добродетели в рамках антитезы сребролюбие – нестяжание, не касаясь социальных вопросов. А, например, автор XII  в. Евфимий Зигабен в предисловии к своему известному сочинению обещает толковать Евангелия «на основании Отца нашего Иоанна Златоуста», Однако в действительности, с помощью недомолвок и передергиваний, он создает нечто совершенно противоположное Златоусту: он отбрасывает все нравственные проповеди святителя, в которых Златоуст в основном и раскрывает свою имущественную концепцию. Кроме того, он просто удаляет большинство мыслей святителя, оставляя только те, которые соответствуют Клименту Александрийскому, типа «лишнее раздавать нищим», «этими словами Христос порицает не богатство, а пристрастие к нему».

Короче говоря, в борьбе «святоотеческого» взгляда с «общепринятым» последний победил, и в дальнейшем «общепринятая» трактовка имущественной темы становится непререкаемой. Почему так получилось? Дело в том, что «общепринятый» взгляд на социальное устроение церковных общин оказался очень гибким – он может быть адаптирован и к монаху-аскету, стремящемуся  к полному нестяжанию, и к благочестивому мирянину, и к богатому спонсору. А кроме того, этот взгляд вполне соответствует воззрениям тогдашнего общества, крепко стоящего на принципах частной собственности.

Следует, однако, отметить, что в поздней Византии был святой отец, пошедший даже дальше Иоанна Златоуста. Имя его – Симеон Новый Богослов (X-XI вв.) /10/. Он писал:

«Поэтому тот, кто раздает всем из собранных себе денег, не дол­жен получить за это награды, но скорее остается виновным в том, что он до этого времени несправедливо лишал их других. Более того, он виновен в потери жизни тех, кто умирал за это время от голода и жаж­ды. Ибо он был в состоянии их напитать, но не напитал, а зарыл в землю то, что принадлежит бедным, оставив их насильственно умирать от холода и голода. На самом деле он убийца всех тех, кого он мог напитать».

Это даже превосходит ригоризм свт. Иоанна. Даже если бо­гатый раздаст все свое имение, он остается убийцей тех, кого он мог бы напитать, но не сделал этого. Таким образом, по преп. Симеону, чтобы богатому спастись, ему нужно не только раздать все свое име­ние, но и каяться до самой смерти в своем жестокосердии.

Но, увы, Симеон Новый Богослов в то время был совершенно одинок в своей попытке мыслить в духе Златоуста. Его мнение уже не могло изменить «общепринятую» доктрину, которая, к тому времени стала официальной доктриной церкви.

V

В IX веке византийское богословие было перенесено на русскую почву. Причем перенесено полностью, включая и «общепринятую» имущественную доктрину. Однако русский менталитет оказался существенно отличным от греческого, и уже в XIX веке наиболее глубокие русские мыслители стали высказывать критические взгляды на византийское общество. Имеются в виду А.С Хомяков и В.С. Соловьев.

Хомяков, наш великий христианский богослов и философ, говорит такие нелестные слова:

«христианство жило в Греции, но Греция не жила христианством. Долго от живого источника веры получала империя силы, почти невероятные, для сопротивления врагам внешним; долго это дряхлое тело боролось с напором варваров северных, воинственных фанатиков Юга и диких племен Средней Азии; но восстать и окрепнуть для новой жизни оно не могло, потому что упорные формы древности неспособны были принять полноту учения христианского» /6:49-50/.

А вот что он говорит о византийском обществе:

«По всему обществу распространяется характер отчуждения людей друг от друга; эгоизм и стремление к выгодам частным сделались отличительными признаками грека. Гражданин, забывая отечество, жил для корысти и честолюбия; христианин, забывая человечество, просил только личного душеспасения; государство, потеряв святость свою, перестало представлять собой нравственную мысль; церковь, лишившись всякого действия и сохраняя только мертвую чистоту догмата, утратило сознание живых сил и память о своей высокой цели. Она продолжала скорбеть с человеком, утешать его, отстранять его от преходящего мира; но она уже не помнила, что ей поручено созидать здание всего человечества. Такова была Греция, таково было ее христианство, когда угодно было Богу перенести в наш Север семена жизни и истины. Не могло духовенство византийское развить в России начала жизни гражданской, о которых не знало оно в своем отечестве. Полюбив монастыри сперва, как я сказал, поневоле, Греция явилась к нам с своими предубеждениями, с любовью к аскетизму, призывая людей к покаянию и совершенствованию, терпя общество, но не благословляя его, повинуясь государству, где оно было, но не созидая там, где его не было» /6:50-51/.

Еще более определенно высказывается Соловьев:

«Весь строй христианской Византии представляет собою непримиримое раздвоение: с одной стороны, мы видим здесь церковь как носительницу божественной стихии и истины Христовой, а с другой –полуязыческое общество и государство, основанное на римском праве. Не только не было внутреннего соответствия между этими двумя сторонами, но не было даже стремления привести их в согласное единство» /7:99-100/;

«Гражданский строй Византии грешил тем, что рядом с божественным началом узаконял человеческое начало,  не согласованное с первым, а монахи грешили тем, что вовсе упраздняли человеческое начало, тогда как христианская истина состоит именно в согласовании  обеих начал» /7:101/;

«Византийское преобразование римской Империи, начатое Константином Великим, расширенное Феодосием и получившее окончательную форму при Юстиниане, дало в результате Государство христианское лишь по имени. Законы, учреждения, а частью и общественные нравы – все это сохраняло отдельные черты старого язычества. Рабство продолжало жить в качестве законного установления; и возмездие за преступления (в особенности за политические проступки), налагаемое на законном основании, отличалось утонченной жестокостью» /8:245/;

«Отделили религиозное общество от общества светского: первое заперли в монастырях, а forum предоставили языческим страстям и законам. Несторианский дуализм, осужденный в богословии, стал самой основой византийской жизни» /8:262/;

«Это глубокое противоречие между исповедуемым православием и практикуемой ересью было началом смерти для византийской империи. В этом истинная причина ее гибели. Она по справедливости должна была погибнуть, и справедливым было и то, что она погибла от руки Ислама. Ислам – это последовательное и искреннее византийство, освобожденное от всех внутренних противоречий. Он представляет открытую и полную реакцию восточного духа против христианства, систему, в которой догма тесно связана с законами жизни, в которой индивидуальное верование находится в совершенном согласии с политическим и общественным строем» /8:263/.

К теме падения Византии Соловьев обращался не раз:

«…в Византии (…) не ставилось никакой высшей задачи для жизни общества и для государственной деятельности. Несовершенство есть общий удел, и Византия погибла, конечно, не потому, что была несовершенна, а потому, что не хотела совершенствоваться» /9:564/;

«Отдельные явления бесчеловечия и разврата, как бы они ни были многочисленны и обычны, еще не составляли сами по себе достаточного основания для конечного падения Византии. Но мы вполне поймем это падение, если обратим внимание на следующее обстоятельство. В течение всей собственно византийской истории (т.е. со времени решительного отчуждения восточного христианского мира от западного — приурочивать ли это отчуждение к XI или же к IX веку) нельзя указать ни на одно публичное действие, ни на одну общую меру правительства, которая имела бы в виду сколько-нибудь существенное улучшение общественных отношений в смысле нравственном, какое-нибудь возвышение данного правового состояния сообразно требованиям безусловной правды, какое-нибудь исправление собирательной жизни внутри царства или в его внешних отношениях, — одним словом, мы не найдем здесь ничего такого, на чем можно было бы заметить хотя бы слабые следы высшего духа, движущего всемирную историю. Пусть злодеяния и распутство одних людей уравновешивались добрыми делами других и молитвами святых монахов, но это полное и всеобщее равнодушие к историческому деланию добра, к проведению воли Божией в собирательную жизнь людей — ничем не уравновешивалось и не искупалось» /9:564-565/;

«Оказавшись безнадежно неспособною к своему высокому назначению — быть христианским царством, — Византия теряла внутреннюю причину своего существования» /4:565/.

Соловьев считал, что национальной идеей Византии Бог положил построение христианского общества. Однако, несмотря на создание храмового христианства и соединения его на правах «симфонии» с государством, цельного христианского общества так и не получилось. И причина, по его мнению, в том, что не произошло подлинной христианизации общественных отношений, которые так и остались полуязческими.

Православные верующие воспринимают восточное богословие как несомненную, непререкаемую истину. И это действительно так. На востоке разработана догматика христианства, выработана аскетика, создана литургика. Однако в области нравственного богословия так уверенно сказать нельзя. Ибо именно в Византии, начиная с V века, и именно византийскими богословами была изменена парадигма церковного отношения к имущественному вопросу со святоотеческой концепции на «общепринятую». Это был шаг вниз по нравственной лестнице, поскольку фактически с принципа БО, т.е. Бог-Общественная собственность (см.  п. I.V) осуществился сдвиг в сторону принципа БМ (Бог- мамона).

И это произошло на Востоке уже в V веке – раньше, чем у католиков (в католической церкви до XIII века преобладало учение, что общественная собственность выше, чем частная). Однако позже, уже в XX веке по части апостасии католики «вышли вперед» и окончательно опустились на позиции формулы БМ (это произошло в понтификат Иоанна Павла II). Что касается протестантизма, то он появился на свет сразу с концепцией священной частной собственности, а значит – и принципа БМ.

Что же происходило в Русской церкви, которая после гибели Византии фактически определяла жизнь православия? Этот вопрос мы постараемся рассмотреть в заключительной части.

Часть III. Россия – царская, советская и постсоветская